Правда превыше всего: 1988

Правда превыше всего: 1988

Делать литературный год событийным продолжали публикации.

После года предыдущего, когда, казалось бы, все граждане стали читателями…

Вернее, так: если ты читатель, то ты — гражданин; если не читаешь «толстые» журналы, то — неизвестно кто…

Итак, после 1987-го — года, в эпицентре которого расположены опубликованные в «Дружбе народов» «Дети Арбата», бестселлер перестройки — 1988-й отмечен публикациями «Чевенгура» в «Дружбе народов», «Доктора Живаго» и «Факультета ненужных вещей» в «Новом мире»; «Реквиема» сразу в двух журналах — обгоняя друг друга, Ахматову печатали «Нева» и «Октябрь»; «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург в «Даугаве», с предисловиями Анатолия Рыбакова и Василя Быкова; там же, в «Даугаве», которую тогда выписывали и в Москве, дважды напечатан Владимир Набоков — «Истребление тиранов» под рубрикой «Научная фантастика», а стихотворение «Ut pictura poesis» помещено на третью страницу августовского номера с «Гримасами города» М. В. Добужинского, который давал Набокову-мальчику уроки рисования; в даугавской «Memoria» — главы из мандельштамовского «Шума времени» и «История моего заключения» Николая Заболоцкого; многие публикации замечательного журнала сопровождались комментариями тогда еще рижанина Романа Тименчика; не забудем и о публикации пьесы «Дзинь» Евгения Харитонова в «Искусстве кино», стихов Александра Галича, Юлия Даниэля, Юза Алешковского; социально откровенной прозы Владимира Тендрякова: в «Знамени» — «Охота» (о борьбе с «космополитами», о страхе сорок девятого года), в «Новом мире» — рассказы «Пара гнедых» и «Параня», может быть, лучшее из написанного Тендряковым вообще.

Год был открыт публицистической пьесой «Дальше… дальше… дальше» М. Шатрова в «Знамени» (при особых сложностях с цензурой: «живые» Троцкий, Струве, Корнилов, Бухарин, Сталин, Каменев, Зиновьев, «нестандартный» Ленин — знали бы тогда цензоры, что будут вытворять газеты с образом бессмертного вождя спустя несколько лет) и — через «Московскую улицу» Бориса Ямпольского — продолжен «Глазами человека моего поколения» Константина Симонова, а потом — замятинским «Мы».

«Ближняя» советская история подвергалась безусловному испытанию. Порой даже сами авторы не знали, не ведали, что своими долгожданными публикациями они подписывают приговор своим же текстам: шагровская схема, казавшаяся по тем временам столь смелой, — «хороший» Ленин, «противоречивый» Троцкий и «отвратительный» Сталин — есть схема советская, вроде бы очистительная, но, в общем-то, неочищающая и ничего не отчищающая.

В «Неве» печатался перевод «Слепящей тьмы» А. Кестнера, в «Роднике» — «Скотный двор» Дж. Оруэлла, в «Новом мире» — его «1984». А на последней, библиографической, страничке тот же «Новый мир» продолжал оповещать читателя о выходе в свет новых томов Маркса и Энгельса.

Журналы и продолжали идти советско-ленинским курсом, и подрывали его.

На литературном дворе стояла чрезвычайно разнообразная эпоха.

С одной стороны, уже выходил, поднимался на поверхность, к читателю — в рижском «Роднике» — андеграунд, о котором появились вполне взвешенные и здравые, отнюдь не только захлебывающиеся от радости суждения, не только завышенные оценки, — например в «Даугаве» прозвучал вполне трезвый голос, мало кем в ту эйфорическую пору расслышанный: «Были произведения слабые, подражательные, написанные, как ни парадоксально, в духе вполне "официальной" литературы, но только с другими знаками…» В Москве 7–8 мая в одной из частных квартир прошла конференция редакторов независимых изданий — среди ее участников «Хроника текущих событий» и «Экспресс-хроника», «Гласность», «Митин журнал», «Часы», «Женское чтение», «Третья модернизация».

С другой стороны, редакции — рядом с публикациями Евг. Гинзбург, В. Набокова, андеграунда — оговаривались: «Сегодня общепризнанный критерий полезности и нужности любого издания — насколько оно служит делу социализма, в какой мере оно придерживается примата общечеловеческих гуманистических ценностей» («Даугава», № 9). Между социализмом и общечеловеческими ценностями ставился знак равенства.

Приведу цитату из статьи А. Нуйкина «Идеалы или интересы», которую обсуждали, может быть, активнее, чем политическую беллетристику: «Время криком кричало, призывая Ленина. Сталина призвала и подняла на пьедестал приказная административная система управления».

Любопытно распределение лиц и фигур истории: тех, кто «с нами», и тех, кто «против нас». «Мы» по Пуйкину — это Ленин, Макаренко, Вавилов, Булгаков… «Против нас» — Сталин, Берия, Лысенко.

Исторически еще все было продолжением «оттепели», было связано с идеологией шестидесятников, с эйфорией, вызванной внезапной возможностью воплощения их стремлений и мечтаний. И. Роднянская в новомирской статье «Назад, к Орфею» (№ 3), тщательно разбирая современную поэтическую ситуацию, не удержалась: «В связи с частыми нынче сопоставлениями эпохи после 1956 года и сегодняшних дней…»

Сопоставления были навязчивыми.

И шестидесятники в этом процессе удовлетворенно ощутили оправданность своей жизни. Торжество шестидесятнической идеологии стало одним из центральных сюжетов года.

Собравшись через десять с лишком лет на свой «вневременный и чрезвычайный» съезд, бывшие депутаты ностальгически вспоминали, посмеиваясь, свое прошлое (см. «Общая газета», 1998, № 8). Встреча произошла по инициативе Егора Яковлева, нынешнего редактора «Общей газеты», а в те времена — редактора «Московских новостей». Можно сказать, главного редактора главной, самой отважной газеты того времени.

Другой редактор самого смелого журнала, журнала «Огонек», тоже бывший депутат, Виталий Коротич на много лет занял вполне респектабельную должность профессора журналистики в Бостонском университете.

Еще один бывший депутат, Евгений Евтушенко, после нескольких лет преподавания в американской глубинке ныне преподает в одном из нью-йоркских учебных заведений.

Время раскидало депутатов по миру.

Роальд Сагдеев, ставший мужем Сьюзен Эйзенхауэр, внучки президента, принимавшего Парад Победы на Мавзолее в сорок пятом, — в тех же США.

Чистоты, подобной сахаровской, не наблюдается.

Гавриил Попов — в ректорах таинственного Международного университета, город Москва. Университетские особняки — это бывшие дачи кремлевских руководителей в Кунцеве; роскошное место, потрясающий, как говорят нынче, кусок. Правда, удалось поучаствовать в перераспределении (так?) собственности не всем: неумелые так и остались у порога богатства (дальше их не пустили — или они сами не смогли, не так были воспитаны своими советскими родителями, чтобы без всяких моральных мучений поучаствовать в «большом хапке»).

Тут путь у каждого свой: перестройка была делом общим, зато конкретный результат у каждого индивидуальный.

Заметна смена профессиональных и жизненных интересов, а не только вытеснение с занимаемых политических позиций.

Элем Климов, например, так и не снимает кино.

Ролан Быков тоже не снимал, но зато возглавил фонд, называвшийся первоначально, если мне не изменяет память, детским; вскоре крупными буквами в здании на Чистых прудах было вызолочено: «Фонд Ролана Быкова». Что, зачем, почем, почему?.. Не дает ответа.

В повестке дня «вневременного и чрезвычайного» были пункты, гласившие:

1) За что боролись?

2) На что напоролись?

После открытия шуточного съезда Горбачев дал слово Николаю Шмелеву, обозначив выступление последнего так: «Авансы и долги как форма жизни отечественной интеллигенции».

Смех смехом, капустник капустником, однако итоги деятельности, а не только размышлений бывших властителей дум, державших у экранов всю страну почище любых мыльных опер, грустные. Добиться они смогли с полным успехом только одного: компрометации своих идей и своих усилий по исправлению не туда зашедшего социализма. Сформулировал общую не сложную, но справедливую мысль академик В. Гольданский: «Все, что нам семьдесят лет говорили о социализме, оказалось ложью. Но то, как нам изображали капитализм, оказалось правдой». А Святослав Федоров и вовсе потребовал воссоздать СССР, расшифровав аббревиатуру как Союз Собственников Совладельцев России.

Шутка шуткой, как говорится у Петрушевской, однако с тоской и печалью говорили «бывшие» о том, что в нашем отечестве пошло-поехало не туда — и почему. Евтушенко прислал из-за океана «Февральские тезисы». Утверждая, что сегодня «в гражданской импотенции страна», бывший депутат задает и себе, и другим собратьям по съезду вопрос: «гак это мы надежды обманули или надежды обманули нас?»

Ответ на вопрос Евтушенко, вернее, приговор уже готов у другого постоянного автора «Московских новостей» конца 80-х, а ныне «Трибуна» (рубрика такая) Игоря Золотусского: «Я уверен, что Горбачев и Ельцин вряд ли когда-либо читали хотя бы Татищева, не говоря уже о Карамзине, Соловьеве и Ключевском, которые знали свой народ лучше большевистских или антибольшевистских теоретиков. Нигилизм последних (т. е. «антибольшевистских теоретиков»? — Н. И.) и породил перестройку, эту уличную девку истории…» (курсив мой. — Н. И.) («Кулиса ПГ», февраль 1998, № 4).

Нельзя не согласиться с тем, что сегодня мучительно грустно, да и стыдно вспоминать захваченность напрасными надеждами, — после теперешнего сознания утраты иллюзий.

Но гораздо более грустные мысли навевает поза, не скажу позиция, тех, кто «из сегодня» то время общих заблуждений и надежд брезгливо оплевывает, — как будто «их здесь не стояло». Стояло. Еще как стояло. Для «Московских новостей» статьи писали. И если уж перестройка — «уличная девка», то и они соблазнились.

Принципиальные профессиональные прокуроры от литературы, как правило, отличаются короткой памятью. Себя — из времени аккуратно вынимают. А еще и обстоятельства подправляют: таков механизм работы их памяти.

В той же заметке прокурор, по совместительству «трибун», не вспоминая свое сотрудничество с перестроечными «Московскими новостями», пишет о своих творческих контактах с небезызвестным АПН (Агентство Печати Новости), пропагандистской супермашиной ЦК-КГБ, которая, как известно, ничем для своих целей не брезговала. Задача у АПН была такая: и «дезу» запустить на кого потребуется, и «крышу» разведке предоставить, и мозги «розовой» западной интеллигенции поаккуратнее запудрить — многопрофильная была организация, как и все, впрочем, работающие на «зарубеж», от ССОД (бывшего ВОКС) до Иностранной комиссии Союза писателей. Представлять АПН оазисом в пустыне СССР для разработки смелых идей — это что-то совсем новенькое: «АПН, где заказывались и передавались на Запад статьи, которые нельзя было публиковать в советской печати»! Позвольте, если «заказывались», то уж понятно, с каким замыслом и умыслом. А если «заказывались» как бы не для советской печати, в особой обертке, то вдвойне омерзительно такой «заказ» обслуживать. Ан нет — тот, кто перестройку задним числом «уличной девкой» обзывает, сообщает в 1998-м, повторяю, году: «Мне тоже не раз звонили оттуда и просили написать что-нибудь пристойное, культурное, что-нибудь такое, где бы не было пропагандистских штампов и прочей коммунистической чепухи. Голос на другом конце провода, как бы извиняясь, объяснял: "Понимаете, это для Запада".

Было понятно, что на Западе пропаганду не любят, и поэтому нужно сочинить если что-то не антисоветское, то, по крайней мере, не очень и советское». То есть для того, чтобы «штампов» избежать, надо было поработать мозгами — чтобы соблюсти требования и провести линию АПН. А уж про то, что она была «не очень советской», пусть автор рассказывает совсем зеленым читателям.

Но вернемся от двух полярных оценок 1988-го — голосами «бывших» депутатов и голосом прокурора, «уличной девке»-перестройке приговор зачитывающего — к самому времени, участниками, а не только сторонними наблюдателями были и те и другие.

Шестидесятники были разными — скажем, диссиденты (как эмигранты, так и те, кто остались на родине) делились на либералов-«западников» и неославянофилов-«почвенников».

В датской Луизиане, неподалеку от Копенгагена, на одной из первых встреч интеллигенции эмиграции и «метрополии», вопрос об этом разделении и историческом его происхождении был задан — сейчас уж не припомню кем.

Встретились тогда в Луизиане в основном те, кого можно назвать, хотя и с натяжкой, шестидесятниками. Со стороны эмиграции — Василий Аксенов, Кронид Любарский, Борис Вайль, Анатолий Гладилин, Мария Розанова, Андрей Синявский и те, кто старше: Раиса Орлова, Лев Копелев, Ефим Эткинд. Со стороны «метрополии» — Галина Белая, Григорий Бакланов, Алексей Герман, Владимир Дудинцев, Фазиль Искандер, Юрий Афанасьев, Олег Попцов, Михаил Шатров. Сергея Есина датской стороне советская выделила «взамен» театрального режиссера Анатолия Васильева, который приехать не смог. Я себя чувствовала на этой встрече представителем «младшей», не шестидесятнической группы.

Конечно же, поколение шестидесятников составляли люди разных судеб, и между депутатом Юрием Афанасьевым, главным редактором журнала «Сельская молодежь» Олегом Попцовым и политэмигрантом Кронидом Любарским, отсидевшим несколько лет в лагерях за свои «стилистические расхождения» с советской властью Андреем Синявским, подробности суда над которым прекрасно помнили советские писатели, проходила более чем определенная граница. Но, как оказалось, отнюдь не пропасть. Шестидесятничество ведь больше, чем идеология: образ мыслей, иногда явных, норой — тайных, вернее, потаенных, и диапазон шестидесятничества велик, что и продемонстрировала и луизианская конференция, и само господство шестидесятников на страницах журналов и газет в качестве главных идеологов перестройки (в дальнейшем, уже в начале девяностых, те, кто годились шестидесятникам в сыновья, всласть отыграются за былое их «господство»).

Кстати, Михаил Шатров, единственный из участников луизианской встречи, упорно промолчит все дни ее работы. Ни монолога, ни участия в диалоге, споре, полемике… Совершенно иная стратегия поведения: может быть, уже тогда Шатрова увлекала мысль не столько о литературе, не об интеллигенции, а о строительстве, скажем, колоссального культурного центра, которым он и займется в девяностые.

То, как встреча организовывалась, тоже заслуживает упоминания: это тоже литература, сюжет времени, и весьма показательный. Решение — окончательное — об участии во встрече советских писателей и «деятелей культуры» принимал сам Егор Кузьмич Лигачев, влиятельнейший член Политбюро, консерватор, «уравновешивавший» партийного либерала и, как потом оказалось, расстригу Александра Николаевича Яковлева. Зарубежные паспорта и билеты участники встречи смогли получить только накануне отлета вечером, а перед тем — часов около шести — ожидающих документы в предбаннике иностранной комиссии Союза писателей пригласил к себе на инструктаж сам Владимир Васильевич Карпов. Сидение было недолгим, но по атмосфере многозначительным. «Ну, сами знаете, как себя вести и что говорить, — заключил в конце затянувшейся паузы секретарь союза. — Чего уж я буду вас учить…» После столь серьезного напутствия писатели с облегчением отправились домой, а наутро — вернее, за ланчем — встретились в Луизиане со своими коллегами из русского зарубежья, прилетевшими накануне.

Луизианская встреча затронула множество тем, но главным ее содержанием, на мой взгляд, было взаимное узнавание двух разделенных литературных территорий, попытка ускоренного преодоления искусственного разрыва — накануне предстоявшего исторического объединения, о котором никто еще и помыслить не мог.

Сейчас я перечитываю материалы конференции с некоторой даже улыбкой — настолько взаимные шаги, продвигавшие нас друг к другу, выглядят — спустя десятилетие — скромными.

А тогда — тогда они казались оглушительно смелыми.

Например, слова Искандера о ненависти каждого абхазца — от рождения — к Сталину. Или его же изящное рассуждение о «доле счастья», равно предназначенной Господом Богом для каждого народа, будь он большой или маленький: маленькая Дания гляделась не в пример счастливее огромного Советского Союза.

Или — долгий, не прерываемый ни единым шорохом или вопросом рассказ-исповедь Владимира Дудинцева о его не только писательских, но и человеческих мучениях.

Или — эффектный ораторский ход Юрия Афанасьева — обращаясь к эмигрантам: «Вы живите здесь — за нас, а мы будем там — за вас».

Надо учесть, что это было сказано не только в присутствии участников луизианской конференции «Интеллигенция и перестройка», но и перед внимавшими каждому слову разнообразными работниками посольства, разбросанными по внушительных размеров аудитории, подковой рядов спускавшейся к длинному столу с организаторами встречи и переводчиками, а также сменявшими друг друга на протяжении трех дней ораторами. Невероятных размеров окно, вернее, стеклянная стена выходила на пролив, и в свете яркого, весеннего балтийского дня были видны белоснежные паромы и даже шведское побережье… Пахло морем, весной, гамлетовскими вопросами (Эльсинор под боком), дразнящей, туманящей сознание свободой… Есин но утрам бегал и окунался в море, Герман до утра рассказывал свои истории. И никто еще не покушался на «советскую литературу» — эмигранты вели себя в высшей степени деликатно, уважая чувства другой стороны. Самым нелицеприятным и недипломатичным было выступление Кронида Любарского, снявшее эйфорию объединения и взаимопонимания, разлитую в зале, прямо, в глаза напомнившего о лагерях и тюрьмах, нет, не прошлых, а настоящих, — в частности, о лагере, в котором погиб Анатолий Марченко.

То, что «советской литературе» уготовано, что скоро с помощью Виктора Ерофеева будут отмечаться ее поминки, еще отнюдь не было очевидно.

Вот мнение читателя «Литературной газеты» (а именно на ее страницах эти самые поминки будут вскорости устроены) из Томска, обнародованное в начале года: «…открыл для себя Великую Советскую литературу, прочтя романы Ю. Трифонова, А. Рыбакова, В. Дудинцева, Ч. Айтматова, повести Ю. Аракчеева, А. Приставкина, С. Каледина… Крупным достижением под занавес считаю роман П. Проскурина "Отречение", опубликованный в журнале "Москва"…» В обобщенном читательском сознании год, «пронесшийся в атмосфере печатного Ренессанса» (Андрей Вознесенский), не поколебал, а добавил уверенности в значительности «советской литературы» (как «разоблачения» XX съезда в свое время должны были укрепить «законную гордость» и «партийную убежденность» советских людей).

В 1988-м в Москве появились «люберы» — подростки из подмосковных Люберец наводили своею неспровоцированной жестокостью страх на жителей столицы. Вторгалась иная, новая действительность — не утопически-очищенная, которую выстраивали в своем воображении в 1987-м путающие литературу с жизнью либералы-интеллигенты, а реальная, с кровью, преступлениями, рэкетом.

Год работал на разрыв.

С одной стороны, читатель «толстых» журналов с головой окунался в прошлое: симоновскую публикацию в «Знамени» («Глазами человека моего поколения», № 4–6) обсуждали, передавая журналы из рук в руки.

А «люберы» — это была тема «Огонька» прежде всего: эмоционально воздействовал не столько текст, сколько сами фотографии юнцов со скошенными лбами и крутыми затылками.

1988-й — это еще не до конца идеологически размежевавшийся литературный мир: рецензия Владимира Бондаренко, в скором времени — ловкого подручного Александра Проханова по будущей газете «День», на роман «почвенника» Сергея Алексеева «Рой» печатается в том же «Знамени», где и Шатров, и Ямпольский.

Издательство «Художественная литература» в порядке особой срочности тиражом двести тысяч экземпляров издает сборник публицистических статей «Если по совести», где Чингиз Айтматов печатается рядом с Василием Беловым, Григорий Бакланов — с Валентином Распутиным, Юрий Карякин, Николай Шмелев, Андрей Нуйкин, Евгений Евтушенко — с Майей Ганиной и Евгением Носовым. В аннотации к сборнику сказано: «Авторы сборника — активные сторонники перестройки… Споры, столкновение мнений — свидетельство духовного обновления, необратимого, набирающего силу процесса». Сборник издавался фантастическими, невиданными темпами: сдан в набор десятого июня, а подписан в печать — пятнадцатого, того же месяца. Но размежевание, вернее, раскол уже обозначился — просто сборник был подготовлен чуть раньше; в марте 1988-го в «Советской России» опубликована статья Нины Андреевой; через три недели молчания появится ответная полоса в «Правде».

Главное слово 1988 года — хотя тому главному слову уж третий годок пошел — правда.

Статья Игоря Дедкова в «Знамени» (№ 2) называлась «Хождение за правдой, или взыскующие Нового града»:

«…возвращение правды…» (цитата).

Или из Г. Попова цитата: «О первом, главном уроке ясно сказано на XXVII съезде партии… это — урок правды».

Голая правда.

Оголенная, как провода, — убить может.

Правда, правда, ничего, кроме.

Клятва. Или — заклинание?

Правда не только подчиняла себе художественность, но и противопоставлялась ей: «Для меня затруднения и неловкости Дудинцева дороже и выше той бойкой, витиеватой, многословной, болтливой "художественности", за которой только и видишь претензии, претензии да самодовольство» (И. Дедков).

На заседании редакционной коллегии журнала «Дружба народов», подводящем итоги деятельности журнала за прошедший год, Василь Быков произнес: «Я не знаю, возможен ли какой-то процесс, если не будет сказана вся правда» («ДН», № 6). Действительно, правда стала чуть ли не главной категорией, не только исторической или этической, но и эстетической. Ее отстаивали, за нее боролись, ею побивали, за нее жизнь клали. И тем не менее критики, участвующие в общем деле очищения правды, очищения от десятилетиями накопившейся лжи, в том числе и в самих себе, начали испытывать новую жажду. Вернее, тоску. Тоску но утраченным, вернее, нереализованным возможностям развития родной словесности в XX веке.

Андрей Донатович Синявский ростки многоцветия и артистизма, стилистически любопытные ему, радующие и предвещающие грядущее полнозвучие литературы, разглядел в 1988-м, проанализировав в своем выступлении новую прозу Татьяны Толстой, Вячеслава Пьецуха, Михаила Кураева. К «суровой» прозе с большим трудом возвращался эпитет «изящная».

Именно поэтому стилистические новации с трудом проходили сквозь определенное недоверие — не только политиканствующих староверов, борцов за все кондовое, но и демократов и либералов, правдоискателей и правдолюбцев. Например, публикация — первая в отечестве после столь долгою молчания — тринадцати стихотворений Геннадия Айги («ДН», № 2), поэта с известностью европейской, вызвала оторопь и скепсис. Сама поэтика, ее свежесть и новизна, не вписывалась ни в какой поворот «правды» или «лжи». Так же как поэтика Ивана Жданова, Александра Еременко, Алексея Парщикова, Юрия Арабова. Михаил Эпштейн приветствовал их «метареализм», выходящий «за пределы правдоподобия к высшей метафизической реальности» («Концепты… Метабалы…». «Октябрь», № 4), Карен Степаням, напротив, осудил «новую поэзию» за «некоммуникативность», за «пустые игры на берегу потока жизни», противопоставив ей «поэтов, взыскующих высокой духовной истины» (Олесю Николаеву, Михаила Поздняева, Ольгу Седакову, Елену Шварц).

Критика разделялась и спорила — уже не из-за политических расхождений, а из-за эстетических. Кроме критики публицистической все отчетливее был слышен голос критики эстетической — несмотря на то что погода на дворе еще не устоялась и не очень способствовала эстетическим дискуссиям. Благодаря этим дискуссиям стал всплывать из глубины андеграунд, не только политический, но и эстетический. Конечно, по иронии судьбы имена Ю. Арабова, А. Еременко, В. Кальпиди, хоть и с сомнением в их, скажем так, несомненности, упомянуты критиком на страницах журнала, публикующего в том же номере (№ 11) стихи замминистра иностранных дел Анатолия Ковалева; но все-таки, все-таки, все-таки уже было ясно, кто пришел, а кто уходит.

В 1988-м вышел сборник публицистики, ставший чуть ли не культовым среди перестроечной общественности, «Иного не дано».

Но реакция на его появление и вообще на категоричность выбора одного неизбежного и необходимого («иного не дано») пути со стороны литературной критики, чуть не целиком подавшейся намедни в публицистику, уже была отнюдь не однозначной.

Впрочем, об этом — в анализе главного сюжета следующего, 1989-го, литературного года.

А пока:

— шестидесятники празднуют победу идеи «социализма с человеческим лицом» и реанимируют оттепельную погоду, способствуя просвещению генсека;

— подавляющее большинство влиятельных текстов обнаружено в разного рода тайниках и запасниках;

— правда остается самой влиятельной эстетической категорией, публицистика процветает, а критика остается реальной; тем не менее артистизм все более уверенно вступает на заповедную литтерриторию.

И последнее.

Внимательные читатели наверняка заметили, может быть, и с чувством некоторой досады, что при дистанцированном поиске сюжета литературного года я выбираю площадку по преимуществу журнальную.

Тому находится естественное объяснение.

Журналы все еще держат лидерство. Они стали инициаторами литературных новинок и интенсивных публикаций («возвращенной» литературы). Журналы формируют тот ценностный ранг, на который ориентируются отвратившиеся от номенклатурной табели о рангах читатели. Издательства, по наблюдению (1988 года) социологов Льва Гудкова и Бориса Дубина, «но большей части выступают либо органами сопротивления инновации, либо культурными паразитами, существующими за счет творческих инновационных групп» (Журнальная структура и социальные процессы. В кн.: Л. Д. Гудков, Б. В. Дубин. Литература как социальный институт. М., 1994). По их же подсчетам, компетентная группа «первого прочтения», читающая не только прозу, но и критику, определяющая, что читать другим группам, составила в 1988 году 500 ООО человек; контингент с достаточно высоким уровнем культуры, от которого зависит динамика поддержки журналов, — 4–5 миллионов; предельную сферу распространения журналов (совпадающую с основной частью постоянных читателей) социологи оценили в 18–20 миллионов человек (примерно половина от занятых умственным трудом 40–45 миллионов «активно и регулярно читающих людей в стране»).

Годовая динамика тиражей толстых литературных журналов как будто подтверждала увиденную социологами вероятную перспективу: в сравнении с 1987-м у «Дружбы народов» рост тиража 416 %, у «Нового мира» — 135 %, у «Невы» — 89 %, у «Знамени» — 80 %.

Этот взлет неповторим.