Льюис-преподаватель: тьютор в Оксфорде

Главной обязанностью Льюиса с 1927 по 1954 год было вести студентов в качестве научного руководителя (тьютора) и читать лекции. Как преподаватель Магдален-колледжа он автоматически стал членом университетской английской кафедры. Принадлежность к ней давала право читать открытые лекции для всего Оксфордского университета. В отличие от своего коллеги Толкина Льюис так и не стал в Оксфорде «профессором». Он всегда был — о чем свидетельствует и памятная табличка в Новом корпусе Магдален-колледжа, где он жил — попросту «М-р К. С. Льюис». Принимая во внимание, какое место лекции и семинары занимали в академической деятельности Льюиса, имеет смысл прежде всего обсудить их структуру.

С XIX века в основе оксфордской системы преподавания лежат еженедельные встречи студента с тьютором. В колледжах появилась должность «членов-тьюторов». При этом целью виделось повышение образовательных стандартов, особенно в части Literae Humaniores. Стандартный семинар длился час: сначала студент читал свое эссе, затем тьютор вместе со студентом тщательно разбирали идеи и аргументацию этого сочинения.

План типичного рабочего дня Льюиса (речь идет о восьми неделях «полного семестра», когда читались лекции и проводились семинары) свидетельствует о том, как плотно отныне вплеталась в его жизнь религия. А также этот план показывает, как велика была преподавательская нагрузка. За исключением понедельников и суббот будний день начиная с 1931 года выглядел так:

7.15. Разбужен скаутом, принесшим чашку чая.

8.00. Часовня.

8.15. Завтрак с настоятелем часовни и другими.

9.00. Начинаются семинары и продолжаются до 1.00 дня.

1.00 дня. Отвозят домой в Хидингтон (Льюис не водил машину).

Середина дня: работа в саду, прогулка с собакой, семейное время.

4.45 дня. Отвозят обратно в колледж.

5.00 дня. Снова семинары, до 7.00 вечера.

7.15 вечера. Ужин[366].

Еще в Грейт Букхэме Льюис установил для себя режим дня, который сохранялся, с определенными поправками по ситуации, до конца его трудовой жизни. Утро для работы, середина дня — для одиноких прогулок, затем еще работа, а вечером — общение. Прогулки Льюиса вокруг Килнса зачастую не были совсем одинокими, ему сопутствовала собака, принадлежавшая миссис Мур. В основных чертах этот режим дня его устраивал, и Льюис не видел причины что-то менять.

Студенты, которыми Льюис руководил в начале 1930-х годов, часто упоминали, что из-за двери доносилось «клацанье» печатной машинки — Уорни трудился над семейным архивом в малой гостиной, в то время как встреча с преподавателем проходила в большой. Сам Льюис так и не научился печатать и всегда писал только ручкой. Одной из причин этого была все та же «врожденная неуклюжесть»: поскольку в больших пальцах у Льюиса был только один сустав, это мешало освоить правильный метод печати.

Но дело не только в этом. Льюис вполне сознательно предпочитал не печатать. Этот механический способ записи, по его убеждению, мешал творческому процессу, непрестанный стук клавиш притуплял чувствительность к ритмам и переливам английского языка. Читая Мильтона и других поэтов или трудясь над собственной страницей, Льюис непременно должен был слышать, как это звучит. И впоследствии он советовал всем, кто намеревался всерьез заняться творческим трудом: «Не пользуйтесь машинкой. Шум уничтожит ваше чувство ритма, которое приходится годами взращивать»[367].

В середине 1930-х годов тьюторская нагрузка Льюиса была велика. Сохранилось немало воспоминаний о том, как Льюис проводил в тридцатые годы эти семинары: студенты в один голос вспоминают острые критические вопросы, нежелание терять даром ни минуты и плохо скрываемое раздражение, если ученик оказывался ленив или слаб. Льюис не считал, что в его обязанности входит снабжать студентов информацией, он ненавидел то, что некоторые в ту пору называли «граммофонным» вариантом тьюторства, когда наставник попросту выдавал студенту все те знания, которые студент явно не сумел открыть самостоятельно.

Льюис полагал, что его задача — помочь студенту развить способности, которые помогут самостоятельно приобретать знания и оценивать их. Например, Джордж Сэйер (1914–2005) вспоминает, как на исходе 1930-х годов Льюис прибегал в разговорах с ним к сократическому методу, вероятно, усвоенному в Грейт Букхэме под руководством Кёркпатрика. «Что именно вы подразумеваете под термином „сентиментальный“, мистер Сэйер?.. Если вы не уверены в значении этого слова или в том значении, которое вы ему придаете, было бы намного лучше вовсе его не употреблять»[368].

Самым проницательным взглядом на Льюиса как преподавателя в ту пору считаются воспоминания Джона Лоулора (1918–1999), который оказался одним из всего двух студентов, изучавших в октябре 1936 года английскую литературу в Магдален-колледже. Наблюдательный Лоулор передает некоторые подробности, существенные для понимания и самого Льюиса, и его педагогического метода. Он вспоминает жизнерадостное и звучное громыхание: «Входите!», когда студент в черной мантии, нервно сжимающий в руках свое хилое эссе, взбирался по лестнице и стучал в дверь Льюиса; краснолицего седого мужчину в мешковатых брюках и пиджаке, сидевшего в потертом удобном кресле и курившего трубку — он выводил какие-то закорючки, изредка делал пометки, пока студент примерно 20 минут читал свой доклад, а далее следовал неизбежный пристальный разбор прочитанного. Льюис чрезвычайно зорко обнаруживал и ошибки в сказанном и, что, пожалуй, важнее, выявлял лакуны там, где что-то осталось несформулированным[369].

Лоулор почти сразу сообразил, что Льюис не слишком любил эту свою обязанность, а потому он лучше относился к тем студентам, с которыми было по крайней мере интересно заниматься. Ибо в лучшем случае, как справедливо замечает Лоулор, эти приватные оксфордские встречи обеспечивали «несравненный опыт интеллектуального пиршества, видение широких горизонтов и постепенное… овладение ремеслом»[370]. Эти семинары предназначались не столько для передачи и накопления знания, сколько для развития критического мышления, для того, чтобы привить студенту «ремесло» анализировать и оценивать существенные идеи, определять их качество, совершенствовать их, выявлять те предпосылки, что остались непроверенными, и пробовать их на зуб.

Отношение Лоулора к наставнику менялось в течение учебного года. Он постепенно «перешел от неприязни и враждебности к угрюмому восхищению и далее к привязанности, непрошенной и никак не проявляемой». И хотя в работе со студентами Льюис пускал в ход весь арсенал своей аргументации и риторики, Лоулор уточняет один немаловажный момент: «Одного Льюис никогда, сколько я помню, не делал: никогда не примешивал к спору свою веру».

В сороковые годы Льюис уже знаменит. Джон Уэйн (1925–1994) вспоминал, как в эту пору студенты приближались к его покоям, «проходя через знаменитую прихожую» и попадая «в густые клубы дыма от часто попыхивающей трубки или сигареты», и описывал «резкую манеру выставлять довод против довода» и особенно «любовь к спору»[371]. Но, пожалуй, самым характерным в воспоминаниях подопечных Льюиса осталась его внешность. Такие эпитеты, как «неопрятный», «растрепанный», «одетый в старье», пестрят в рассказах былых студентов. Уорни отмечал «совершенное равнодушие» брата к одежде и манеру занашивать до дыр старый спортивный пиджак из твида или обшарпанные тапочки. Льюис курил непрерывно, в том числе и во время семинаров, клубы дыма застилали комнату, а манера Льюиса использовать ковер вместо пепельницы усугубляла общее впечатление запущенности, характерной по тогдашним представлениям для образа жизни одинокого холостяка.

Но учеников неопрятность наставника умиляла, они видели в ней доказательство его равнодушия к материальным благам, произрастающего из глубокого понимания более важных и значимых вещей. Кроме того, эта манера в точности соответствовала оксфордским стереотипам того времени — холостой ученый, не знающий женского общества за исключением собственной престарелой матери. Льюиса вполне устраивала такая характеристика, избавлявшая от нежелательного внимания к весьма необычному составу его семьи.

Один талант Льюиса следует упомянуть особо, поскольку он имеет непосредственное отношение к его писательскому дару: фантастическую память. Льюис овладел ценившимся в эпоху ренессанса искусством мнемотехники — ars memorativa — и это, несомненно, способствовало успеху его оксфордских лекций: он легко цитировал, не сверяясь с записями. Кеннет Тинан (1927–1980), представитель «рассерженных молодых людей[372]» образца 1960-х, учившийся у Льюиса в конце 1940-х годов, рассказывал о том, как Льюис предложил ему игру: Тинан наугад брал из библиотеки Льюиса книгу и читал какую-нибудь строку, а Льюис называл произведение, из которого взята эта цитата, и ее контекст[373].

Главным образом запоминать тексты Льюису помогало понимание их внутренней логики. Его дневники свидетельствуют о привычке прочитывать поразительное количество книг; на книгах из личной библиотеки Льюиса имеются пометки, указывающие, когда книга была прочитана впервые и когда была перечитана. Он так хорошо умел разъяснять другим людям сложные идеи, потому что сначала разъяснял их самому себе: «Я профессиональный преподаватель, и меня, в числе прочего, учили ремеслу объяснять»[374]. Ради этой цели приходилось отказываться от других источников знания, в том числе от газет. В результате даже близких друзей порой смущала неосведомленность Льюиса в текущих событиях.

Уильям Эмпсон (1906–1984), известный литературный критик, с порога отвергавший мнение Льюиса о Мильтоне, тем не менее считал его «самым начитанным человеком в поколении, который читал все и запоминал все прочитанное»[375]. И это было ощутимо. Слушатели его лекций восхищались тем, как Льюис прекрасно владел ключевыми текстами английской литературы — в особенности это был «Потерянный рай» Мильтона — и тем, как он умел постичь и передать их внутреннюю структуру. Университетским лекторам редко удается одновременно просвещать и вдохновлять, но именно таким сочетанием довольно быстро прославился лекционный стиль Льюиса.