1960-е: угасающая звезда

В 1965 году Чэд Уолш (1914–1991), американский литературовед, первым опубликовавший книгу о Льюисе еще в 1949 году, заявил, что в США влияние Льюиса «угасает»[761]. Популярность Льюиса в Соединенных Штатах была обусловлена возрождением интереса к религиозным вопросам после войны, и этот интерес сохранялся до конца 1950-х годов, но затем пошел на спад. В 1960-е годы те, кто интересовался религией, с теоретических вопросов переключились на практические. Молодому поколению Льюис казался слишком теоретическим и отвлеченным. От него мало что ждали в разгар великих споров этой эпохи — войны во Вьетнаме, сексуальной революции и «смерти Бога».

Та волна, что вознесла Льюиса к славе, в 1960-е годы отступила, и писатель остался на отмели. Так воспринимали его в бурные годы перемен. В некрологе журнал Time назвал Льюиса «одним из малых пророков христианства», защитником веры, который «модной эрудированностью отстаивал немодную ортодоксию против ересей своего времени»[762]. Но тон некролога был — прощание с ушедшим, а не надежда на воскресение. Льюиса, дескать, будут помнить как «заметного ученого» — те, кто привык оглядываться назад.

А что впереди? Уолш проявил разумную осмотрительность, предупреждая о невозможности на тот момент определить будущее Льюиса в Америке. Сам он полагал, что более «прямые и однозначные труды» Льюиса утратят привлекательность для читателя, ведь такие произведения «религиозного журнализма» интересны главным образом современникам. Будучи сам литературоведом, Уолш надеялся, что «более художественные книги» Льюиса, в том числе его «великолепная серия из семи сказок Нарнии для детей» будут жить и сделаются «постоянным элементом нашего литературного и религиозного наследия». Но это произойдет — если вообще произойдет — в отдаленном будущем. А сразу после смерти Льюис вступит в период «относительного забвения»[763].

Действительно, в 1960-е годы у Льюиса в Северной Америке оставалось мало поклонников. Читали и продвигали его в основном члены епископальной церкви, такие как Чэд Уолш и Уолтер Хупер, хотя кое-какие признаки пробуждающегося интереса проявляли и некоторые влиятельные католики. Евангелики — активно росшая в Америке шестидесятых религиозная община — явно относились к Льюису с подозрением: он отклонялся и от их социальных норм, и от их религиозных догм. В богословских вопросах у евангеликов было мало общего с Льюисом, который предлагал художественное объяснение тому факту, что Библия находится в средоточии христианской веры, а не теологическую аргументацию, доказывающую, что это место Библия занимает по праву. Помимо довольно слабой связи с оксфордским пасторатом (через посредство Сократовского клуба), Льюис не общался с британскими евангеликами ни в Оксфорде, ни в Кембридже. В год смерти Льюиса Мартин Ллойд-Джонс (1899–1981), один из самых известных британских евангелических проповедников того времени, объявил, что во многих вопросах на Льюиса нельзя полагаться, особенно в учении о спасении[764].

В конце 1950-х и в начале 1960-х годов Льюис оставался совершенным чужаком для американских евангеликов, большинство из которых считало серьезной духовной угрозой даже поход в кино. Какой же евангелик захотел бы иметь что-то общее с человеком, который много курил, литрами потреблял пиво и высказывал о Библии, искуплении и чистилище мысли, неприемлемые для тогдашней евангелической общины? Хотя некоторые евангелики в 1960-е годы откликнулись на апологетические сочинения Льюиса, большинство относилось к нему с недоверием.

Было бы несправедливо утверждать, будто к 1970 году Льюиса вовсе «списали в утиль». Точнее было бы сказать, что отхлынула та приливная волна, которая некогда вынесла Льюиса на всеобщее обозрение, и теперь он оставался на отмели, не на виду. Он не был опровергнут или отвергнут — его попросту отодвинули на обочину. То возрождение религиозного интереса в период с 1942 по 1957 год, которое изначально обеспечило Льюису заметное место в литературном мире, сменилось новой культурной модой, склонной отмахиваться от религии как от устаревшего образа мыслей, спешившей избавиться от последних следов былых влияний. Социологические прогнозы 1960-х годов предвещали, что религия утратит и интеллектуальную, и социальную привлекательность. Секулярный век вступал в свои права.

Общекультурный настрой Длинных шестидесятых хорошо передан Томом Вулфом в эссе «Великое переобучение» (The Great Relearning, 1987). Все старое нужно отбросить, отмести, чтобы реконструировать культуру «с беспрецедентного начала, с нуля»[765]. Новые пророки, религиозные и литературные, явились в Америке и Европе, и Льюис остался на обочине. Он был отчетливо религиозным голосом в наступающем секулярном веке, и, что еще важнее, он требовал серьезного отношения к прошлому, когда почти все хотели полностью избавиться от прошлого как от тягостного бремени.

В сфере литературы влияние художественных произведений Льюиса, в том числе и нарнийского цикла, затмевалось поразительным успехом «Властелина колец», который в 1960-е уже приобрел культовый статус, особенно с тех пор, как в Штатах начали выходить дешевые издания в бумажном переплете. Толкин возрастал, а Льюис умалялся. Сложная структура и тщательно проработанная предыстория «Властелина колец» свидетельствовали об изощренности и глубине мысли, которых, как казалось, недоставало «Хроникам Нарнии».

Эпическая повесть Толкина о патологии власти совпала с тревогами этой эпохи, опасавшейся ядерного апокалипсиса. Хотя трилогия была задумана задолго до появления Бомбы, кольцо, управляющее всеми, показалось точным образом оружия массового уничтожения, таящегося в нем рокового соблазна и той власти, которую оно приобретает над своим хозяином — на самом деле, своим рабом. К собственному немалому удивлению, Толкин обнаружил, что превращается в кумира студентов, причем именно того типа студентов, которых он прежде безжалостно изгонял со своих оксфордских лекций.