Там, где я родился

Мой дед узнавал по голосам

больше ста видов птиц, не считая

диалектов, на которых вопят птенцы

в темных школах вдали от двора,

под надзором луговых чеканов.

Мой дед был знатоком картошки.

Он ее выкапывал вручную, рассекал

большим пальцем, белизна обнажалось,

и он давал мне полизать разлом.

Крупная, добрая и к свиньям и к людям.

И после изъятия продолжал он упрямо

верить в бога, потому мне пришлось

рыть картошку на бывшем его поле.

Как на полотнах голландцев тянулись

тяжкие тучи по саксонскому небу,

они шли из России и Польши,

и дальше на запад, их ноша легчала,

истончалась, во Франции она продавалась

уже как шелк. Дед говорил, перемены

происходят на Западе, то же будет и с нами.

Из друзей его мало кто остался в деревне,

им пришлось в России загружать облака.

2

Моя бабка грела щипцы для завивки, чтобы

вились ее тонкие волосы. Надо было

представать перед господом Богом в порядке.

Тот порой приходил по ночам, когда я

должен был засыпать, он садился на край кровати

и с ней говорил по-саксонски. Они

шептались, словно делились тайнами.

Порой дружелюбно тянулась беседа,

но потом она с ним ругалась, как с дедом,

когда тот рядом с тарелкой выкладывал свой

стеклянный глаз. Если рядом с тобой

все неладно, надо вглубь заглянуть,

туда, где мысли живут в голове,

он говорил, набивая трубку самосадом,

что сушился тут же на стене, хрупкие листья,

стянутые нитью. Рукава куртки деда

были в шрамах от горящего пепла.

Как твои легкие, говорила бабка, бурые

от огня и дыма. Так тянулись дни.

Вечером картошка с соусом или без.

Когда на дворе забивали скот, я находил

буженину в моей тарелке, но мне не велели

спрашивать, как она у нас появилась.

Буженина может летать, этим все сказано.

Бог представлялся мне человеком, который

позволяет делать с собой все, что угодно.

з

Дед мой уже не мог читать. Все книги стоят

в моей голове, говорил он, но в беспорядке.

Зато он сказывал сказки, любимая о короле,

который, казалось, был с ним запанибрата.

Он должен был зайца гнать на охоте

под выстрел владыки, но хитрый мой дед

прятал зайца под полой плаща. И сегодня

я слышу, как бьется заячье сердце,

он кричал и хватался за грудь, там, где висели

его часы. У зайцев слабое сердце, с ним нельзя

создать государство. На государство

вряд ли следовало уповать. Мы, когда бабки

не было дома, слушали радио, голос,

острый, как нож, от которого дым его трубки

дрожал. Банда свиней, дед говорил, он, однако,

никогда не ругался. Близь Беромюнстера, он говорил,

можно было послушать музыку, мы туда наезжали,

слушали Баха с Чайковским. Потом засыпал он.

Веко над его стеклянным оком до конца не смыкалось.

4

Когда я недавно посетил мою деревню,

все вспомнилось вновь, но в таком беспорядке,

домашний мед и черный сироп, который липко капал

сквозь дырки в хлебе, полыхающие огни

над Маузельвицем, русское оружие в каменоломне

под Кейной. Угольная пыль, теплое пиво, бог боязливый,

треск воздушной тревоги, поднятой удодом,

вздутые реки вен на тыльной части ладони деда,

голубой ковер под сливовыми деревьями,

загнутые страницы в Библии, честная бедность

и счастье. Даже мертвые заговорили со мной, издалека

в старомодной одежде прибыв, женщины

с сетками на волосах, мужчины в перелицованных мундирах,

с дырами от пуль на впалой груди.

В центре мой дед, смотрит одним глазом в сей мир,

другим внутрь себя самого, перед ним тарелка

с картошкой, крупной, доброй к свиньям

и к людям и ко мне.

Из сборника «Под открытым небом» (Aus "Unter freiem Himmel». Gedichte, Suhrkamp, Frankfurt am Main 2007)