6. «Рвач»

За три года очень интенсивной работы на Западе (1921–1923) Эренбург во многом отработал запас былых российских впечатлений; у него возникла потребность побывать на родине, увидеть ее новую жизнь при нэпе. В самом начале января 1924 года он приехал в СССР.

«Увидев снова Москву, я изумился: я ведь уехал за границу в последние недели военного коммунизма. Все теперь выглядело иначе, — рассказывает Эренбург в мемуарах. — Карточки исчезли, люди больше не прикреплялись. Штаты различных учреждений сильно сократились, и никто не составлял грандиозных проектов <…>. Появились товары <…>. Москвичи отъелись, повеселели <…>. С точки зрения политика или производственника, новая линия была правильной <…>. Но у сердца свои резоны: нэп часто казался мне одной зловещей гримасой»[239].

Кроме Москвы Эренбург побывал в Харькове, Киеве, Гомеле, Одессе, Петрограде; он встречался с массой людей, с журналистской профессиональной хваткой впитывал свежие впечатления.

Замысел нового романа возник легко:

«Один юноша рассказал мне длинную, путанную, но не очень-то сложную историю: еще недавно он был честным комсомольцем, хорошо учился. Товарищ втянул его в нехорошую затею; выглядело все благородно — ему поручили собирать деньги на воздушный флот, оказалось, что сборами занималась шайка мошенников. Студент возмутился, хотел пойти в ГПУ, но, получив рачку ассигнаций, соблазнился мишурой жизни. Он влюбился в девушку, которая требовала подарков, стал спекулировать; из комсомола его вычистили; он ждал ареста. У него были очень выразительные руки, они рвались кверху, грозили, умоляли»[240].

Случай — достаточно типичный для того времени (недаром схожие герои пришли вскоре в прозу Сейфуллиной, Леонова, Катаева…). Революция на своем взлете поднимала людей, на спадах кидала их, и Эренбург понимал, что рассказ о Михаиле Лыкове требует политического, социального фона эпохи. При обдумывании романа не обошлось и без литературных реминисценций — тень стендалевского Жюльена Сореля возникала в воображении Эренбурга…

Эренбург уезжал из России, нагруженный впечатлениями и планами; уже с дороги он писал поэтессе М. М. Шкапской: «Сейчас буду работать: сценарий, пьеса, роман»[241], и спустя три недели: «Хочется сесть скорее за роман из русской жизни, но пока голова не работает»[242]. К работе над романом Эренбург приступил в июле 1924 года в Бельгии, а кончил его в Париже. В мемуарах Эренбург объяснял происхождение названия романа просто:

«Тогда входило в обиход новое словечко „рвач“, и я назвал моего героя, сына киевского официанта, рвачом. Я описал его детство, стремление к славе, себялюбие, подъем в первые годы революции, участие в гражданской войне, учебу, падение. У Михаила Лыкова (так звали моего героя) был брат, Артем, честный, не очень разбирающийся в сердечных делах, но добрый, старавшийся удержать Михаила от падения. Герой мой не был Растиньяком; в нем жили различные, порой противоречивые чувства…»[243].

О работе над романом Эренбург кратко сообщал в письмах друзьям[244]:

18 августа (Замятину): «Сижу пишу новый роман („Рвач“). Хотел бы в нем преодолеть хоть часть былых пороков. Он, кажется, непохож на меня, т. к. 1) чисто психологический, 2) материал (Эйхенбауму назло[245]) русский весь, 3) интрига в тени, а центр тяжести перенесен на описательные подробности героя и обрамляющей его эпохи».

1 сентября (Лидину): «Я сижу над своим „Рвачом“. Получается нечто дикое по размеру. Я написал уж около 8 листов и все же еще не достиг перевала. Боюсь и за „несезонность“ (климатическую). Веду сейчас переговоры о нем с Лен. Госиздатом».

21 октября (Лидину): «Я все еще сижу над „Рвачом“. Написал 10 листов, а еще 7–8 впереди».

16 ноября (Шкапской): «Я заканчиваю „Рвача“… Я люблю героя, хоть он пакостник, сволочь, склонная к романтике, патологический спекулянтик…».

1 декабря (Замятину): «Кончил я новый роман „Рвач“. Старался как приготовишка, по три раза перечеркивал фразу, писал его долго — четыре месяца! Хотел дать не только героя, вышедшего из революции спекулянта, но и пейзаж с помощью бальзаковских отступлений».

Рукопись «Рвача» Эренбург частями отправлял Ленгизу, с которым заключил договор на издание романа. Еще 3 ноября он писал Шкапской: «Хоть и продал роман Ленгизу, сомневаюсь в том, что он будет напечатан». Так и случилось. На письме Эренбурга от 23 декабря 1924 года, где сообщалось о посылке окончания романа, влиятельный глава Ленгиза (зять всесильного тогда главы Коминтерна Зиновьева!) И. И. Ионов начертал: «Денег не высылать. Печатать не будем»[246], и 29 января 1925 года зав. ред. сектором Ленгиза Д. Н. Ангерт сообщил автору: «Тов. Ионов, ознакомившись с содержанием Вашего романа, пришел к заключению, что выпуск его в пределах СССР невозможен»[247]. Мотивировать заключения было не принято и у издателей, и у критиков.

«Пафос „Рвача“ — любование нэпаческой хищнической средой, утверждение о захвате буржуазными хищниками всего нашего хозяйственного аппарата», — прокурорствовал влиятельный напостовский критик Г. Горбачев, объявивший Эренбурга «откровенным врагом революции»[248]. Его младший коллега Н. Терещенко, автор первой в СССР книги об Эренбурге, поддакивал: «„Рвач“ — есть характернейший пример литературно-художественного оформления идеологии новой буржуазии»[249]. В 1960-е годы, когда некоторые персональные обвинения были сняты, но общие идеологические установки сохраняли силу, в комментариях к «Рвачу» сотрудник ИМЛИ А. Ушаков политические претензии формулировал мягче напостовцев, сохраняя их суть: 1) непоследовательность и ироничность в изображении положительных сторон советской жизни (то есть в описании коммунистов), 2) сгущение красок в изображении теневых сторон ее же (по существу — неудачный выбор главного героя), 3) изображение Гражданской войны с позиций «над схваткой» (то есть упоминания о зверствах не только белых, но и красных, о расстрелах не только в контрразведке, но и в ЧК) и т. д.[250] По существу, Эренбург упрекался в том, что на самом деле было достоинством его романа, что и сегодня дает «Рвачу» право на интерес и внимание читателя. Реабилитацией книг у нас занимается время; оно адвокат неподкупный, но слишком неторопливый, да и неумолимое фактическое старение всей литературы — всецело в его же власти.

«Рвач» вышел в Париже в июне 1925 года ничтожным тиражом в издании автора.

«Я постараюсь переслать Вам мой роман „Рвач“, — еще 4 апреля писал Эренбург Е. И. Замятину. — Вы увидите, как далеко я ушел вновь от „Жанны“, от сюжета, от общедоступного языка, от сантиментальности да, пожалуй, и от иронии <…>. Буду с волнением ждать Вашего суждения»[251].

Эмигрантская пресса отозвалась о романе походя несколькими бранными суждениями. Особенно задел и раздосадовал Эренбурга несправедливый отклик поэта Владислава Ходасевича. В начале романа есть персонаж — полтавский сахарозаводчик Гумилов; его фамилия упоминается 7 раз, и в одном месте наборщики допустили опечатку: напечатали — Гумилев. Ходасевич счел это умышленной «выходкой, которая ставит И. Эренбурга вне пределов критики»[252]. Ю. Айхенвальд в «Литературных заметках» утверждал, что Эренбург «копается и купается в низменном»[253], а пражская «Воля России» писала, что талант Эренбурга направлен не на раскрытие психологии главного героя, а на фельетонное осмеяние противников большевистской власти. Эренбурга обвиняли не только в смердяковщине, которая лишает его героев человеческой красоты, но и в верноподданстве, называли «рабом власти»[254] (той самой, которая запрещала его книги!).

«Рвач», не изданный на родине автора, переводился на многие языки; в 1930-м он вышел во Франции. «Дневники» Андре Жида позволяют судить о впечатлении, которое произвел роман Эренбурга на левую интеллигенцию Франции. А. Жид был тогда достаточно пристрастен во все более восторженных суждениях об СССР, но неизменно строг и объективен в литературных оценках. Вслед за отрицательным отзывом о «Цементе» Ф. Гладкова и восхищением прозой Чехова он записал: «„Рвач“ Эренбурга; книга замечательная, подлинной и несомненной новизны; необыкновенный ум и верность подачи». Как и многих левых интеллектуалов Запада, А. Жида занимали тогда в связи с советским опытом проблемы индивидуализма и коллективизма. Приведя в «Дневнике» слова из «Рвача»: «Артем делал только то, что делали все. Мысль отличительная, другим не присущая, казалась ему ничтожной и недостойной выражения», А. Жид сделал к ним поправку: «Во избежание недоразумений: можно испытывать огромную радость, сознавая полную общность с другими, общность мысли, чувств, ощущений, действий; но при условии если эти „другие“ не плутуют. Покуда они лгут себе и мошенничают, я могу чувствовать себя подлинным, только отличая себя от них»[255].

Отношение Эренбурга к индивидуализму было однозначно выражено великолепным эпиграфом к роману (молитва еврейского первосвященника в Судный день: «Да будет воля твоя, чтобы этот год был росистым и дождливым, и да не проникнут в тебя молитвы путников на путях по поводу дождя, который им помеха, когда весь мир нуждается в дожде»[256]). Что же касается снисходительного сочувствия автора к Артему Лыкову, то, по-человечески понимая его, не следует все же забывать, что именно миллионы артемов лыковых своим коллективным послушанием позволили сталинской команде установить в стране самый жестокий и самый лицемерный политический режим XX века.

В октябре 1926 года на литературном диспуте в Москве Лидия Сейфуллина обвинила «служивое сословие издательских критиков в том, что оно читает не то, что написано, а то, что подразумевается за словами… Их лозунг — „держать и не пущать“». Сейфуллина привела много таких примеров, среди них и запрещенного «Рвача»[257].

Даже после отказа Ионова Эренбург не бросил попыток добиться издания романа в СССР. Осип Мандельштам писал жене 19 февраля 1926 года о посещении Ленгиза, где К. Федин и И. Груздев «в числе других пытаются протащить „Рвача“ Эренбурга»[258]. Предполагалось издать книгу с предисловием профессора-юриста С. Б. Членова или П. С. Когана; в прессе появлялись сообщения об этом, но книгу не пропускали. Наконец, в 1927 году «Рвача» удалось издать малым тиражом в кооперативном одесском издательстве «Светоч», однако большая часть тиража (как это случилось и с «Курбовым») вскоре была затоплена на складе[259]. Да и в августе того же 1927 года Отдел печати ЦК ВКП(б), докладывая в Секретариат ЦК о разброде в цензурном ведомстве, отмечал: «Пример — книга Эренбурга „Рвач“, изданная в Париже и запрещенная к ввозу Главлитом РСФСР, издана в Одессе с санкцией цензурных органов Украины»[260].

В 1928 году «Рвач» был анонсирован в составе зифовского «полного» собрания сочинении Эренбурга в восьми томах; в итоге оно осталось без пятого тома, который «Рвач» и должен был составить.

Первым изданием, позволившим прочесть «Рвача» советским читателям, стало собрание сочинений Эренбурга в 9 томах 1960-х годов, но и здесь книгу продолжал преследовать рок. Второй том, куда был включен «Рвач», сдали в набор 11 марта 1963 года, через три дня после выступления Н. С. Хрущева с разнузданными нападками на Эренбурга. Поэтому больше года его не подписывали в печать (первый том прошел этот путь меньше чем за два месяца). Издание второго тома курировал лично секретарь ЦК КПСС по идеологии Л. Ф. Ильичев; он требовал от Эренбурга покаянного послесловия к роману и массы купюр в тексте. Эренбург умело сопротивлялся нажиму; в послесловии к роману, которое смогли напечатать лишь как послесловие «От автора» ко всему тому, он написал:

«И в наши дни существуют карьеристы, хотя их жизненный путь не похож на пеструю биографию Михаила Лыкова. Наша молодежь, как и в начале двадцатых годов, жаждет знаний, но молодые люди 1964 года духовно богаче и сложнее Артема Лыкова. Сорок лет не сорок дней: годы все ставят на свое место, отжившее становится лавкой древностей, а живое продолжает волновать, причинять боль или радовать»[261].

В 1991 году во втором томе посмертного Собрания сочинений Эренбурга впервые «Рвача» напечатали без купюр по парижскому изданию 1925 года.