Жив ли «Человек в футляре»?*

Жив ли «Человек в футляре»?^*

А. П. Чехов — создатель изумительной серии разновидностей серой и зловредной породы обывателей, пожалуй, самое большое скудоумие и моральную пустоту приписал учителям, конечно, не всем учителям вообще, — но именно из учительской среды вырвал он особенно яркие типы ограниченности. Ограниченность необразованного человека может быть временной, преходящей: дайте образование булочнику — и он перестанет быть ограниченным. А вот Чехов показывает учителя, человека более или менее образованного, образованность которого облеклась в формы скучной чиновничьей службы. Будучи маленьким поднадзорным, чеховский учитель робко входит в ту щель, которая предназначена ему общественным порядком того времени, и, войдя в нее, становится не только смешным и жалким, но и отвратительным. Слова «учитель» и особенно «народный учитель» звучат необыкновенно импозантно. Но когда за этими словами обнаруживается замордованный и других замордовывающий человек, этим вызывается тот именно эффект, который любил создавать Чехов, — смех, густо смешанный с презрением, негодованием и печалью.

Весь смысл чеховской пьесы «Три сестры» заключается во всеобщем недовольстве жизнью. Правда, недовольство это достаточно пассивное. Это очень досадная черта пьесы, делающая всю ее для нас слишком пресной. Но, тем не менее, все заражены в ней той или другой долей глубокого недовольства. Отвратительным противоречием на этом фоне является фигура Машиного мужа, учителя, который рта не может раскрыть без того, чтобы не сказать с удовлетворенным смирением: «Я доволен, я доволен». Именно это довольство и делает его фигуру мерзкой.

Чеховский учитель Ипполит Ипполитович¹ — замордованный человек, который смеет учить только тому, что давно превратилось в трафарет. Вся жизнь его носит трафаретный характер.

Следующую ступень в этих нисходящих кругах обывательского ада занимает учитель Беликов, который со своим «как бы чего не вышло» являет новый образец замордованности и омертвелости.

Эти острые и грустные очерки Чехова иногда служат дурную службу всему учительству, которое так бесконечно возвышается, — не только через лучших своих типов, но даже в средней своей прослойке, — над мрачными тенями прошлого. Приходится слышать еще и сейчас неприличные слова о «людях в футляре», о мертвенности педагогов, отсталости их, об их удаленности от политической жизни и т. д.

Нужно сказать прежде всего, что если бы даже это и было так, то главными виновниками этого были бы мы сами: партия, советское правительство, рабпрос, комсомол и вся наша общественность.

В самом деле, поставим перед собою естественный в устах марксиста вопрос: почему и как довели Машиного мужа до его позорного «довольства»? Что породило окостенелую пустоту Ипполита Ипполитовича? От каких корней растет Беликов? И нам сразу станет ясно, что Чехов вовсе не хотел ударить по этим маленьким фигурам. Даже современникам Чехова не нужно было иметь никакой особой политической проницательности, чтобы понять, что, ударяя как будто по учителю, Чехов метит в самодержавие, во всю буржуазную Россию, в ужасный порядок, своим раздавливающим прессом превращающий вот в такую безвкусную человеческую лепешку людей, которые при иных условиях могли бы сделаться нормальными и полезными работниками.

Чеховский учитель фабричной школы Федор Лукич Сысоев², несмотря на разные, проистекающие от болезни, неприятные качества, — очень добросовестный человек. Нельзя отказаться от мысли, что такой Сысоев в нормальной обстановке может быть прекрасным администратором и педагогом. Но и он измельчал, но и он, конечно, поставлен в узкие рамки, хотя его школа и стоит несравненно выше ряда приходских и земских школ.

Конечно, либеральные земства былых времен не могли дать учителю широких горизонтов, не могли привести к тому внутреннему освобождению человека и гражданина, которое может и должно дать ему революционное время. Чем больше внимания мы будем уделять учительству, чем большую работу мы будем над ним проделывать, тем меньше должно у нас оставаться уродливых порождений старого времени — «сморчков» и обывателей, тем больше должно быть у нас не только молодых учителей, надышавшихся революционным озоном, но и старых и пожилых учителей, решительно и радостно перешедших на новую почву. Если еще много у нас осталось педагогов отрицательного, чеховского типа, то мы должны упрекнуть себя и в том, что мы недостаточно быстро заменяем безнадежных людей такого порядка новыми, и прежде всего в том, что недостаточно умеем перерождать и перевоспитывать.

Мы хорошо знаем, что перед нами стоит проблема: воспитать нового учителя и перевоспитать старого. Учительства нам и так не хватает. При этих условиях всякое кивание головой на старое учительство и восклицания: «Ах! это люди в футляре» — прежде всего неверны, ибо на самом деле чеховские учителя представляют собой сейчас явление совершенно нетипичное. Ведь речь идет о воспитании новых поколений! Если бы учительство было беззубой, слепой нянькой, полной старорежимных предрассудков, неужели такой няньке сама мать, то есть советская общественность, решилась бы поручить свое дитя, то есть будущее поколение? Если слова о «людях в футляре» еще срываются иногда с уст, то следует как можно скорее отучиться произносить их. Хоть мы еще и очень нуждаемся в притоке свежих педагогических сил, все-таки нужно своевременно отвергнуть заявление о том, будто характерные чеховские педагоги задают тон в среде современного учительства. Это, конечно, вздор. Задают тон все более и более завоевывающие большинство, особенно в деревнях, советские педагоги, являющиеся сейчас, как это предвидел в свое время Ленин, одним из главных проводников социализма и нашей новой культуры в деревенскую толщу³.

Все должны знать, какую похвалу и благодарность со стороны местных работников, со стороны избиркомов вызвало участие учительства в избирательной кампании; широко разворачивается участие низшей школы в борьбе за урожай, за агроминимум. Учитель-общественник сейчас уже самый яркий и доминирующий тип в нашей педагогической семье. Только опираясь на него, мы сможем благополучно разрешить целый ряд общественых задач, выходящих за пределы педагогики и школы. И этот активный учитель, конечно, должен нам помочь избавиться как можно скорее от тех слизняков и уродцев, которых мы унаследовали от старого строя. Терпеть их в своей среде мы, конечно, не можем.

У Чехова можно очень многому поучиться в деле отношения к учителю. Хотя он нашего нынешнего учителя-общественника не знал, но сам вовсе не относился ко всей учительской массе как к сплошным Ипполитам Ипполитовичам. Горький сохранил свои беседы с Чеховым об учительстве. Я считаю целесообразным привести здесь страницу из этой беседы:

«Если бы у меня было много денег, я устроил бы здесь санаторий для больных сельских учителей. Знаете, я выстроил бы этакое светлое здание, — очень светлое, с большими окнами и с высокими потолками. У меня была бы прекрасная библиотека, разные музыкальные инструменты, пчельник, огород, фруктовый сад; можно было бы читать лекции по агрономии, метеорологии. Учителю нужно все знать, батенька, все!..

Вам скучно слушать мои фантазии? А я люблю говорить об этом. Если бы вы знали, как необходим русской деревне хороший, умный, образованный учитель! У нас в России его необходимо поставить в какие-то особенные условия, и это нужно сделать скорее, если мы понимаем, что без широкого образования народа государство развалится, как дом, сложенный из плохо обожженного кирпича! Учитель должен быть артист, художник, горячо влюбленный в свое дело, а у нас — это чернорабочий, плохо образованный человек, который идет учить ребят в деревню с такой же охотой, с какой пошел бы в ссылку. Он голоден, забит, запуган возможностью потерять кусок хлеба. А нужно, чтобы он был первым человеком в деревне, чтобы он мог ответить мужику на все вопросы, чтобы мужики признавали в нем силу, достойную внимания и уважения, чтобы никто не смел орать на него, унижать его личность, как это делают у нас все: урядник, богатый лавочник, поп, становой, попечитель школы, старшина и тот чиновник; который носит название инспектора школ, но заботится не о лучшей постановке образования, а только о тщательном исполнении циркуляров округа. Нелепо же платить гроши человеку, который призван воспитывать народ, — вы понимаете? — воспитывать народ! Нельзя же допускать, чтобы этот человек ходил в лохмотьях, дрожал от холода в сырых, дырявых школах, угорал, простужался, наживал себе к тридцати годам ларингит, ревматизм, туберкулез… ведь это же стыдно нам! Наш учитель девять, восемь месяцев в году живет как отшельник, ему не с кем сказать слова, он тупеет от одиночества, без книг, без. развлечений…

Знаете, когда я вижу учителя, мне делается неловко перед ним и за его робость и за то, что он плохо одет, мне кажется, что в этом убожестве учителя и сам я чем-то виноват… серьезно!»⁴

Все это живо еще и до сих пор, несмотря на знаменитый завет Владимира Ильича: поставить народного учителя в нашей стране выше, чем в какой бы то ни было другой стране⁵.

Если вам, читатель, случится встретить и на нашей почве какого-нибудь Беликова, вы тоже должны почувствовать неловкость и вспомнить, что в «убожестве» учителя и вы сами чем-то виноваты. Но, с другой стороны, вы должны испытывать некоторую гордость, когда встречаете учителя подлинно советского типа, ибо и в этом, конечно, есть отражение вашей работы, если только вы — человек, работающий по-советски.