Воспоминания Льюиса об Оксфорде военной поры

24 октября 1922 Льюис встречался в Университи-колледже со «Стрижами», литературным обществом колледжа, которое он помогал возродить после Великой войны. Оказалось, что в этот раз студенты собрались в тех самых комнатах, которые он сам занимал в 1917 году. Запись в его дневнике под этой датой 1922 года представляет интерес, так как передает три важных для Льюиса воспоминания пятилетней давности.

Сюда меня впервые принесли мертвецки пьяным; здесь я написал несколько стихотворений из «Плененных духов». Здесь была Д.[131]

Каждое из этих воспоминаний открывает перед нами один из ключевых аспектов личного развития Льюиса в то оксфордское лето 1917 года. И только одно из них затрагивает литературу.

Первое воспоминание относится к вечеринке в июне 1917 года, где Льюис «напился по-королевски». Льюису кажется, что этот ужин состоялся в Эксетер-колледже, но сохранившиеся свидетельства указывают скорее на находящийся поблизости колледж Брасенос (что само по себе подтверждает, насколько весело Льюис провел тот вечер). Изрядные порции спиртного развязали ему язык, и Льюис неблагоразумно проболтался о растущем интересе к садомазохизму, в чем он уже слегка пристыженно признавался Артуру Гривзу[132]. Льюис запомнил, как бродил среди собутыльников и просил каждого позволить ему «выпороть его по ш. за удар»[133]. Других воспоминаний о том дебоше у Льюиса не сохранилось, за исключением того, что наутро он проснулся на полу собственной комнаты в Университи-колледже.

Эта не совсем обычная склонность проявилась у юного Льюиса чуть ранее в том же году и побудила к изучению эротических сочинения маркиза де Сада (1740–1814). В эту пору Льюису также доставляло удовольствие чтение тех разделов «Исповеди» Жан-Жака Руссо (1770), где речь шла о радостях порки, и он сравнивал себя с Уильямом Моррисом (1834–1896) как с «особым любителем розги». Однажды он извинился перед Гривзом за то, что письмо пишет «на коленке» и это выражение тут же пробудило в его мозгу отвлекающие от темы эротические ассоциации:

«На коленке» — тут же приходит на ум удобная позиция для порки, вернее, не для порки (нет замаха), а для той пытки мочалкой. Эта позиция с ее детскими, младенческими ассоциациями, содержит в себе нечто дивно интимное и вместе с тем очень унизительное для жертвы[134].

Хотя флагеллянтские фантазии Льюиса чаще всего направлялись на красивых женщин (вероятно, в том числе на сестру Гривза Лили)[135], письма из Оксфорда указывают, что он готов был включить в число объектов своей мечты и юношей.

В трех письмах Артуру Гривзу, датированных началом 1917 года, стоит подпись «Филомастикс» (греческое слово, означающее «любитель кнута»)[136]. Льюис пытался объяснить растущее увлечение «чувственной жестокостью», зная, что Гривз не разделяет этот интерес и нисколько ему не сочувствует. «Очень, очень немногие, — признает Льюис, — питают столь странную склонность»[137]. Гривз явно не принадлежал к числу этих немногих. Более того, с весны 1915 до лета 1918 года Льюис именует Гривза прозвищем «Галахад», намекая на целомудрие своего доверенного друга и стойкость, с какой тот противостоял искушениям, слишком сильным для самого Льюиса.

И это дружеское поддразнивание вполне обосновано. Личный дневник Гривза за те же годы и впрямь обнаруживает сильную озабоченность сохранением душевной и телесной чистоты, особенно после конфирмации в церкви Ирландии 10 июня 1917 года. Церковный обряд означал для Гривза религиозное «совершеннолетие», что он воспринимал как определенную веху духовного пути. Гривз переживал в ту пору кризис, хотя, возможно, и не делился своими терзаниями с Льюисом. В дневнике молитвы о «сохранении чистоты разума»[138] перемежаются с мрачными размышлениями о бессмысленности жизни. «Какая ужасная жизнь! И к чему все это? Доверься Ему»[139]. В дневнике перед нами предстает одинокий юноша, для которого дружба с Льюисом и вера в Бога были двумя путеводными звездами на темном и переменчивом небосводе.

Второе воспоминание связано с возникшей у Льюиса надеждой состояться в качестве поэта. К тому времени уже получили признание «окопные поэты», в том числе Зигфрид Сэссун (1886–1967), Роберт Грейвс (1895–1985) и Руперт Брук (1887–1915), в особенности прославившийся тремя строками из стихотворения «Солдат»:

Лишь это вспомните, узнав, что я убит:

стал некий уголок, средь поля, на чужбине

навеки Англией[140].

Брук умер от сепсиса, развившегося из-за инфицированного укуса москита — это случилось 23 апреля 1915 года на пути в Галлиполи, где ему предстояло принять участие в боях. Его «уголком на чужбине» стала оливковая роща на греческом острове Скирос.

Вдохновленный такими примерами, Льюис начал писать стихи о войне еще в Оксфорде, пока готовился к сражениям. Эти стихи, опубликованные в марте 1919 года под псевдонимом «Клайв Гамильтон» (Гамильтон — девичья фамилия его матери), не дождались теплого приема и редко переиздавались. Сначала Льюис назвал свое сочинение «Духи в темнице: цикл лирических стихотворений» (Spirits in Prison: A Cycle of Lyrical Poems), но Альберт Льюис, чью начитанность многие недооценивали, напомнил, что под таким названием выходил в 1908 году роман Роберта Хитченса. Льюис прислушался к мнению отца и изменил название на «Плененные духи»[141].

Остается открытым вопрос, можно ли причислить это сочинение к военной поэзии. По моим подсчетам, более половины стихотворений этого сборника написаны до того, как Льюис отправился во Францию и увидел войну воочию. Эти ранние стихотворения — скорее интеллектуальные размышления о войне с безопасной дистанции, здесь еще не дышит страсть, отчаяние, жестокость смертоносных полей Франции. Интеллектуальный интерес они безусловно представляют, но до поэтической зоркости Сэссуна и Брука им далеко.

Что же эти стихотворения говорят нам о Льюисе? Ведь это как-никак первая значительная его публикация[142]. Стилистически они, вероятно, подсказывают, что Льюису требовалось еще время, прежде чем его голос обретет зрелость и авторитет. Но на том этапе его жизни стихотворения особенно ценны как свидетельство укоренившегося атеизма. Самые интересные разделы цикла — протесты против немых и равнодушных небес. «Ода на Новый год», написанная под огнем в январе 1918 года поблизости от французского города Арраса, возвещает окончательную смерть Бога, который изначально был плодом человеческого вымысла. Все упования на то, что «красный Бог» может «склонить ухо» к воплям человеческого отчаяния, лежат, отвергнутые и безнадежные, в грязи, обезображенные «Могуществом, что убивает и уничтожает былую красу»[143].

Эти строки важны, поскольку передают две темы, глубоко засевшие в ту пору в уме Льюиса: презрение к Богу, в чье существование он не верил, но тем не менее возлагал на него вину за повсеместную резню и разрушения, и глубокую тоску по безопасности и надежности прошлого, того прошлого, которое, как это явствует из стихов, Льюис считал погибшим навеки. Эта нота тоски о невозвратимом любимом прошлом сохранится и в более поздних книгах Льюиса.

А самое главное, наверное, что сообщают нам «Плененные духи» о своем авторе — это его амбиции, то есть желание остаться в памяти людей поэтом и уверенность, что у него хватит таланта для такого призвания. И хотя в итоге мы помним Льюиса как историка литературы, апологета и прозаика, это вовсе не совпадает с его собственными юношескими мечтами и мыслями о будущем. Льюис — несостоявшийся поэт, достигший величия в других областях литературы. Но кое-кто мог бы сказать, что, не сумев стать поэтом, Льюис зато преуспел как автор прозы, причем прозы, насыщенной мощными ритмами и музыкальными фразами истинного поэта.

Но что же третье воспоминание? Кто такая Д.[144]? И почему Льюис придает такое значение ее визиту к нему в комнату в 1917 году? Следующие записи в дневнике дают ответ на этот вопрос: это миссис Мур, в доме которой Льюис поселился к тому времени. Их сложные отношения, о которых мы дальше поговорим подробнее, начались в ту пору, когда Льюис еще числился в кадетском батальоне в колледже Кибл. Первоначальным поводом для их знакомства и сближения был сын миссис Мур, но отношения быстро стали развиваться уже автономно от самого Пэдди.

Близость Льюиса с Пэдди Муром не подлежит сомнению. Возможно, эти отношения были даже более близкими, нежели видится биографам. Их союз сложился, по-видимому, в ту пору, когда Льюис и Мур жили в одной комнате колледжа Кибл. Чтобы вникнуть в этот вопрос, нужно принять во внимание также и то, в каком полку британской армии Льюис будет далее служить. 26 сентября 1917 года Льюис получил временное назначение младшим лейтенантом в Третий Сомерсетский полк легкой пехоты, и ему предоставили месячный отпуск перед дальнейшим обучением в Южном Девоне[145]. Пэдди Мур угодил в стрелковую бригаду и уже отправился на Сомму.

Но почему Льюис выбрал службу в Сомерсете, ведь у него не было никаких семейных связей с этим графством? Большинство биографов не замечают важности этого вопроса. Ведь несомненно имелись и другие возможности. Один из наиболее очевидных вариантов — Оксфордский и Букингемский полк легкой пехоты, он был расквартирован в Оксфорде, и многие кадеты Четвертого батальона получили назначение именно в него. А поскольку Льюис был родом из Белфаста, он мог также вступить в какой-нибудь ирландский полк. Так почему же в итоге он попал в Сомерсетский пехотный?

Возможно, в приказах по Четвертому кадетскому батальону мы найдем ключ для ответа на этот вопрос. Когда в этих документах упоминается какой-либо кадет, указывается и тот полк, к которому он был предварительно приписан на момент зачисления в учебный батальон — в этом полку ему предстояло служить, если только он не добьется иного назначения, например, обнаружив во время подготовки особые технические навыки. Эти батальонные списки свидетельствуют, например, что «другой» К. С. Льюис изначально был приписан к Оксфордскому и Букингемскому полку легкой пехоты, но в конце концов был направлен в Шестой Мидлсексский полк. В тех же списках зафиксирована дата прибытия Пэдди Мура в батальон 7 мая 1917 — следующим образом[146]:

37072 Мур, Э. M. К. Сом. Л. П. 7.5.17

Вот он, ответ на вопрос, почему Льюис выбрал этот полк: Мур был приписан к Сомерсетскому полку легкой пехоты. Это вполне понятно, учитывая, что Пэдди вырос в Редленде, пригороде Бристоля, который при наборе рекрутов относили к графству Сомерсет. Аналогичная запись в архивах батальона о Льюисе свидетельствует, что он первоначально был приписан к Королевскому шотландскому пограничному полку.

Мы вынуждены всерьез отнестись к вероятности того, что Льюис попросился в Сомерсетский полк легкой пехоты в надежде, что будет служить вместе со своим другом. Возможно, эти двое даже заключили что-то вроде торжественного договора присматривать друг за другом на войне? На такую мысль наводит письмо Джейн Мур Альберту Льюису от 17 октября 1917 года, в котором она сообщает о глубоком огорчении Пэдди в связи с тем, что им с Льюисом не суждено служить вместе в Сомерсетском[147]. Тон этого письма становится вполне понятен, если оба молодых человека надеялись вместе оказаться в Сомерсетском полку и бок о бок встретить все тяготы и опасности войны.

Но вышло иначе: спустя несколько дней после того, как Льюис отправился в Сомерсет, Мур получил временное назначение в стрелковую бригаду. Если наши предположения верны, Льюис, должно быть, был близок к отчаянию, узнав, что служить ему предстоит без новообретенного друга. Он отправится на войну один, и рядом не будет никого из близких ему людей.

В тот визит Льюиса и Пэдди в Бристоль Морин Мур подслушала, как ее брат заключил с другом договор: если один из них погибнет, другой позаботится о его матери или, соответственно, отце. Неясно, пришли ли они к такому соглашению до того, как Мур узнал о назначении в стрелковую бригаду, или после того, но в любом случае мы вправе считать его воплощением того крепкого союза, что сложился между двумя юношами в Оксфорде.

Отношения Льюиса с кровными родственниками в ту пору быстро ухудшались. Альберт Льюис рассчитывал заполучить сына на время его отпуска в «Маленький Ли» в Белфасте, а Льюис отправился на три недели к Мурам в Бристоль, к отцу же наведался нехотя и ненадолго (12–18 октября), перед тем как прибыть в свой полк в Кроунхилле, «деревне из деревянных домишек»[148]. Несколько уклончивое письмо из Бристоля открывало Альберту Льюису только часть правды[149]: Льюис-де «простудился» и миссис Мур велела ему соблюдать постельный режим.

На самом деле их отношения к тому времени зашли намного дальше. Вернувшись в Кроунхилл, Льюис второпях написал Артуру Гривзу, прося забыть некоторые вещи, которые он опрометчиво говорил о «некой особе»[150]. Хотя косвенные доказательства намекают, что речь шла о его сближении с миссис Мур, безусловной уверенности в этом нет и не будет. Тем не менее такое предположение укладывается в общую картину обмана и хитростей, с помощью которых Льюис старался скрыть эти сложные, но важные для него отношения от отца. Он прекрасно понимал: стоит Альберту Льюису узнать правду, и отношения с отцом, и без того напряженные, рухнут. Что если бы отец мог заглянуть в письмо Льюиса Гривзу от 14 декабря 1917 года, в котором он откровенно именует самого Гривза и миссис Мур «двумя людьми, которые значат… больше всего в мире»[151]?