НАГЛЯДНОЕ ОБУЧЕНИЕ*
НАГЛЯДНОЕ ОБУЧЕНИЕ*
Обыкновенная женщина, без всяких уклонов в гениальность, — Вера Павловна Бубнова давно уже не могла разобраться в одном семейном недоразумении: действительно ли ее муж гений?
Конечно, всегда приятнее верить, что близкий человек явление необыкновенное. Она знала и от самого мужа, и от его гениальных коллег, что «непризнание» — похвальный лист, который обычно толпа выдает молодым Колумбам. Толпа вначале всегда дура. А потом проходит лет десять, двенадцать: в мастерской гордого и не уступившего ни пяди художника появляются директора южноамериканских и австралийских музеев — и остается только катиться по новой ширококолейной дороге…
Своих гениев ни в Южной Америке, ни в Австралии почему-то нет. Климат, должно быть, неподходящий. Директора рыщут по Европе… И так как не все они ослы, то поймут же они, черт возьми, что первый открывший Бубнова своих фунтов стерлингов в воду не бросит. Надо только уметь ждать…
Многое, впрочем, смущало Веру Павловну. Гениев, помимо ее мужа, была прорва. Ходили они друг к другу стадами… Рисовали они все на один салтык: словно бросали на расстоянии буро-грязные кисти в полотна! Дело, конечно, не в том, что она ничего не могла понять — гнилая ли картошка была на полотне, труп ли старухи, разрезанный на куски и обильно политый навозной жижей?.. Желание что-либо понять — было постыдно, она это очень хорошо усвоила.
Со всех сторон мансарды глядели на нее тусклые завитушки, дымящиеся пробочники и термитные кучи со вставленными в них сверху донизу оловянного цвета глазами… Утром проснешься — будто отваром цикория тебе всю душу вымазали. Но Вера Павловна покорно терпела. Ради будущего. Ради австралийских директоров, ради победной колесницы, в которой и она, подруга и рабыня, займет свое место… Даже любимых своих пророков и сивилл Микеланджело убрала со стены. Ибо Владыка изрек:
— В моей квартире прошу такой слащавой дряни не развешивать.
И она покорно сложила гравюры в папку и сунула под диван.
Даже от любимого дяди отказалась. Потому что ее дядя однажды не выдержал — покраснел, посмотрел с отвращением на баранье руно гения и ляпнул:
— Хорошо-с… Предположим, что я лавочник и безглазый моллюск. Но вы ведь, в сущности, топчетесь на одном месте. На всю эту абракадабру я любовался еще двадцать лет тому назад на выставке «Треугольник»… И вот с тех пор — все та же вобла. Хоть бы вы ее омолодили как-нибудь. Старо… Трижды старо!
Знал дядя, какое слово — единственное слово — убивало наповал. И вот пришлось отказаться от дяди. Владыка в тот вечер после его ухода сказал: «Я или дядя — извольте выбирать!»
Она выбрала. С утра до ночи, не подымая глаз, вышивала в углу у окна дамские сорочки. Гениальная орава, шатавшаяся к мужу, съедала пропасть чайной колбасы, выкуривала бездну синих папирос. Термитников с оловянными глазами никто не хотел покупать… Безглазые моллюски до них не доросли, директора музеев до адреса Бубнова не добрались — путеводителя по гениям никто еще в Париже не догадался издать.
Вера Павловна терпела. Вышивала, стряпала, стирала — только порой подымала кроткие глаза на бурые, обрамленные за ее счет кляксы и покорно вздыхала:
— О Господи!
* * *
Но вот однажды она расцвела. Гений встал как-то в час дня, почесался спиной о косяк комода и буркнул:
— Садись. Буду тебя писать.
Боже мой! Портретов он никогда еще не писал, — первой будет она. Быть может, ощупью он дойдет наконец до настоящего своего призвания. Быть может, штопоры и термитники были только томлением духа, мутными черновиками вдохновения, а ее, свою жену, он увидит иными — теплыми, человеческими глазами… Раскроет в ней себя, — и поймут все… И…
Она сидела тихо-тихо, как гимназистка на экзамене космографии. Сдерживала дыхание, не шевелилась. Только невидимые крылья дрожали над ее вязаной кофточкой и глаза сияли так лучезарно, что даже слепой дурак бы понял: «А ведь какое она удивительное существо, эта простенькая Вера Павловна».
Владыка кончил. Она встала, сжала руки и робко спросила:
— Можно?
Художник зевнул и небрежно провел платяной щеткой по лохматому войлоку, заменявшему ему волоса.
— Смотри. — Сказал так, будто буйволица подошла к картине…
На полотне круглилась грязная тыква, над ней тыква поменьше с двумя идиотскими шелками вместо глаз. Рта не было, — зачем такая мещанская подробность? Вместо рук из большой тыквы торчали два отрезка автомобильной шины. И наискось, должно быть для ясности, красной краской было размашисто наляпано:
«МОЯ ЖЕНА!»
Вера Павловна долго не отрывала глаз от своего портрета. Глаза ее уже не сияли — прищурились, спрятались, ушли…
— Это… я?
— Рразумеется. Твой внутренний портрет! Я так тебя вижу!.. Если тебе нужна фотография, пойди на угол и снимись.
— И ты «это»… выставишь?
— Рразумеется. Дай мне пять франков.
Гений зажал в кулаке сунутую ему боком бумажку, влез в свой, похожий на переваренный коровий мешок, пиджак и ушел прожигать жизнь.
Вера Павловна осталась одна. Со своим портретом. Долго смотрела, стучала пальцами по столу и произнесла сухо и четко только одно слово, чрезвычайно выразительное слово:
— Так…
* * *
К закату художник вернулся. Вера весело напевала у окна. Странно, — никогда раньше не пела. Дамские сорочки валялись на диване, точно они не были заказаны к сроку.
— Вера, есть…
Жена молча указала гению головой на салфетку, закрывавшую блюдо. Странно, — никогда раньше не закрывала. Он сдернул салфетку и выпучил глаза: на блюде лежали обрезки ржавой жести, вокруг гарнир (он наклонился и понюхал) — нарезанный кусочками резиновый каблук.
— Что это за фокусы?
— Это не фокусы. Это твой обед. Внутренний портрет твоего обеда. Так я его вижу…
Художник поморщился, но лицо жены было грозно.
— Ах, так… В гаком случае дай мне десять франков.
Жена молча протянула кусочек холста, выкроенный из портрета «моей жены».
— В чем дело, Вера?
— Ни в чем. Это внутренний портрет десяти франков. Ты научил меня видеть вещи. Спасибо.
— И что же дальше?..
— Ничего. Сегодня вечером я иду к дяде. Если ты хоть на что-нибудь годишься, я попрошу его достать для тебя работу. У его знакомых — кукольная мастерская, — плюшевым фоксам надо пятна на боку рисовать…
— А если не пожелаю?
— Тогда и завтра, и послезавтра, и до тех пор пока ты не перестанешь симулировать гениальность, ты будешь получать такой же обед и такие же десять франков. Вурдалаков своих, — она показала на стены, — сегодня же убери вон. Понял?
— Понял. Хорошо… Я подумаю.
По лицу его было, впрочем, видно, что думать он долго не будет.
Начиналась новая жизнь.
<1931>