АДЖАРИСТАН

Город Батум стоит на Черном море, которое иногда синее, а иногда зеленое. Горы подвигаются к морю близко. В некоторых местах они даже втыкаются в море, а в некоторых отходят, оставляя красные пористые долины. На этой красной земле, очень мокрой, растут чрезвычайно зеленые вещи, разные деревья, пальмы и т. п. Текут реки.

Реки текут в море, но иногда не дотекают. Море их замывает, тогда они устраивают болота.

Батум сейчас тихий. Батумцы уверяют, что в нем растет трава. Есть бульвары, на бульварах растут магнолии. Это — цветок вроде лилии, только растет он на дереве, величиной с липу. На этом дереве листья из зеленой кожи — толстые, и цветы такие же толстые и жирные. Еще растут здесь бананы, которые, однако, не дозревают. Каждый год цветет кактус, выбрасывающий громадный цветок в сажень длиной, вроде сухой елки. Батумцы уверяют, что это бывает раз в сто лет.

Это неправда, но человеку почему-то нужно, чтобы цветы, например Виктория Регия, цвели раз в сто лет. Хотя и Виктория Регия цветет каждый год. Очевидно людям хочется видеть редкости.

В Батуме зашел с товарищем в женотдел. «Мы, женщины Аджаристана, — диктовала белокурая женщина другой женщине, — протестуем против интервенции в Китае и против правительства… — дальше я сама выправлю… — Вам что, товарищ?»

Мы с ней пошли к прокурору.

Прокурор начал рассказывать нам о новой аджарской моде или обычае — способе борьбы с кровничеством: односельчане-убийцы сжигают дом кровника, очевидно, для того, чтобы лишить убийцу удовольствия. Вообще поджоги здесь приняты. Поджигают, например, обесчещенные женщины.

Что в горах? Продают ли там женщин? Что там происходит? — в Батуме знают мало. Прокурор нам сказал: «Здесь знают, что говорят на судебном процессе, и из дел — вот они — вы ничего не узнаете».

Женщин продолжают похищать, после этого идет кровничество, но, когда вы отыскиваете эту женщину, она говорит, что она согласилась или что она была согласна раньше, и с ней вместе приходят человек 16 вооруженных людей.

Про Аджаристан часто рассказывают анекдоты. Советская власть, вдвинутая в горы, находящаяся в противоречии с бытом, как будто вызывает на рассказывание таких анекдотов.

На меня Аджаристан не произвел впечатления анекдотичной страны. Его переделывают, но его переделывают простым и сильным средством — электрической станцией.

Внизу закладывают сейчас 20 тысяч, а потом 100 тысяч десятин чайных плантаций. Это будет покрывать ? часть союзной потребности в чае. Страна все равно изменится, и эти кровнические дела — это бегущие в бою мертвые лошади, которые не знают, что они убиты. Живо другое — то, чего еще нет.

От Батума в Хуло — это центр страны — 80 верст по реке Аджарис Цхали идет автомобиль. Обычный шофер, обычная расхлябанная машина, неизвестно почему еще ходящая. На машине аджарец, я с товарищем и старуха, едущая в зятю пограничнику, а у нее на руках самая неудобная вещь в Аджаристане, если считать в автомобильном масштабе, — большой бамбуковый стул, который всем мешает.

— Удобнее, — говорит мне шофер, — удобнее везти какогонибудь одного богатого человека. У такого человека две жены в горах, одна в Батуме, а иногда три. В Батуме он снимает автомобиль один. Едет сам с тремя и всю дорогу поет песни.

Женщины в Батуме — аджарки — ходят в черных покрывалах. Местами эти покрывала уже начинают вырождаться, т. е. они уже не на лице, но лишь немножко закрывают лицо и, скорее, от солнца.

От этого скоро останется только жест, и аджарки в городе просто будут держаться ладонью за щеку. Но даже в поезде часто встречаешь женщину, сплошь окутанную чадрой, как будто это люстра, защищенная от мух.

Костюм мужчины — обязательно башлык. Носят сейчас многие носки на галифе, на галифе же открыто надеты подвязки и, если это дело в поезде, то под подвязку подщелкнут железнодорожный билет. Даже элегантно. И вот мимо желтого от глины, а может красного гороха автомобиль лезет вверх. Скалы, деревья, встречи с арбами.

Нагоняем курдов. Курды уже второй месяц идут, идут на верхние пастбища, на альпийские луга. Зиму они проводят около моря.

Через Аджарис Цхали перекинуто длинное бревно. Это старый Аджарский мост. Рядом стоят новые, широкие, бетонные, построенные советской властью. Перед одним из таких мостов, недалеко от города Кедды, два дома целиком набиты колесами. Оказывается, что именно в этом месте кочевники снимают колеса со своих арб, кладут на склад и дальше через мост едут вьюками, потому что за мостом горы. Здесь многие занимаются контрабандой, потому что турецкая граница в 7 верстах. Ночью здесь, как светляки, вспыхивают сигнальные лампочки контрабандистов.

Светляки здесь начинают сверкать в сумерках и дают впечатление, как будто продергивают перед глазами через какую-то материю золотую нитку. Это летит муха, изредка поблескивая. Нитка такая раньше звалась «канитель». Здесь канителятся светляки и контрабандисты.

Коверкотовые штаны попадались, но мало.

Но у населения зонтиков много.

Дорога исправная — неплохое шоссе.

Все выше и выше, мимо аджарок, купающихся в полосатых чадрах в каком-то местном целебном источнике, на скале, мимо домов на ножках мы въезжаем во второй город Аджаристана. В городе этом, кажется, 50 домов, зовут его Хуло. Отсюда мы решили ехать не вперед, на Абастуман, а вбок, через Гедерский перевал и горный курорт Бахмаро — вниз в Гурию.

Дорога не общепринятая.

В Хуло есть каменный дом, построенный местным беем. Про дом идет легенда, что для постройки его всякий проезжий был обложен податью в один камень. Дом — самый обыкновенный дом, величиною с сельскую аптеку.

Аджарцы так не привыкли строиться, что легенда больше дома.

В Хуло есть хирургическая больница, где лечатся и женщины. И даже есть акушерка, которая, кажется, выселена за производство абортов. А в хирургической больнице лежат больные и мужественно дожидаются операции. К операциям относятся с уважением и охотой. Приходят сюда обыкновенно в ужасном состоянии. На больных больничное белье и башлыки, которые они отказываются снимать. Очевидно, снять башлык с аджарца можно только под наркозом.

На полдороге местная электрическая станция. Аджарис Цхали делает петлю. В этом месте пробит туннель, и река будет пущена через гору. Получается очень большое падение воды. Плотины будут совсем маленькие, а туннелей целых три. Вся электрическая станция будет спрятана в горах, и когда уберут бараки, то она будет почти не видна. Туннель уже готов. Во время постройки здесь произошел обвал, при котором погибло четверо рабочих и инженер Калашников. Об этой гибели рассказывали мне несколько раз в самых глухих местах Аджаристана.

Куда пойдет ток, я не знаю. Предполагается электрифицировать порт и откачивать аджарские болота внизу, сушить край и выводить малярию. А на Гедерском перевале люди спокойно дожидаются трамвая и фабрики буковой мебели.

От Хуло поехали на лошадях, тоже хорошая дорога — верст 8 до деревни Горжоми. Здесь знаменитый мулла — ученый, умный, у него 7 жен, больше нельзя иметь, потому что в неделе 7 дней, и очередь для мусульманина обязательна. Недавно мулла заполнил комплект — женился на седьмой. Но говорят, что, когда он открыл лицо своей жены, она посмотрела на него и сказала: «Ты похож на моего отца». Тогда мулла отпустил ее, потому что здесь прозвучал как будто намек на кровосмешение, а может быть, у него в этот день не было энтузиазма.

Он заплатил ей некари. Некари — это вот какая вещь: так как развестись с женой довольно легко и забыть ее лишить очереди в Горжоми можно, то в обеспечение ее прав муж выдает родителям долговое письмо на случай развода, т. е. он платит штраф за развод, причем очень высокий, могущий разорить среднее хозяйство.

Так как мы ехали со всякими документами, то поэтому нас уверяли, что калыма нет, что платы за женщин не выплачивают. Кто их знает. Но некари, кажется, неплохо придумано.

Под Горжоми можно понять — почему аджарцам нужны зонтики. Туман все время. Туман, между прочим, слово местное — турецкое или татарское, его все знают, а по-русски не говорит никто ни одного слова.

Грузинский знают все.

Турецкий язык знают мужчины. Что касается русских слов, то один человек, когда я с ним прощался, застенчиво сказал мне: «Здравствуйте».

Дома в Горжоми двухэтажные, построенные из толстых досок, пальца в три толщиною. Крыши покатые, на крышах камни. Плоские крыши заменяются узкими балконами без перил. На балконах сидят женщины и прядут. Они не столько закрывают лицо чадрами, сколько заслоняются ими.

Улицы деревни покаты так, что лошадь нужно тянуть за уздцы. Если подниматься верхом, то нужно держаться за гриву. Конечно, я очень плохой наездник, но я думаю, что расстояние между верхними ногами лошади и нижними по вертикали — аршин.

И во всей деревне нет плоского места. Вместо того чтобы увидать перекресток — видишь какие-то раскосы во все стороны. Земли мало, все огорожено. Избы большие.

Принял нас председатель сельисполкома.

У него отдельная комната для гостей, и я думаю, что в доме комнат восемь. Но лошадей нам вывели из нижнего этажа. Амбары отдельно — они из бревен. В комнате есть низкий стол в полторы четверти высоты, сделанный из одного куска дерева, два ковра, керосиновая лампа, маленькая полочка на стене, и на этой полочке стоит единственный стакан, из которого мы по очереди пили воду.

Кормили нас сыром, жареным в сливочном масле, кефиром и кукурузным хлебом — чады.

У хозяина четыре брата, из которых один сел с гостями, а остальные стояли.

Утром мы взяли лошадей и поехали дальше. Дорога шла по ручью прямо вверх.

Ручей катился и только раз посторонился от нас, чтобы покрутить маленькую мельницу с вертикально поставленным валом, который он просто толкал, ударяясь в изогнутую лопасть. Тут коэффициент полезного действия процентов пять. По дороге мы встречали волов, которые тянули прямо на цепи большие красные бревна. Когда дорога перешла в тропинку, то по всей тропинке шли желоба от этих протягиваемых бревен.

Лес здесь весь в красных трупах деревьев и огромных пнях. Это, кажется, был тисовый лес — он срублен и почему-то не вывезен и зарастает елью. Но ели внизу похожи на высокие аджарские стоги, только у них срублены верхушки. Складывающие стоги женщины очень нарядно одеты, потому что люди их видят только на работе, и на работу принято одеваться хорошо. Дорога лезет вверх. Внизу туман, и, когда он отодвигается, видно то, что принято в рассказах называть попросту горизонтом, и еще дальше за ним лежат луженые снегом верхушки. Сбоку растут желтыми, лиловыми и еще какими-то цветами кусты, листва которых напоминает металлические венки на кладбище.

Со мной едет т. Мачавариани. Он умеет ехать на лошади, а я чувствую себя на лошади, как будто я гимназист, и ко мне сел на парту преподаватель математики — настолько она больше меня понимает в езде. Она меня не слушается, но едет прилично. Дорога идет еще выше, кончаются кусты. Луга. Луга — клевер красный, белый; не знаю, сеют ли его здесь. На Военно-грузинской дороге там сеют золотистую траву, и она очень хорошо оттушевывает горы, а здесь что-то не похоже, что сеют.

Еще выше встречаем семью на санях. Саней полозья дубовые, с ладонь шириною. На санях поставлена картонка, круглая, вроде наших для шляп. Жена, муж и ребенок. Все сооружение везут быки. Еще деревья — последние. На них лежат воткнутые в прощелине суков колоды — местные ульи. Так высоко их сажают, чтобы не залезли медведи.

Сажают их еще на скалы, снимают оттуда ночью, когда пчелы спят.

Внизу в Хуло есть ученый пчеловод и есть аджарский пчельник с даданами и с рамочными ульями.

Есть люди, которые имеют до 200 таких ульев.

Лезем выше. Трава. Я выехал в сеточке и в брезентовых ботинках. Холодно. Показывается снег. Снег сперва лежит козырьками над ручейками, потом он начинает лежать сводами, вроде сводов персидских бань, плоских и глянцевитых. Под таким сводом бежит ручей. Еще выше. Встречаем едущих аджарцев, у одного не башлык на голове, а носовой платок, завязанный в четырех углах. Двое в шинелях, один в макинтоше. Штаны на них из местной саржи — шерстяной, грубой материи, очень узенькой. Все тащат грузы в таких ранцах: целиком снятые шкуры с теленка, а лапки теленка связаны, получается большой ранец. В нем несут туда, вниз, на Бахмаро сливочное масло.

Лошадь наконец взбирается совсем на снег. Очень устали, но едем дальше. Начинаем спускаться, и здесь в долине, похожей на две руки, собранные горсточками, — второй Горжоми. Та же деревня, но только летняя. Ходят стада. Стоят дома без окон — двухэтажные. Вместо окон длинные щелки в стенках, пальца в 1? шириною. Вместо лестниц — толстые деревья в обхват положены под углом в 45°, и на этих деревьях вырублены зарубки. Ходить довольно удобно. Бегают дети. Замечательно чистый, совершенно невидимый воздух. Сюда уходят люди на лето.

Спускаемся еще ниже — появляются корявая береза, потом ель, и, наконец, мы спустились к курорту Бахмаро, находящемуся на высоте двух верст выше уровня моря. Кругом его ели, дома его новенькие, свежие.

За лето здесь бывает тысяч 12 людей. Солнце здесь такое, что мой товарищ, который не мог нигде загореть, загорел в тумане в два часа.

Здесь солнце, как кварцевая лампа.

На улице сидит гуриец и поет, надувая поросенка. Когда он его надует, то вынимает дудку, упирает ее в щеку и начинает говорить быстро какие-то куплеты, перебирая пальцами по клапанам трубки. Так он поет, сам себе аккомпанируя на духовом инструменте.

Спуск из Бахмаро идет буковым лесом. Этот лес сидит на горе, как всадник в седле при спуске, т. е. дерево откинулось и только поэтому стоит вертикально. Лес этот идет 12 верст. Он серый, и сверху листва еще покрыта густым бородатым мхом. Лошадь, спускаясь, шагает через корни. Спуск, если гнать лошадь, продолжается 5 часов. Дорога прорезана местами в узких траншеях, в которых всадник не виден, иногда траншея две сажени глубины. В траншеях грязь, потому что шли дожди.

Спускаешься, спускаешься. Темнеет, и перед глазами начинает мелькать канитель светляков, а навстречу поднимаются люди на курорт. Старухи сидят на лошадях сверх вьюков, дети едут на лошадях, крепко привязанные веревками. Очевидно, это повторение переселения кочевников. Подымаются на курорт так, как курды подымаются на летние пастбища. Это больше похоже на переселение народов, чем на курортную поездку.

Спускаемся, спускаемся. Уже проехали за день 65 верст. Так устали, что не можем слезть с лошадей и пьем чай около духанов в седле, потому что как слезть — неизвестно. Спускаемся. Совсем темно, но моя лошадь, как известно, профессор математики, — опускает голову и нюхает дорогу. Наконец, совершенно странное ощущение. Стало ровно. Мы спустились в Гурию.