0.3. Цели и методы исследования

0.3. Цели и методы исследования

При погружении в исследовательскую литературу о Мандельштаме мы столкнулись с конкретными комментаторско-интерпретационными проблемами, сам объем и острота которых требовали их дальнейшего обсуждения. Это предопределило собственно историко-литературный и поэтологический характер настоящего исследования. Первоначально задуманный синтез филологической и культурологической перспектив привел бы к аналитическим и аргументативным сдвигам, которые бы нарушили риторическое и методическое единство работы.

Если бы мы поставили перед собой цель — реконструировать мандельштамовский образ Германии, тексты Мандельштама стали бы предметом собственно культурологического, а не филологического вопрошания. Это не значит, что к этому вопросу мы не обращались вовсе, но прежде всего нас интересовало, «как сделана» немецкая тема в произведениях Мандельштама.

Первоначальным критерием отбора текстов для анализа стало появление в них образов и мотивов немецкой поэзии и мифологии (Лорелеи, Валгаллы и т. п.), упоминание имен деятелей немецкоязычной культуры (Лютера, Баха, Шуберта и т. п.), а также названий немецких и австрийских городов и других географических реалий (Рейн, Кельн и т. п.). Заслуживающими внимания мы считали и те тексты, в которых появляются слова немецкий, германский, Германия. Исключительные случаи оговариваются нами по ходу работы. В процессе своего развития немецкая тема у Мандельштама обрастала определенными семантическими признаками и сигнальными словами. Поэтому в разбор были включены и стихотворения, содержащие немецкую тематику имплицитно.

В настоящей работе была предпринята попытка на материале конкретных текстов выяснить, чем мотивировано появление немецкой образности в том или ином стихотворении Мандельштама. Этот вопрос напрямую связан с изучением той роли, которую немецкая тема играет как в отдельных текстах, так и в творчестве Мандельштама в целом. Поэтому мы рассматривали эту тему не саму по себе, а во взаимосвязи с особенностями поэтики Мандельштама и идейно-образным и лексико-синтаксическим строем каждого конкретного текста.

Наша основная задача состояла в том, чтобы проследить эволюцию немецкой темы в поэзии Мандельштама. Поэтому тексты анализировались в хронологическом порядке (исключения оговариваются). Речь идет не просто о соблюдении элементарных принципов историзма — сам Мандельштам, в отличие, например, от Ахматовой, придавал хронологии большое значение, в своих сборниках он расставлял стихи хронологически и даже, согласно воспоминаниям современников (Эйхенбаум 1987: 532), читал их хронологически.

Адекватное решение вопроса о мотивации и функциональности немецкой тематики предполагает идентификацию тех русских «текстов-посредников» немецкой культуры и литературы, на которые Мандельштам опирается при разработке немецкой темы. В то же время наша работа была призвана не только показать, что именно из немецкой культуры было введено Мандельштамом в поле своего поэтического зрения и из каких источников, — мы стремились ответить на вопрос, что означал сам факт обращения к немецкой тематике в контексте литературной полемики 1910-х годов или же изменений литературного быта в 1920–1930-е годы.

Желание определить актуальность немецкой тематики для поэтики самого Мандельштама и читательского опыта его современников предопределило выбор методики. Установка на осторожное раскрытие чужих эстетических систем располагает исследователя к работе наиболее аутентичными средствами. В случае Мандельштама такой подход оказывается вдвойне оправданным и плодотворным, поскольку его филологическая культура и поэтика формировались в годы расцвета русской литературоведческой науки. Так называемый «серебряный век» русской поэзии был «золотым веком» русской филологии. Мандельштамовская поэтика напрямую связана с современными ей филологическими и историко-литературными концепциями. Поэтизацию и тематизацию историко-литературных фактов в творчестве Мандельштама следует рассматривать рядом с формалистской теорией и практикой исторического изучения «литературности». С 1910-х годов филолог становится имплицитным читателем литературы вообще и поэзии в особенности, читателем, с которым считается и на которого рассчитывает автор. Метапоэтичность модернизма является не просто авторефлексивностью, но еще и рефлексивностью филологической. Поэтому оправданным и закономерным нам показалось привлечение к исследованию немецкой темы в творчестве Мандельштама филологической мысли его современников[18].

Применительно к интересующей нас эпохе можно говорить о весьма проницаемой границе между художественной и научно-критической литературой. Это дало нам возможность рассматривать тексты опоязовцев и околоформалистских историков и теоретиков литературы одновременно и как источники, и как исследовательские работы. Идеи и опыт современных Мандельштаму филологов, для которых поэт был не только автором стихов, но и компетентным собеседником, легли в основу современного мандельштамоведения.

Каждый комментируемый текст Мандельштама требует к себе особого подхода. В одном случае для понимания требуется историко-литературный комментарий с элементами имманентного анализа, в другом — помогает привлечение знаний о закономерностях и особенностях поэтики автора, в третьем — необходимо учитывать отсылки к текстам других авторов. Порой ключевую для понимания информацию можно получить, лишь анализируя внелитературные ряды, так или иначе связанные с текстом. Поэтому содержащие немецкие мотивы стихотворения Мандельштама рассматривались в контексте эволюции поэтики автора и ее взаимосвязи с историко-литературными фактами, социально-идеологической средой и жизненной ситуацией поэта.

При выработке методики нашего исследования мы остановили свой выбор на тех концепциях и методиках, которые прошли проверку, а частично и были первоначально выработаны в ходе мандельштамоведческих штудий. Как правило, мы начинали анализ с имманентного разбора текстов, современная практика которого уходит корнями в формалистские опыты по изучению технологии текста; главным образом практиковалось сукцессивное чтение, позволяющее учитывать динамический фактор смыслообразования. В случае с Мандельштамом такой подход оказывается особенно продуктивным, потому что, как уже отмечалось Тыняновым, связь между мандельштамовскими образами «создается от стиха к стиху», «странные смыслы» оправданы ходом всего стихотворения, «от оттенка к оттенку, приводящим в конце концов к новому смыслу» (Тынянов 1977: 189). Сходную позицию, базирующуюся на отрицании смысла поэтического высказывания и на понимании сукцессивности стиховой речи, занимал и сам Мандельштам, который при этом опирался на положения тыняновского труда «Проблема стихотворного языка» (1924а)[19]. Именно на этом основании в настоящем исследовании, как правило, рассматривались не отдельные «немецкие» строки, а разбирались стихотворения целиком. Зачастую та или иная тема разрабатывается Мандельштамом на уровне тропов (ср. Левин 1972: 38), поэтому раскрытие функции немецких мотивов возможно лишь при учете всей тропики текста.

Выводы имманентного анализа должны быть откорректированы с учетом вовлеченности конкретного текста в литературный процесс эпохи и его взаимозависимости от факторов литературного быта. Если поэзия и сопутствующая ей критика 1910-х годов существовали пусть и в широком, но герметичном культурно-литературном пространстве, лишь изредка откликаясь на общественно-политические события, то в 1920-е годы статус литературы и литератора меняется коренным образом, — появляется социальный заказ, который, правда, еще не имеет характера диктата сверху, как в 1930-е годы, писатели следуют ему зачастую по собственной инициативе. Литература 1920-х годов больше не осознает себя в камерных рамках культуры и, наряду с другими явлениями, выходит на арену современности. Поэтологические вопросы получают идеологическую составляющую и представляются общественно значимыми. Понимание зависимости литературных фактов от условий своего бытования, которое было проблематизировано в работах Эйхенбаума («Литературный быт») и Тынянова («Литературная эволюция»), обязывает исследователя советской литературы 1920–1930-х годов, частью которой является и творчество Мандельштама, рассматривать общественно-политическую среду не просто как фон литературы, но и как ее материал и смыслообразующий фактор. В нашем случае внимание к этому историко-политическому фактору было особенно необходимо при анализе стихотворений 1917 года (1.4.1–1.4.2), переводов революционной поэзии М. Бартеля (2.3) и гражданской лирики 1930-х годов (3.3.4).

Оглядка на интертексты — не прихоть, а необходимость. Порой только другие тексты могут пролить свет на некоторые образно-семантические ходы мандельштамовской поэзии. На эту особенность его лирики (преемственность образности от текста к тексту, нахождение «ключа» от одного стихотворения в другом и т. д.) обратил внимание уже Тынянов (1977: 188–189). По словам другого современника поэта, В. М. Жирмунского, стихотворения Мандельштама имеют «своим предметом не жизнь, непосредственно воспринятую самим поэтом, а чужое художественное восприятие жизни» (1977: 123). Отсюда необходимость рассматривать эти «чужие» тексты одновременно с текстами Мандельштама. Тем более что сам поэт, начиная со стихотворений 1910-х годов («Я не слыхал рассказов Оссиана…») и вплоть до стихов и эссеистики 1930-х годов (интертекстуальные загадки в «Стихах о русской поэзии», высказывания о цитатной направленности поэзии в «Разговоре о Данте»), тематизировал интертекстуальную основу поэтической речи.

Наблюдения над смыслообразующей взаимосвязанностью текстов Мандельштама (Тынянов) и их связью с чужими текстами (Жирмунский) легли в основу «подтекстуального метода» К. Ф. Тарановского, развившегося в 1960-е годы; именно его терминологии мы следовали в нашей работе[20]. Вслед за Ю. Н. Тыняновым Тарановский исходил из того, что все элементы текстов Мандельштама мотивированы, причем мотивация эта обусловлена присутствием этих же элементов в других текстах — своих и чужих (Taranovsky 1976: 18). Вслед за К. Ф. Тарановским мы будем оперировать понятием контекста — так ученый называет тексты Мандельштама, которые идейно-образно, лексико-синтаксически и/или фоноритмически связаны с обсуждаемым текстом. Если же мы имеем дело с чужими текстами, стимулирующими образность или фоноритмический строй рассматриваемого стихотворения, то речь будет вестись о подтекстах. Мандельштамовским «контекстам свойственна известная регулярность отношений» (Левинтон, Тименчик 2000: 409), отдельные образы и мотивы, кочуя из стихотворения в стихотворение, «обрастают» смысловыми константами определенных образно-семантических полей и метонимически накладываются друг на друга. Поэтому, рассуждая о немецкой теме в творчестве Мандельштама, мы должны были учитывать интертекстуальную динамику метонимических ходов мандельштамовской образности.

Поскольку в задачу исследования входила историко-поэтологическая реконструкция эволюции немецкой темы в творчестве Мандельштама, в первую очередь разбирались контексты, а не подтексты. Как нам представляется, уже самим использованием понятия контекста Тарановский подчеркнул, что в анализе прежде всего нуждаются межтекстуальные связи стихотворений поэта. Смысловая и образная перекличка между различными произведениями Мандельштама со временем усиливалась. Поэтому вполне закономерно, что, анализируя тексты 1920-х и 1930-х годов, мы в большем объеме привлекали контексты, нежели при разговоре о его ранних стихах. Мандельштам ничего не бросает на полдороге, его поэтике свойственно использование ранее разработанных образов. Однако было бы неправомочно, нарушая принцип историзма, объяснять ранние тексты Мандельштама более поздними.

В то же самое время в ходе нашего исследования мы на конкретных примерах коснулись главных проблем интертекстуального метода. Таковыми мы считаем не только проблему функциональности, работоспособности интертекстов в исследуемом тексте, — прежде всего нас интересовал вопрос о критериях идентификации чужого текста как интертекста (лексический и ритмический повтор и т. д.); этот вопрос нередко опускался в самых разных теориях и практиках интертекстуального метода. Мы с особой осторожностью привлекали иноязычные тексты, потому что такие убедительные критерии интертекстуальности, как лексический или лексико-ритмический повтор, здесь еще более размыты[21]. Адекватное решение проблем идентификации интертекстов может быть найдено лишь при должном исследовании самой мотивации интертекстуальности, рассмотрение которой, в свою очередь, возможно лишь при учете особенностей поэтики исследуемого автора в контексте литературного процесса эпохи.

Подтекстуальный метод Тарановского — Ронена генетически восходит к штудиям формалистов. Что, как не проблему интертекстуальности как часть вопроса о литературной эволюции и литературном факте, выдвинули, каждый по-своему, Ю. Н. Тынянов в своих работах о пародии и Б. М. Эйхенбаум в своих лермонтовских штудиях? Одним из недоразумений в восприятии идей опоязовцев мы полагаем приписывание им предструктуралистских подходов к изучению текста. Между тем даже такие концепции формалистов, которые, казалось бы, предполагают синхронное изучение литературы («искусство как прием» и «остранение»), имеют диахронную историко-литературную направленность. Деавтоматизация эстетического восприятия и поэтических навыков предполагает знание того, что деавтоматизируется, а именно предшествующих текстов и приемов, от которых происходит отталкивание. В этом смысле все формалисты, начиная с В. Б. Шкловского, изначально работали с категориями, которые затем рассматривались в связи с проблемой «интертекстуальности»[22].

Интертекстуальная школа Тарановского-Ронена занялась — и роненовская «энциклопедия» (Ronen 1983) тому яркий пример — кропотливой интертекстологической работой по сбору подтекстов и контекстов, тем самым подготовив прочную базу для дальнейших исследований. В то же самое время само количество найденных подтекстов не всегда позволяло исследователям в полном объеме заняться их анализом. Указывались источники мандельштамовской образности, но при этом нередко смешивались (или не различались) понятия подтекстуального источника и собственно мотивации его появления в тексте. В нашей работе, дополняя и временами оспаривая интертекстуальные находки исследователей, мы старались задаваться вопросом о логике мандельштамовских реминисценций, о мотивации появления конкретного подтекста. Вместе с тем нужно учитывать всю сложность работы по расшифровке образно-тематических ходов Мандельштама, поэтому и нам порой приходилось ограничиваться лишь упоминанием возможных интертекстов; как правило, это происходило в тех случаях, которые прямо не касались предмета настоящей работы, но могли бы пригодиться последующим исследователям при изучении других аспектов творчества Мандельштама.

Любая теория, любой метод — лишь «рабочая гипотеза, подсказанная интересом к самим фактам» (Эйхенбаум 1987: 428), необходимая для первичной сортировки данных. Разные тексты ставят перед нами разные проблемы, связанные с внутри- и внетекстовыми особенностями данного произведения[23]. Одним из основных (анти)методологических заветов формализма можно считать осознание того, что методы и термины историко-литературных поэтологических исследований, к которым относится и настоящая работа, не являются универсальными и вырабатываются в ходе самого исследования. Суммируя методический арсенал данного исследования, можно отметить сознательную ориентацию на взаимодополняющие и взаимокорректирующие установки формализма и его последователей (технология текста, включающая вопрос о конструктивном принципе заимствований, литпроцесс, литературный быт, вплоть до опыта комментария в постопоязовских работах Эйхенбаума)[24].