ИТАЛЬЯНСКИЕ ЗАМЕТКИ М. ВОЛОШИНА (1900)

ИТАЛЬЯНСКИЕ ЗАМЕТКИ М. ВОЛОШИНА (1900)

Одно из самых устойчивых представлений, связанных с образом Максимилиана Волошина, — поэт-путешественник, поэт-странник. Стремление «пройти по всей земле горящими ступнями»[995] сопровождало его всю жизнь начиная с ранней юности — и не в метафорическом, а в самом прямом, однозначном смысле. Первое получившее известность произведение Волошина, с которым он входил в литературу, — стихотворение «В вагоне» (1901)[996] — воплощает тему дороги, тягу к нескончаемым странствиям:

Снова дорога. И с силой магической

Все это вновь охватило меня:

Грохот, носильщики, свет электрический,

Крики, прощанья, свистки, суетня…[997]

«Магическая сила», о которой говорит Волошин в этом стихотворении, действительно властвовала им безраздельно, никогда целиком не утоляя его неизбывной жажды познания. Странствия Волошина при этом не сводились к стороннему любопытству туриста, переезжающего от одной достопримечательности к другой; они были сопряжены для него со стремлением к возможно более полному проникновению в незнакомую страну, к постижению во всех подробностях ее индивидуального облика. В своих разъездах Волошин походил не столько на современного европейского путешественника, сколько на средневекового пилигрима. Художница Е. С. Кругликова вспоминала, как летом 1901 г. Волошин побуждал ее совершить путешествие пешком по Испании: «Его необыкновенная энергия заставляет меня согласиться, несмотря на то, что я вовсе не люблю ни гор, ни пешего хождения. Появляются географические карты, Бедекеры, составляется маршрут. По системе Макса готовятся костюмы: какие-то необычайные кофты из непромокаемой материи с множеством карманов для альбомов, красок, кистей и карандашей, рюкзаки, сапоги на гвоздях, велосипедные шаровары, береты…»[998] Опыт «профессионального» скитальца Волошин приобрел тогда в основном благодаря уже совершенным им до этого двум путешествиям по Западной Европе.

В первое свое заграничное путешествие Волошин, двадцатидвухлетний юноша, отправился вместе с матерью, Еленой Оттобальдовной Кириенко-Волошиной, осенью 1899 г. В их маршрут входили Северная Италия (Венеция, Верона, Милан) и Швейцария. Посетив Венецию в сентябре 1899 г., Волошин написал стихотворение «Венеция» — обобщенное впечатление от встречи с городом:

Венеция — сказка. Старинные зданья

Горят перламутром в отливах тумана.

На всем бесконечная грусть увяданья

Осенних тонов Тициана[999].

Из Швейцарии Волошин с матерью направились в Париж, а оттуда в Берлин. Там Волошин, изгнанный в феврале 1899 г. из Московского университета за активное участие в студенческом движении, стал посещать как вольнослушатель лекции в Берлинском университете [1000]. Тогда же, зимой 1899–1900 г., он уже вынашивал замысел вторичной, более продолжительной поездки по Италии, которая, как он надеялся, должна была существенно повлиять на его внутреннее самоопределение[1001]. В предвидении вторичной поездки в Италию Волошин прочитал «Путешествие по Италии» Гёте, приступил к систематическому изучению истории искусства, которая его все более увлекала.

Вернувшись в Москву, Волошин добился разрешения сдать экстерном экзамены за второй курс юридического факультета. Правовые науки его не интересовали, и экзамены он сдавал в апреле — мае 1900 г. лишь по настоянию матери. Это время совпало с непосредственной подготовкой к новому путешествию, на которое и оказались направлены все помыслы Волошина: он вырабатывал маршрут, изучал итальянский язык и путеводители по Италии, добывал и распределял средства, исходя из собственных самых скромных возможностей. Главным образом с целью получения денег для путешествия Волошин берется за литературно-журнальную работу: в 1900 г. в «Русской Мысли» появились его первые публикации. Во время странствий Волошин собирался писать путевые заметки для московской газеты «Курьер», однако это намерение не было осуществлено[1002].

Вероятно, к первой половине 1900 г. относится и набросок статьи Волошина «Италия — страна развалин»[1003] — отклик на сборники рассказов Матильды Серао и Джероламо Роветты, вышедшие в свет в самом конце 1899 г. Судя по заглавию, не получившему обоснования в сохранившемся тексте, Волошин не предполагал ограничиться кратким анализом содержания книг популярных итальянских писателей конца XIX в., а собирался, вероятно, выйти к более широким размышлениям, свести свои наблюдения к общей идее. Примечателен, однако, уже самый факт его обращения к творчеству этих двух писателей-веристов, давших в своих произведениях широкую панораму жизни самых различных слоев общества, подробно живописавших быт итальянской провинции с его косностью, нищетой и невежеством. Видно, что внимание Волошина обращено к Италии не только как к средоточию культурных, художественных ценностей и исторических реликвий; ему интересен и облик современной страны с ее насущными социальными проблемами, столь полно и широко раскрытый в произведениях веристов.

Первоначально предполагалось, что спутниками Волошина будут его приятель, студент юридического факультета Федор Карлович Арнольд (1877–1954), и студент-естественник Леонид Васильевич Кандауров. В письме от 2 мая 1900 г. Елена Оттобальдовна сообщала Волошину: «Ол<ьга> Мих<айловна> писала мне, что ты опять в таком же состоянии, как был в Коктебеле перед отъездом за границу: ни о чем кроме Италии не говорит и уже похож на сумасшедшего, подбивает всех идти по Италии, смутил Леонида и Кандаурова»[1004]. Волошин отвечал ей 8 мая: «Разве я вам ничего не говорил о том, что Арнольд и Кандауров идут со мной? <…> Кроме них еще идет и четвертый — студент князь Ишеев, приятель Кандаурова и Арнольда, которого я мало знаю. <…> Кандауров — это друг Арнольда, очень симпатичный, естественник, держащий в настоящую минуту государствен<ные> экзамены. Он очень интересуется живописью, и ездил в Палестину, Египет и Сирию вместе с художн<иком> Поленовым»[1005]. В последний момент оказалось, что Арнольд участвовать в путешествии не может; четвертым спутником стал знакомый Василия Ишеева Алексей Васильевич Смирнов. «…Еще присоединился откуда-то, какой-то статистик Смирнов, который мне что-то ужасно не нравится», — писал Волошин матери 26 мая[1006].

Сначала Волошин собирался обследовать Италию пешком (ср. недатированное письмо Ф. К. Арнольда к Волошину: «За границу летом мечтаю ехать и идти с тобой пешком»[1007]), но потом, вероятно, ему стала очевидной неосуществимость этого намерения — обойти едва ли не всю страну за три летних месяца. Решив путешествовать поездом, Волошин увеличил предполагаемый маршрут: «Задача нелегкая: <…> пройти через Тироль, озера, всю Италию, прожить в Риме, в Неаполе и вернуться через Афины и Константинополь, и в три месяца!»[1008] Денежная сумма, которую Волошин смог выделить на путешествие, была минимальной, рассчитанной на самые скромные расходы: «…все это можно сделать на 150 р., считая на переезды 80 р. (я высчитал по путеводителям), а остальные деньги распределив на 3 месяца, остается по 2 франка в день на остановки и питание; останавливаясь на постоял<ых> дворах и в ночлежных домах и питаясь преимущественно хлебом, молоком и др<угой> примитивной пищей, этого хватить может свободно»[1009]. Другие участники также вносили по 150 рублей. Необходимость экономить во всем оказалась главным неудобством путешествия и основанием для разногласий, воспрепятствовав ознакомлению со многими заслуживающими внимания реликвиями (в частности, Волошин и его спутники избегали посещать те выставки, картинные галереи, дворцы и другие достопримечательности, за которые надо было вносить ощутимую для их коллективного бюджета плату).

В ходе приготовлений был выработан в шуточной форме свод правил, которым должны были следовать путешествующие, под заглавием «Основная конституция (позабытая в России)»[1010]. Составители «конституции» выступали под псевдонимами: путешествующий князь Лазиппо (инкогнито) (В. Ишеев), при нем — Тэдди Теодардо (Ф. Арнольд), должностные лица — «гид» Макс де Коктебель (Волошин) и «хранитель печати и главный казначей» Leon Compte d’Aoust-Roffy (Л. Кандауров). «Конституция» состояла из «узаконений»: «1. В пути и остановках право всегда большинство, в случае равности голосов права слабейшая сторона <…> 2. Разделение по вопросу о еде нежелательно. Примеч<ание>. Если такое произойд<ет>, ставится на счет каждого. 3. В вопросе о ночлеге см. ст<атью> 1. Кроме того, один голос может решить в пользу ночевки под кровлей, если он найдет ночлег всей компании на сумму 2 франка <…>5.0 часе вставания решается каждый раз вечером на осн<овании> ст<атьи> 1. <…> 12. В случае разногласия в вопросе о маршруте каждый может отделиться на срок не более 10 дней, получая при этом 2 фр<анка> в день и прогоны по устан<овленному> марш<руту>», и т. д. 11-й пункт «конституции» гласил: «Каждый ежедневно по алфавит<ной> очереди обязан вписать в журнал до 12 ч. ночи, при останов<ке> не позже 10 ч. веч<ера>. При более поздней останов<ке> дается 2 льгот<ных> часа. Штраф 50 сант<имов>. Кроме того, каждый может вписывать что угодно».

Этот пункт диктовал правила ведения «Журнала путешествия» — ежедневной летописи увиденного и пережитого. Рукопись с поочередными записями путешественников занимает две тетради в черных переплетах (55+89 л.) и имеет заглавие: «Журнал путешествия (26 мая 1900 г. — ? <24 июля / 6 августа 1900 г.>), или Сколько стран можно увидать на полтораста рублей». «Журналу» Волошин предпослал три эпиграфа: «1) В путешествии не столько важно зрение, слух и обоняние, сколько осязание. Для того, чтобы вполне узнать страну, необходимо ощущать ее вдоль и поперек подошвами своих сапог. 2) В путешествии количество виденного всегда обратно пропорционально количеству истраченного и съеденного. 3) Говорят, что надо съесть пуд соли с человеком, чтобы узнать его, а я говорю вам, что для этого достаточно пройти вместе пешком верст сто»[1011]. В этих эпиграфах воплощено странническое «кредо» Волошина, и он старался ему неукоснительно следовать во время путешествия со всем ригоризмом и максимализмом: в сравнении со своими спутниками он был чрезвычайно энергичен и жаден в познании нового и в то же время строг и суров, когда дело касалось не сопряженных с этим расходов. Записи Волошина в «Журнале путешествия», в свою очередь, отличаются наибольшей обстоятельностью и яркостью; не ограничиваясь, как в большинстве записей его спутники, более или менее юмористическим пересказом событий дня и всяческих курьезных подробностей, он подробно аргументировал в «Журнале» свои впечатления и пристрастия, обнаруживая остроту зрения и силу подлинно поэтического воображения. Чаще, чем его спутники, он пользовался и своим «узаконенным» правом «вписывать что угодно», неоднократно дополняя заметки товарищей своими наблюдениями и размышлениями.

Экзамены Волошина закончились 20 мая. 26 мая он вместе с Л. Кандауровым, В. Ишеевым и А. Смирновым выехал из Москвы и 29 мая (11 июня н. ст.) прибыл в Вену, там путешественники провели один день и отправились далее на пароходе вверх по Дунаю, а 1/14 июня прибыли в Мюнхен. Маршрут был продуман до мелочей еще до отъезда; в записной книжке Волошина зафиксированы заметки с указанием этапов путешествия — от Вены до Линца, от Линца до Зальцбурга, от Зальцбурга до Мюнхена с обозначением стоимости проезда в гульденах и марках[1012].

Выбор маршрута и обязанности «гида» были доверены Волошину: «Макса все спутники чрезвычайно уважали за предполагаемые глубокие познания всех стран Западной Европы и всевозможных обстоятельств и перипетий путешествования»[1013]. А. Смирнов с самого начала стал выказывать несогласие с установленными общими правилами. В. Ишеев записал 7/20 июня: «Была очередь писать дневник Алексиса. Алексис не только отказывался писать, в частности, дневник, но стал в неприличных и полных неуваженья выражениях отзываться о нашей конституции и вообще. Сначала хотели поступить с ним по закону, но т<ак> к<ак> он и самого закона не признавал, то, очевидно, единственным средством являлось поставить его вне закона. Так и сделали. Единогласно порешили лишить Алексиса гражданской и уголовной правоспособности» (тетрадь I, л. 31)[1014]. И впоследствии Смирнов продолжал держаться особняком от остальной компании. Уже из Флоренции Волошин писал матери (27 июня /10 июля): «Спутниками своими — князем и Кандауровым — я очень доволен и сошелся с ними. Третий же, Смирнов, очень несимпатичен; но он, кажется, скоро совсем отстанет от нас»[1015]. Так и вышло: из Рима Смирнов уехал один в Венецию.

Осмотрев Мюнхен с его картинными галереями и побывав на представлении мистерий Страстей Христовых в баварской деревне Обер-Аммергау, путешественники отправились в тирольские Альпы. Переходы от одного высокогорного селения к другому они совершали пешком. Эти странствия заняли около недели. Последний, самый утомительный переход был совершен 12/25 июня; в этот день путешественники достигли итальянской границы. Основной объем записей Волошина в «Журнале путешествия» относится к его пребыванию в Италии.

На рубеже XIX и XX вв. Италия, после известного охлаждения к ней, сменившего некогда восторженное благоговение в эпоху Пушкина и Гоголя, вновь властно завладела умами русских литераторов. «Для Италии в нашей литературе наступил четвертый период, — писал о 1890-х гг. П. П. Муратов, — и, думается, после этого нового обращения к ней, не столь пламенно-восторженного, как в дни Гоголя, но, может быть, более настойчивого, внимательного и широкого, Италия никогда не уйдет больше из поля зрения русской духовной жизни»[1016]. Италия в эти годы опять становится центром паломничества русских писателей. Разумеется, неизменно притягательным для них был традиционный образ Италии — прекрасной южной страны, родины современного искусства, сокровищницы исторических и художественных ценностей, и в особенности манящим оказывался этот образ на контрастном фоне мрачной российской действительности. Ощущение контраста неизбежно сопровождало на протяжении путешествия, и от него было трудно избавиться. А. Блок в своих заметках о путешествии по Италии в 1909 г. признается, что «русских кошмаров нельзя утопить даже в итальянском солнце»[1017], а А. Н. Веселовский еще в 1864 г., размышляя о том, какие очертания приобретет образ Италии в сознании русского человека, писал: «…мы прочли гоголевский „Рим“ при захождении солнца, где-нибудь в деревне летом, и, может быть, вздохнули глубоким шестнадцатилетним вздохом, когда, поднявши глаза от книги, встретились с серым темным видом, приземистыми холмами и вечными березами аракчеевской дороги. Может быть, в ту минуту вы послали в недоброе место эту широкую Русь, с ее верстовым масштабом, назойливо бросившуюся вам в глаза, когда вы готовились видеть другие виды и другое небо. Ваши итальянские предилекции становились от этого еще сильнее и неотвязчивее»[1018]. Италия представала своего рода идеальной страной, «прекрасной Италией» («la bella Italia»), и эта первичная настроенность окрашивала впечатления буквально всех русских паломников. Не случайно впоследствии М. А. Осоргин, называвший себя «загостившимся поклонником» этой страны, будет с явным полемическим прицелом подчеркивать, что «слишком живая и телесная, Италия не создана только для взглядов и восхищений». Демонстративно уже самое название его книги — «Очерки современной Италии». В ней подробно освещаются быт, нравы, психология итальянского народа, национальные и социальные проблемы этой еще совсем молодой страны, возникшей как целое только во второй половине XIX в. Одну из глав под характерным заглавием «Италия показная и подлинная» Осоргин завершает словами: «Было бы слишком жаль, если бы памятники старины и античные мраморы музеев заслоняли собою лицо итальянца наших дней, с его радостями и горем, с его сложными переживаниями и его порывами пробиться из темноты на дорогу света и культуры»[1019]. Однако ко времени путешествия Волошина мифологизированные представления господствовали. Италия историческая, музейная вполне заслоняла современную страну; последняя, по контрасту с благоговением перед историческими и художественными реликвиями, как правило, вызывала только раздражение новоявленными чертами европейского буржуазного государства.

Среди писателей рубежа веков одним из первых в путешествие по Италии отправился И. Ф. Анненский: летом 1890 г. он объехал почти все области страны, побывал в Венеции, Падуе, Флоренции, Пизе, Риме, Ассизи, Неаполе, Генуе, Милане и других городах. Судя по записным книжкам Анненского и письмам к родным [1020], Италия раскрылась ему прежде всего как средоточие достопримечательностей и музеев, как живая история искусства. Представ грандиозной картинной галереей, страна целиком была включена в круг сугубо эстетических переживаний Анненского: даже окружающую жизнь, обычаи и быт итальянцев он воспринимал через призму искусства, во всем ощущал поэтическое начало. «Ах как поэтичны католические церкви! — писал он жене из Падуи 14/26 июня 1890 г. — Нет возможности в деталях осмотреть ни одной из них, но общее впечатление дивное: прохлада, стекла, расписанные сценами из Библии. Или просто арабески, вдруг из ниши выглянет измученное лицо какого-нибудь аскета: это статуя Антония, Франциска; образа, фрески; надписи, гробницы. В ризницах какие-то огромные книги, ноты, в шкапиках закрыты драгоценные произведения искусства. Глаза разбегаются, и с болью сознаешь, что проходишь, пресыщенный и утомленный впечатлениями, мимо таких вещей, на которые бы не налюбовался раньше»[1021]. Достаточно характерны и в целом очень сходны с переживаниями Анненского впечатления А. П. Чехова, впервые приехавшего в Италию в апреле 1891 г.: «Ведь Италия, не говоря уж о природе ее и тепле, единственная страна, где убеждаешься, что искусство в самом деле есть царь всего, а такое убеждение дает бодрость»[1022]. Это мажорное настроение возникло у Чехова при знакомстве с Венецией, которая покорила его в Италии больше всех остальных городов — опять же как ярчайшая антитеза российским будням. «Мережковский, которого я здесь встретил, с ума сошел от восторга, — писал он И. П. Чехову 26 марта / 5 апреля 1891 г. из Венеции. — Русскому человеку, бедному и приниженному, здесь в мире красоты, богатства и свободы не трудно сойти с ума. Хочется здесь навеки остаться, а когда стоишь в церкви и слушаешь орган, то хочется принять католичество» [1023].

Д. С. Мережковский, совершивший часть путешествия вместе с Чеховым, был тогда в Италии также впервые. Впечатления от этой страны послужили толчком для его многообразных творческих исканий 1890-х гг. и сыграли решающую роль в эволюции философских воззрений писателя. Мережковскому принадлежит ряд стихотворений об Италии, книга новелл на итальянские темы «Любовь сильнее смерти» (самая крупная из них — «историческая повесть» «Микель-Анжело»), а также большой роман «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи», над которым он работал во второй половине 1890-х гг. Изучая жизнь и творчество Леонардо в связи с истоками и идейными исканиями итальянского Возрождения, Мережковский, естественно, сосредоточил внимание на Флоренции, и ему, по существу, едва ли не первому из русских литераторов удаюсь воспринять и осмыслить все значение этого города, оценить его роль в становлении европейского гуманистического сознания. Работа над романом сопровождалась поездками по Италии, в которых Мережковский отдавал предпочтение Тоскане, и прежде всего Флоренции, как бы сконцентрировавшей весь смысл и тайное очарование итальянской культуры. «Я ни о чем думать не могу, как о Флоренции, — писал он П. П. Перцову 20 сентября 1897 г. — <…> Она — серая, темная и очень простая и необходимая. Венеция могла бы и не быть. А что с нами было бы, если бы не было Флоренции!»[1024]. «Правда, Италия очень недоступная, — добавлял Мережковский в письме к Перцову от 19 декабря 1897 г. — Я не знаю ничего более сокровенного и загадочного, чем серая, темная, тусклая, гордая Флоренция, которая не удостоивает иметь ни одного яркого венецианского цвета. Если бы Вы влюбились, Вы узнали бы, о каких темных тайнах я говорю. Флоренция — как Мона Лиза…»[1025]

В этом противопоставлении между «тусклой», но исполненной глубокого внутреннего значения Флоренцией и «яркой», но поверхностной и доступной Венецией корреспондент Мережковского, критик и публицист П. П. Перцов, возможно, отдал бы предпочтение Венеции. Перцов издал книгу о Венеции, основное содержание которой — анализ венецианской школы живописи, с краткими и тонкими характеристиками ее важнейших представителей. Венеция драгоценна Перцову как город-музей, воспоминание о Венецианской республике, как анахронизм по отношению к современности: «Венеция — именно огромный, заброшенный дом, без хозяина. Его теперешние жильцы не более как случайные пришельцы, которых не замечаешь, глядя на него, и забываешь, думая о нем»[1026]. Великолепие Венеции для Перцова — великолепие законченного и совершенного художественного произведения, не испорченного воздействием современной цивилизации. К его восприятию был близок Брюсов, побывавший в Италии в мае — июне 1902 г. и отдавший в ней предпочтение Венеции. Брюсов также оценил этот город за его неподвластность живой современности: «Люди выведены здесь из обычных условий существования людей и стали поэтому немного не людьми. При всей своей базарности Венеция не может стать пошлой. И потом: это город ненужный более, бесполезный, и в этом прелесть»[1027]. Плодом этого пристрастия стали стихотворения «Лев святого Марка» и «Венеция». Брюсов подчеркивал, что его влечет только прошлое страны, современная же быстро обуржуазившаяся Италия с ее «заемной краской румян» вызывала у него чувство протеста, в особенности решительное при виде массового туристического потока, который он воспринимал как беззастенчивую публичную торговлю святынями красоты: «Ты вышла торговать еще прекрасным телом, //И в ложницу твою — открыт за деньги вход», — писал Брюсов в стихотворении «Италия» (1902)[1028]. Эта мысль достигнет позднее особой остроты у Блока в первом стихотворении цикла «Флоренция» (1909) — «Умри, Флоренция, Иуда…».

Для всех упомянутых писателей Италия была все же эпизодом в их творческой биографии, более или менее продолжительным и значительным. Для Вячеслава Иванова она стала второй духовной родиной. Вероятно, со времен Гоголя в русской литературе не было писателя, на которого Италия воздействовала бы с такой степенью интенсивности и с таким значением для внутреннего опыта и творческого самоопределения, как на Иванова[1029]. Воспринятая целостно, как совокупность культур античности, Средневековья, Возрождения и новейшего времени, Италия стала и устойчивой темой его поэтического творчества — от цикла «Итальянских сонетов» в первой книге стихов «Кормчие звезды» (1903) до «Римских сонетов» (1924) и стихотворного «Римского дневника 1944 года», последнего поэтического взлета Иванова.

Путешествие Волошина, таким образом, совпало с порой нового, усиленного внимания к Италии со стороны русских писателей, в основном символистского направления, многие из которых окажутся затем его литературными соратниками. Этот интерес только укрепится в 1900-е и 1910-е гг., когда Италии суждено будет сыграть большую роль в жизни и творческих исканиях таких выразителей своей эпохи, как М. Горький и А. Блок. Внимание к Италии будет углубляться и конкретизироваться, все более удаляясь от неопределенных прекраснодушных медитаций о «лазурном крае», столь характерных для второй половины XIX в.[1030].

Следует учитывать, что Волошин во время путешествия только 23-летний студент; его собственные художественные вкусы и пристрастия тогда пребывают в стадии формирования, общепринятые в российской культурной среде эстетические критерии и оценки еще не подвергнуты им пересмотру, в занятиях стихотворством он только начал вырабатывать собственный голос и вообще далек пока от духовной зрелости. Подлинное самоопределение Волошина впереди: оно начнется в следующем году, когда он будет обстоятельно знакомиться с художественной жизнью Парижа и получать творческие уроки от новейшей французской поэзии и живописи. Следует учитывать и то, что заметки Волошина в его записной книжке и «Журнале путешествия» представляют собой неотшлифованный текст, не ориентированный в таком виде на постороннего читателя, не участвовавшего в описываемых странствиях; это лишь непосредственная фиксация событий и впечатлений, часто в самом сокращенном виде, — записки, рассчитанные не столько на подробное изложение, сколько на припоминание пережитого, своего рода повествовательный аналог любительских фотографий. При этой установке неудивительно, что в заметках Волошина и его спутников такое сравнительно большое место занимают описания всякого рода курьезных обстоятельств, а сокровища искусства и знаменитые достопримечательности характеризуются подчас очень кратко.

Но все же из записей Волошина, даже при учете их жанровой и тематической ограниченности, можно составить представление о том угле зрения, под которым ему раскрывались Италия и другие области и города, увиденные в ходе странствования, можно уловить то особенное, что отличает его путевые впечатления от впечатлений других русских литераторов этого времени. Конечно, в путешествии Волошина немало типичного, в нем сказывается естественный интерес к знаменитым картинам, скульптурам и архитектурным памятникам, следование традиционным туристическим маршрутам, вызывавшим зачастую и достаточно традиционные эмоции. (Маршрут был построен Волошиным, впрочем, достаточно изобретательно, в него входили наряду с «общеобязательными» экскурсионными объектами — Флоренцией, Римом, Неаполем и сравнительно малоизвестные, даже экзотические уголки, как, например, заброшенный город Равелло, переживший свой расцвет в XI–XIII вв.). Но при всем стремлении Волошина осмотреть как можно больше реликвий понятно, что Италию он воспринимает шире и объемнее, чем просто собрание художественных и культурных раритетов и своеобразный учебник по истории искусств. Характерно, что, расценив Флоренцию в основном как город-музей, Волошин остался к ней несколько холоден и что, напротив, его так привлекла Генуя — город, в «музейном» отношении несравненно более скромный, — за дыхание итальянской жизни, которое ему там удалось почувствовать; не случайно эпиграфом к своей записи о Генуе он избирает слова чеховского Дорна из «Чайки», которому этот город больше всего понравился в Европе, потому что в нем «великолепная уличная толпа»[1031]. Волошин стремится не скрыться в тиши музея, а войти в живую жизнь, воспринять ее своеобразие, ее неповторимые особенности, почувствовать пульсацию этой чужой жизни, вполне в соответствии со своим «путеводным» принципом — не только «видеть», но и «осязать». Ему важны и интересны не столько отдельные достопримечательности, сколько совокупный облик того или иного города и местности, который ценен и как свидетельство о прошлом, и как знак продолжающейся жизни, и как сиюминутное впечатление. Из памятников минувших эпох Волошину ближе всего те, которые помогают силой воображения и фантазии реконструировать в сознании картины ушедшей жизни (как, например, виллы в Тиволи: «Чем-то давно знакомым, родным повеяло от этих старых мраморных лестниц, зацветших плесенью и исчервленных временем, от этих темных аллей, дорожки которых заросли мохом, фонтанов, обросших зеленью, струйки которых весело поют и переливаются на солнце, нарушая тишину умершего замка», и т. д.[1032]), они привлекают его не в своем самоценном значении, а по своей способности быть отголоском того жизненного уклада, который невозможно воспринять непосредственно. Примечательно также, что воображение Волошина питается не только картинами древнего Рима и прошлого современной Италии, но и недавними событиями ее истории: его внимание обращено к героям Рисорджименто — Мадзини, Гарибальди, Джакомо Медичи, Пизакане — и к новейшим памятникам, увековечивающим их образы.

Общий юмористический тон записей в «Журнале путешествия» иногда, в особенности в бытовых зарисовках, дополняется у Волошина социально-критическими, сатирическими оттенками. В этом смысле показателен подробно описанный Волошиным эпизод встречи в Риме с соотечественником, который обрушил на путешественников лавину сплетен самого сомнительного толка из различных бульварных и националистических изданий. Несколько лет спустя Волошин сумеет обобщить опыт подобных заграничных общений: «…русские, которых встречаем теперь в Европе, необразованные и дикие, они не ценят европейской старины, не любят старых камней, не умеют слиться с иными формами жизни, не проникают ни в душу, ни в быт Европы, в оценку исторических явлений вносят поверхностные критерии политического мгновения <…>»[1033].

Искусство итальянского Возрождения, как можно судить по записям Волошина, в целом не вызвало у него глубокого душевного отклика; в ряде случаев он даже прямо говорит о своем разочаровании или почтительно указывает на чисто «историческое» значение тех или иных увенчанных славой произведений. Напротив, древнеримская, помпейская живопись стала для него откровением и дала импульс для размышлений о судьбах и перспективах эволюции искусства: «Она более близка мне, чем христианская живопись Возрождения. Там, где она должна быть декоративной, она остается все-таки очень простой и реальной. <…> В античной живописи поражает та простота отношений ко всем проявлениям и отправлениям человеческой жизни, которая совершенно чужда нам»[1034]. Впоследствии переоценка художественных достижений итальянского Возрождения, под знаком которых формировалось все европейское искусство нового времени, получила у Волошина дальнейшее развитие. Уже в первой своей большой теоретической статье «Скелет живописи» (1904) он говорит о правомерности иных путей художественного освоения действительности и, в частности, подчеркивает важность тех уроков, которые может дать современному художнику классическая японская живопись. В позднейшем автобиографическом очерке «О самом себе» (1930) Волошин утверждает: «…в истории европейской живописи в эпоху Ренессанса произошел горестный сдвиг и искажения линии нормального развития живописи. Точнее, этот сдвиг произошел не во времена Ренессанса, а в эпоху, непосредственно за ним последовавшую»[1035].

Проехав в течение пяти недель фактически через всю Италию — от альпийского городка Бормио до южного порта Бриндизи на берегу Адриатического моря, — Волошин и его друзья отплыли 18/31 июля на пароходе в Грецию. Пребывание там было кратковременным: путешественники осмотрели только Коринф и Афины (эти впечатления Волошин отразил в стихотворении «Акрополь»[1036]) и отправились в Константинополь. В этом городе 24 июля / 6 августа была внесена последняя запись в «Журнал путешествия».

Вновь путешествовать в сопровождении тех же спутников Волошину больше не приходилось. С Л. В. Кандауровым он сохранил добрые отношения на всю жизнь (последнее письмо Кандаурова к Волошину датировано 11 декабря 1929 г.). Кандауров первоначально, как было решено его спутниками, хранил «Журнал путешествия» у себя. 19 сентября 1900 г. он писал Волошину: «Дневник наш доставил много материала для чтения по вечерам у Поленовых. Поленовы желали бы с Вами познакомиться». В письме к нему же от 14 января 1901 г. он вспоминал прошлогоднее путешествие: «Впечатления <…> страшно ярко встают передо мной, и я живу мечтой устроить как-нибудь в будущем столь же сверхчеловеческую прогулку»[1037].

В конце июля (ст. ст.) 1900 г. Волошин вернулся домой в Крым. Там он был вскоре неожиданно задержан жандармами и препровожден в Москву; арест был, несомненно, связан с прошлогодними преследованиями Волошина за деятельное участие в студенческом движении. «После двухнедельного заключения Волошина выпустили, сказав, что дело еще не закончено, что возможна далекая высылка, — пишет исследователь этой поры жизни Волошина Р. П. Хрулева. — Не дожидаясь ее, Волошин принял предложение знакомого инженера В. О. Вяземского поехать на изыскания по строительству железной дороги Ташкент — Оренбург»[1038].

Пребывание в Средней Азии (с августа 1900 по февраль 1901 г.) сыграло большую роль в биографии Волошина. В его сознании стал вырисовываться образ Востока как огромной и загадочной пространственной и духовной сферы, подчиняющейся своим особым законам и властно воздействующей на современного человека. Внимание к «восточным» вопросам Волошин проявляет уже в Италии, в связи с китайским «боксерским» восстанием и подавлением его путем интервенции Японии, США и шести основных европейских держав, в том числе и России. Китайские события Волошин воспринял не только как социальный всплеск, но и как столкновение двух противоположных миров (отчасти под влиянием историософской концепции Вл. Соловьева, изложенной в его только что вышедшей в свет предсмертной книге «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории»), как событие всемирно-исторического значения. В статье «Эпилог XIX века» он утверждает: «XIX век родился в 1789 году в Париже и умер в 1900 году в Пекине»[1039]. Напряженный интерес к Востоку, грозящему явить свое лицо в больших исторических катаклизмах, вызывал у Волошина и стремление познать — уже как бы со стороны — значение и ценность подлинной европейской культуры, ее общечеловеческую миссию, и этому не мог не способствовать опыт совершенного путешествия.

Находясь в среднеазиатской пустыне, Волошин заново переживает перипетии летних странствий по Европе, в его внутреннем мире возникает сложный контрапункт «восточного» и «западного» начал. Чтение трагедии Габриэле Д’Аннунцио «Джоконда», действие которой происходит во Флоренции и на взморье близ Пизы, воскрешает в нем собственные впечатления; с такими же ощущениями прочитал Волошин и роман Мережковского «Воскресшие боги», печатавшийся в журнале «Мир Божий»: «Опять для меня целый ряд жгучих наслаждений и воспоминаний об итальянских впечатлениях»[1040].

Свои воспоминания об Италии Волошин пытался закрепить и в стихах. «Я кое-что начинал писать об Италии. Но всё пока обрывки», — сообщал он Я. А. Глотову 20 января 1901 г.[1041]. Эти «обрывки» стихов занесены в ту же записную книжку, в которой Волошин фиксировал свои итальянские впечатления. Наиболее пространным и законченным из них является стихотворение о посещении Тиволи[1042]. Остальные фрагменты относятся, по всей вероятности, к неосуществленному стихотворению об Италии в целом, об ее историко-культурном значении — строка «Италия с детства манила меня»; зачеркнутые строки: «Италия… Рим!.. Существуют слова // Великого смысла и силы»; вероятный набросок начала стихотворения:

В истории много магических слов.

Сокрытая сила в их смысле

Влияет в течение целых веков

На ход человеческой мысли.

Великая сила сокрыта была[1043]

Один из этих стихотворных набросков Волошин опубликовал в статье из цикла «Листки из записной книжки» в ташкентской газете «Русский Туркестан»:

«В Италию!» — громко звенело в ушах,

«В Италию!» — птицы мне пели,

«В Италию!» — тихо шуршали кругом

Мохнатые старые ели[1044].

В «Русском Туркестане» Волошин предполагал поместить серию очерков о летнем путешествии. Первым опытом явился очерк «В Обер Аммергау (Из странствий)»; в нем Волошин рассказывал о знаменитых мистериальных представлениях в этой баварской деревне, глубоко его разочаровавших и вызвавших только «глубокое отвращение к этому жалкому, исковерканному остатку „прекрасного средневековья“, лишенному своей первобытной свежести и религиозной наивности ради удовлетворения нахально-праздного любопытства скучающей толпы европейских туристов…»[1045]. С января 1901 г. Волошин стал публиковать в «Русском Туркестане» серию путевых очерков под общим заглавием «Листки из записной книжки»[1046]. Основу их составили подлинные путевые записи Волошина, развернутые из кратких заметок об увиденном в подробные, литературно обработанные описания.

В первом очерке Волошин привел свои «путеводческие» афоризмы, взятые эпиграфом к «Журналу путешествия», и охарактеризовал тот текст, который послужил ему источником для работы: «…моя записная книжка: истрепанная, измятая, в черном клеенчатом переплете, покрытая какими-то желтыми пятнами и подтеками. <…> Между ее страницами лежат альпийские розы, сорванные на склонах Ортлера, кипарисная ветвь с виллы Адриана, лавровая веточка с могилы Шелли, сорная травка, выросшая между мраморных плит театра Диониса, веточка какого-то вьющегося растения, с очень тонкими вырезанными листочками, которым был обвит старый фонтан на вилле д’Эсте, и, наконец, пыльная ветка оливы, выросшей на склонах Афинского акрополя»[1047]. Изложив этими словами как бы программу начатого труда — описание основных этапов летних странствий, — Волошин, однако, не сумел довести до конца свое намерение: в «Листках из записной книжки», помещенных в «Русском Туркестане», он успел охарактеризовать только «доитальянскую» стадию путешествия — Вену с ее собором Св. Стефана, Мюнхен с его «Новой Пинакотекой» и картинами Бёклина, Тироль и альпийский переход — и закончил описанием городка Бормио. В феврале 1901 г. Волошин уехал из Ташкента, и постоянное сотрудничество его в «Русском Туркестане» прервалось; вскоре затем он отправился во Францию, где его ожидали новые яркие впечатления, сделавшие невозможным завершение начатых в Ташкенте путевых записок.

В один из очерков, однако, Волошин успел ввести итальянскую тему. Речь в данном случае шла о том, какие красоты предвкушает увидеть и какие картины минувшего надеется воскресить автор, стремящийся в Италию, но на самом деле, конечно, Волошин дает здесь резюмирующие определения, выстраивает тот синтетический образ Италии, который сложился у него после путешествия:

«Маленькие итальянские городки эпохи Возрождения, старые, красивые, милые, обвитые зеленью, с толстыми крепостными стенами, узенькими уличками; красивые молодые художники с длинными волосами, работающие в своих мастерских, монастыри с их таинственностью и бесконечным спокойствием, пестрая средневековая толпа, веселые приключения и анекдоты Боккаччио, борьба во имя новой красоты, возникающей из недр земли, гуманизм, борьба партий в маленьких городках, пышность папского двора, фрески Ватикана, музеи Флоренции, восемнадцатый век с его упадком, грацией и великолепными виллами римских аристократов — все это, вычитанное из книг и украшенное воображением, возникало в уме моем при слове „Италия“.

Потом вставали другие тени — тени XIX века: скорбная, благородно-прекрасная голова Маццини, легендарно громадная и простая фигура Гарибальди, мечтательно-отважная тень Пизакане, а за ним другие бледные окровавленные тени итальянского Risorgimento: Медичи, Орсини, Марнара, Саффи…

И тут уже вставал пред глазами другой Рим — Рим художников: Рим красивых альбанских крестьянок, транстеверинок, развалины водопровода, ленивые фигуры быков, остатки форума, Колизея…»[1048]

Таким образом, несмотря на разнообразные творческие планы, единственным материалом, характеризующим итальянские впечатления Волошина 1900 г., все же остались его заметки в «Журнале путешествия» и записной книжке, а также письма к близким. Вновь Волошин отправился в Италию летом 1902 г. вместе с драматургом А. И. Косоротовым, в маршрут входили как уже виденные места (Милан, Венеция, Неаполь, Рим, Пиза, Генуя), так и новые для Волошина области (Корсика, Сардиния, Капри); но это путешествие требует специального освещения.

После знакомства Волошина с Италией интерес русских литераторов к этой стране, как уже было отмечено, продолжал расти и углубляться. Это выражалось и в увеличении выпуска книг об Италии самого различного профиля — от путевых записок и исторических романов до исследований в области итальянской живописи, литературы и философии, и в участившихся писательских паломничествах, и даже в том активном сочувствии, с каким было воспринято в России сильнейшее землетрясение 15/28 декабря 1908 г., разрушившее до основания Мессину. Русские писатели открывали для себя всё новые стороны многоликого образа этой страны. Если в России 20-х и 30-х гг. XIX в. Италию, по наблюдениям П. П. Муратова, в основном представляли по Неаполю и Венеции, в 40-е г. — по Риму, а в конце XIX в. была «открыта» Флоренция[1049], то впоследствии стала осваиваться фактически вся страна, вплоть до небольших городов Ломбардии, Умбрии и Тосканы с их тогда еще малоизвестными сокровищами. Ранее Италия концентрировалась в сознании русских путешественников в каком-то одном центре, будь то Венеция, Неаполь, Рим или Флоренция; в начале XX в. русские писатели все более тяготеют к восприятию собирательного образа Италии, возникающего из своеобразной мозаики впечатлений. Путешествие Волошина 1900 года — в этом смысле достаточно характерный образец. «Многоликую» Италию воспевает Блок в своих знаменитых «Итальянских стихах» (1909). Аналогичный подход демонстрирует Сергей Соловьев. Его поэма «Италия» открывается торжественным восхвалением страны, ее бессмертия и «священного праха»[1050], но затем описывается путешествие (Венеция, Бордигера, Рим, Неаполь, Сорренто, Помпеи, Ассизи), и восприятие автора дробится на отдельные картины, часто контрастные одна другой, представляющие Италию не столько как целостный мир, сколько как совокупность миров[1051].

Некоторые писатели уклонялись от знакомства с «хрестоматийной» Италией с тем, чтобы осмотреть ее сравнительно малоизвестные уголки. Так поступил, в частности, Андрей Белый. Его итальянское путешествие в конце 1910 г. свелось в основном к пребыванию на Сицилии. Белого привлекла там возможность проследить связь Италии с византийской и мусульманской культурами: «Вся Сицилия есть роскошный орнамент Востока, вплетенный в Италию как-то, признаться, случайно»[1052]; в сицилийских мозаиках он искал связь с позднейшим искусством Джотто и мастеров Ренессанса; в осознанной им «смеси стилей, бесстильности» Сицилии Белый ощутил нераздельное еще бытие начал, которым суждено затем распадение на мифологемы «Востока» и «Запада». Аспекты истории итальянской культуры тем самым переносились в нетрадиционную плоскость, и Белый не скрывал субъективности своих «случайно летающих» мыслей. Субъективность, избирательность своих восприятий русские путешественники в эти годы подчеркивают все настойчивее. Известный искусствовед А. А. Трубников выпустил книгу «Моя Италия» (1908), которую предлагал рассматривать как «наброски переживаний»; составляющие ее краткие очерки трудно даже определить как заметки о посещении Венеции, Равенны, Флоренции, Рима, городов Умбрии, скорее это своеобразные поэмы в прозе, собрание изысканных импрессионистических зарисовок и медитаций. Симпатии Трубникова также направлены от «центров» в «глубину» Италии, от прославленных музеев — к потаенным уголкам; соответственно и искусству Высокого Возрождения он предпочитает искусство Кватроченто и более ранних эпох: «Чтобы полюбить красоту Италии, нужно посетить ее маленькие города. Знакомство с ними — непрерывная радость»; «Напрестольная икона где-нибудь в Губбио притягивает сильнее, действует духовнее, мерцает чудеснее, чем в картинохранилище с номером и надписью. Природа и старинная декорация Умбрии — драгоценная оправа для мастера кватроченто» [1053]. По-своему субъективен и В. В. Розанов в своей известной книге «Итальянские впечатления», хотя он и осматривал в основном традиционные реликвии. Полная обычных для Розанова острых и метких наблюдений, поражающая неожиданными, зачастую парадоксальными размышлениями, книга эта переносит центр внимания с общеизвестных культурных объектов как бы внутрь их, пытается вскрыть их метафизический смысл. Везде Розанов не устает подчеркивать, что он рассматривает Италию взглядом стороннего человека, выразителя традиционных российских устоев, мысль его неотступно обращена в сторону дома, ибо он чувствует «за границей свою родину особенно сильно»; но, с другой стороны, его глубоко интересуют быт, нравы, религиозные взгляды итальянцев: «Я свободный христианин, и мне везде просторно»[1054]; более всего его занимают те особенности, которые отличают итальянский католицизм, с его идеологией, обрядовостью и местом в общественном сознании, от православной церкви, преобладающее направление розановских рассуждений простирается в этой плоскости.