Н. Чернышевский и Л. Толстой*

Н. Чернышевский и Л. Толстой^*

Нам предстоят юбилей Толстого и юбилей Чернышевского.¹

Нет никакого сомнения, что оба они великие люди. Оба они обладали огромной силой ума и огромным порывом к правде, то есть к тому, чтобы найти для себя, для человечества, истину научного порядка и истину порядка морального. Лев Толстой неизмеримо больше даровит, чем Чернышевский, как художник. Чернышевский был гораздо более мощен как мыслитель.

Толстой из своего первоначально довольно дикого барства, которое он проявлял, между прочим, и в первых беседах в некрасовском кругу,² мучительно доработался до своего мужиколюбственного очищенного христианства, превратившегося в настоящее время в одну из пут на ногах человечества, в искусное средство отвлечения его энергии от подлинного строительства культуры и подлинной революционной борьбы за победу труда в сторону мечтательно-реакционного порядка, абсолютно не осуществимого в настоящее время, но не лишенного обаяния для натур более или менее пассивных и наклонных к мистицизму.

Чернышевский получил сначала религиозное воспитание, имел глубоко религиозных отца и мать, учился в духовной семинарии, но необыкновенно быстро стряхнул с себя все эти детские пеленки и, идя вперед изумительно большими шагами (правда, по тропе, уже проторенной до него Белинским), дошел до действительно передового авангарда тогдашней философской мысли (Фейербаха) и до авангарда мысли политической, сделавшись последовательным, убежденным, теоретически и практически работающим социалистом. Чернышевский в порядке литературном, в порядке серии личностей, вырабатывавших различные этапы нашей общественной мысли, является родоначальником нашей революции. Социал-демократия, а затем и коммунистическая партия гораздо крепче связаны с ним, чем с любым из его современников, — крепче, чем с Герценом, крепче, чем с Бакуниным.

Правда, при всей своей гениальности, Чернышевский не смог подняться — это объективно было невозможно в его обстановке — до гигантских синтезов Маркса; но он мощно подготовил, в особенности в русской интеллигенции, почву для восприятия этого учения. Если от Чернышевского, так сказать, с левой руки, пошло мелкобуржуазное революционное течение, докатившееся до эсерства во всех его нынешних разновидностях, то прямо от него, при дальнейшем оплодотворении движения уже более зрелым продуктом революционной мысли Запада, идет полоса развития нашей научно-социалистической мысли и практики, доводящей до Ленина. Не то важно, что Плеханов считает немарксистское в Чернышевском преобладающим, а Стеклов — отступающим на задний план,³ важно то, что наша партия и сам Владимир Ильич всегда признавали Чернышевского прямым предшественником научного революционного движения и что все мы гордимся им в качестве нашего «предка».⁴

Вот почему, отдавая дань глубочайшего уважения художественному гению Толстого, мы никак не можем считать другого юбиляра — Чернышевского — менее значительным, менее дорогим нам. Наоборот, то, что соединяет нас с Чернышевским, больше того, что соединяет нас с Толстым, и то, что разъединяет нас с Николаем Гавриловичем, гораздо менее того, что разъединяет нас с Львом Николаевичем.

Чернышевский и Толстой были знакомы. Время этого знакомства относится к годам блестящей литературной деятельности Толстого и ко времени более или менее высокого развития работы Чернышевского и его влияния на русское общество. Как мы знаем, Толстой, появившись в литературном кружке Некрасова, произвел на всех двойственное впечатление.

Некрасов, как видно из письма его к Толстому, почти влюбился в него, как-то робко, застенчиво напрашивался на интимную близость с ним.⁵ Но Толстой, не без некоторой суровости, отверг такую близость. И другие члены некрасовского кружка не могли не понять при встрече с Толстым, что это не только огромный литературный талант, но, очевидно, и крупнейшая человеческая натура; однако, с другой стороны, Толстой высказывал в это время определенно помещичьи, почти черносотенные взгляды, которые глубоко шокировали его собеседников. Собеседники же, в свою очередь, произвели на Толстого весьма отрицательное впечатление, более других, по-видимому, сам Чернышевский.⁶ Впоследствии столь опростившийся граф был в то время графом достаточно барственным. Ему не нравились бурсацкие манеры Чернышевского, для него, как и для Тургенева, это был семинарист, «пахнущий клопом». Оценить изумительную, лучезарную моральную силу Чернышевского Толстой никогда не смог. Между тем Чернышевский сумел полностью оценить в Толстом то, что в нем действительно было положительного. В первой же своей статье о Толстом Чернышевский отмечает две черты Толстого:

«Глубокое значение таинственных движений психической жизни и непосредственная чистота нравственного чувства — черты, придающие особую физиономию произведениям графа Толстого, черты, которые останутся существенными для его таланта, какие бы новые стороны ни показались в нем при дальнейшем его развитии».⁷

И эту статью Чернышевский кончил так:

«Мы предсказываем, что все, доныне данное графом Толстым нашей литературе, только прологи того, что совершит он впоследствии. Но как богаты и прекрасны эти прологи!»⁸

Вот вам, с одной стороны, мыслитель, который будет проповедовать любовь и величайшее внимание ко всякой человеческой личности, но который по-сектантски замкнут ко всем даже величайшим идеям и лицам, встречавшимся в его жизни, если они не подходят под его мерку, а с другой стороны — Чернышевский, прославленный циником, нигилистом, узким фанатиком, лишенным правильного понимания эстетических явлений, сухарем.

Предсказание Чернышевского исполнилось, и имя графа Толстого оказалось вписанным громадными буквами в историю мировой литературы. Но имя Чернышевского вписано, и не меньшими буквами, в историю явления еще гораздо большего — в историю мировой революции, с которой он неразрывно связан теперь через мировую революцию Октября.

Юбилейные торжества дадут нам возможность подробно разобраться во всем наследстве обоих этих людей и еще раз твердо укрепить в нас, революционерах, и в огромном большинстве трудящихся правильную оценку их обоих. Чернышевский — наш, родной, близкий. Толстой — великан, у которого, однако, со светлыми и даже революционными сторонами сопрягаются стороны опасные, и тем более опасные, что их яд может казаться приятным на вкус хотя бы тем, что он так резко противополагает себя буржуазному миру. Уважение к Толстому, любовь к его великим произведениям может при известных условиях явиться флагом, под которым контрабандно ввозится нечто, совершенно непримиримое с нашим миросозерцанием. Те же примеси, которые имеются в учении Чернышевского и которые отражают собою ограниченность его времени, весьма мало уменьшают огромную ценность философских, этических, эстетических и политических трудов, которые в основном, в главном, хотя и упрощая несколько абрисы, дают уже представление о грядущем научном миросозерцании революционного пролетариата.