2. Встречи

2. Встречи

В Берлине, вопреки утверждениям эмиграции, что вся настоящая русская литература находится в изгнании, Эренбург (в статьях и в антологии «Поэзия революционной Москвы»[1223]) доказывал: подлинная поэзия жива именно в России. Перечисляя ее «блестящие достижения за последние годы», наряду с «Двенадцатью» Блока и «Зимними сонетами» Вяч. Иванова он назвал «Белую стаю» и «Подорожник» Ахматовой — «полное преодоление изысканности „Четок“ во имя ясности и простоты»[1224]. В обзоре новой русской поэзии, напечатанном под псевдонимом Жан Сало в журнале «Вещь», критикуя сборники петроградского издательства «Петрополис» за то, что по их стихам нельзя понять, была ли в России война 1914 года, революция и Гражданская война, Эренбург выделил «Подорожник»: «Стихи Ахматовой <…> молодят меня. Они не лучше и не хуже прежних — это нечто раз данное, ровное и неизбывное. Я только страшусь тех минут, когда от классической „Белой стаи“ она поворачивается к легкой внешней народности»[1225].

Настойчивость Эренбурга в отстаивании высоких достоинств поэзии, творимой в Советской России, заметно повлияла на некоторых берлинских критиков[1226]. Известия об этом доходили до России, и Ахматова, чувствительная к эмигрантским суждениям и пересудам недавних питерских знакомцев, видимо, отметила перемену[1227]. Наверное, как доброжелательную реакцию на нее можно трактовать эпизод из непубликовавшихся воспоминаний А. В. Зискинда:

«В начале двадцатых годов я работал в наркомате почты и телеграфа. По делам этого наркомата в январе 1923 года я отправился в Германию. Перед отъездом поезда меня предупредили, что со мной хочет поговорить одна дама. И действительно по перрону ко мне подходила роскошно (по тем временам) одетая молодая женщина. Я сильно смутился. Одет я был по тогдашней моде в считавшийся верхом франтовства синий костюм… Дама оказалась Анной Ахматовой. В то время я читал всего несколько ее стихотворений. Она попросила передать в Берлине Илье Эренбургу ко дню его рождения в знак признательности за доброе к ней отношение свой подарок — сборник „Четки“. Она сильно удивилась, что я знаю ее стихи, я имел дерзость прочесть ей два стихотворения.

— Вы… — и недоверчиво посмотрела на мою блузу…

Мы тепло, по-товарищески расстались. На прощание Анна Андреевна бросила — „до свиданья, буби!“…

В Берлине, бросив все дела, я пошел разыскивать по адресу Эренбургов. Было радостно выполнять такое приятное поручение. Дверь мне открыла Люба Козинцева — жена Эренбурга, за ней стоял мне еще лично не знакомый Борис Пастернак. Они затащили меня в дом, жадно расспрашивали о России, о литературных событиях. Долго не отпускали, потом Любовь Михайловна подробно объяснила мне, как найти кафе, где ежедневно работал Эренбург.

Эренбурга я читал; он тогда выпускал много рассказов, романов и был очень известен. Встречался с ним лишь однажды в Киеве на поэтическом вечере, где я решился выступить с критикой его религиозных стихов, которые мне казались неуместными во времена революции, которой я был увлечен.

Илью Григорьевича я нашел в кафе, где он был почти единственным клиентом. Его там знали, любили, выделили ему столик и настольную лампу… Передав подарок, и опять рассказав, что я знаю о последних литературных и общественных событиях в России, я решил напомнить Илье Григорьевичу о киевском вечере. Вечер он помнил отчетливо и потому, что это было его последнее выступление со стихами, но меня он не помнил. По приглашению Эренбурга я часто бывал в кафе, куда приходило много писателей на огонек его лампы. Помню Андрея Белого, Георгия Иванова, Алексея Толстого, Пастернака, Шкловского… Хозяин кафе решил за свой счет устроить день рождения Эренбурга. Угощение было самое простое, но и оно стоило очень дорого»[1228].

Личное знакомство Эренбурга с Ахматовой состоялось в начале марта 1924 года, когда Эренбург приехал в Ленинград. «В Ленинграде я познакомился со многими писателями, которых раньше знал только по книгам: А. А. Ахматовой, Е. И. Замятиным, Ю. Н. Тыняновым, К. А. Фединым, М. М. Зощенко» — так начинается черновик 9-й главы 3-й книги «Люди, годы, жизнь»[1229]. Есть еще дневники Б. М. Эйхенбаума, где рассказывается, как 9 марта Эренбург читал главы нового романа «Любовь Жанны Ней»: «Народу было невероятно много. Ахматова, Пунин, Шкловский, Каверин, Федин, Тихонов, Слонимский, А. Смирнов, Форш, все обычно бывающие, студенты и т. д. Эренбурга обстреливали, но он очень умно отвечал»[1230].

Впоследствии Эренбург встречался с Ахматовой, по-видимому, регулярно в свои нечастые наезды в Россию (1926,1932) — например, шлейф встречи 1926 года просматривается в записи Лукницкого о разговоре с Ахматовой 14 декабря 1927-го: «<…> об Эренбурге и его отношении к „современности“»[1231].

Вторая половина двадцатых — начало тридцатых годов — трудное время и для жившей в Ленинграде Ахматовой, и для Эренбурга, работавшего в Париже. В период 1925–1935 годов Ахматова почти не пишет стихов; в 1929-м она вышла из Союза писателей в знак протеста против преследования Замятина и Пильняка и в 1934-м не заполнила соответствующих анкет в новый Союз (однако она вступила в него после пика террора, в 1940-м — видимо, в связи с изданием ее сборника «Из шести книг»), Эренбург, пережив жестокий финансовый кризис 1929–1931 годов, когда книги его либо запрещались в СССР, либо цензура оставляла от них лохмотья, а западные издания из-за мирового кризиса уже совсем не кормили, принял, под аккомпанемент нарастающей фашистской угрозы, сталинский режим, надеясь сохранить за собой некую (оказалось: почти иллюзорную) литературную независимость. После того как было разрешено издать его первый советский роман «День второй» (1933), Эренбург впервые почувствовал себя в Москве не чужаком; его соблазнила идея стать полпредом советской литературы на Западе, и ему позволили ограничиться исключительно «международной» деятельностью, все «мирные» Сталинские годы работая только на Западе. 1934–1936 годы — пик его «романа» с режимом. Чувствуя убогий уровень большинства советских писателей и разойдясь с эмигрантами, Эренбург предпочитает психологический комфорт и общается главным образом с левыми французами, но отнюдь не с ортодоксальными коммунистами — в ту пору его самым близким другом был Андре Мальро, увлеченный тогда идеей революции как «локомотива истории». В этот период отношение к Эренбургу в кругу Ахматовой было скорее ироническим: живет на Западе, а хвалит СССР[1232]. О стихах Ахматовой Эренбург в тогдашних статьях об искусстве и эссе не упоминает (имя Мандельштама еще встречается; Ахматову он теперь относит к прошлому) — но зато Пастернак и Маяковский проникают даже в его художественную прозу. Это не отражалось на человеческих отношениях, и встречи с Ахматовой продолжались (вспоминая Модильяни, она подтверждает это, упоминая, что 1930-е годы ей много говорил о нем Эренбург[1233], — это могло быть лишь в 1932, 1934, 1935, 1938 годах).

В 1938-м в Москве Эренбург узнает новые стихи Мандельштама и Ахматовой, потрясшие его навсегда. Тогда он в последний раз виделся с Мандельштамом; документальными данными о встречах с Ахматовой мы не располагаем. Подчеркнем, что трагические московские месяцы (январь-май 1938-го) существенно способствовали протрезвлению Эренбурга (он сам чудом избежал гибели).

Пережив поражение Испанской республики, пакт Молотова — Риббентропа и падение Парижа, 29 июля 1940 года Эренбург вернулся в Москву другим человеком — это зафиксировали воспоминания и письма Н. Я. Мандельштам[1234]. Трагическая горечь пережитого реанимировала его музу — он снова пишет стихи. Дважды Эренбург выбирался в Ленинград — в декабре 1940-го и в мае 1941-го, — но оба раза Ахматову не заставал[1235]. В мае он привез в Ленинград только что вышедшую книгу стихов «Верность» и в свой последний ленинградский день надписал ее Ахматовой («Анне Андреевне Ахматовой с любовью Илья Эренбург. 1 июня 1941. Я мечтаю о Вашей книге — достать не могу[1236]. И. Э.»[1237]). Книжка была оставлена в Ленинграде дожидаться А. А., которая тогда находилась в Москве, где 5 июня и произошла их встреча. Есть несколько следов этой встречи. Во-первых, А. А. подарила Эренбургу книгу, о которой он мечтал, надписав: «Илье Эренбургу на память об Ахматовой. 5 июня 1941 Москва»[1238]. В книгу вклеен листок с машинописным текстом (машинка — не Эренбурга) стихотворения «Когда погребают эпоху…». Во-вторых, записные книжки Эренбурга, где есть запись об этой встрече. В тот день утром Эренбург кончил очередную главу «Падения Парижа» и побывал у Вс. Вишневского, печатавшего в «Знамени» первую часть романа. О встрече Ахматова и Эренбург договорились заранее: на страничке «четверг 5 июня 1941» имеется карандашная помета: «веч<ер> Ахматова». Поверх нее чернилами Эренбург записал потом краткое содержание разговора: «Ахматова. „Ничему не удивляться“. Поэма-реквием о Гумилеве. Стихи о Париже. О Мандельштаме и Анненском»[1239]. Эта запись свидетельствует о несомненной (для того времени) доверительности беседы. Вспоминая разговор, Эренбург писал, что Ахматова расспрашивала его о Париже, оккупированном немцами[1240], речь шла, видимо, и о предстоящей войне, начало которой было Эренбургом достаточно точно предсказано[1241]. Ахматова читала те свои новые стихи, которые соответствовали настроению разговора (отметим, что «Поэма без героя», которую в том же июне в Москве Ахматова читала М. Цветаевой[1242], не названа; слова «Поэма-реквием о Гумилеве» не должны смущать — это явно конспиративная запись, хотя и неясно, читала Ахматова «Реквием» или только говорила о нем). Стихи о Париже — это потрясшее Эренбурга «Когда погребают эпоху…». «В этих стихах, — говорится в мемуарах, — поражает не только точность изображения того, чего Ахматова не видела, но и прозрение»[1243]. Возможно, к моменту встречи с Ахматовой Эренбург уже знал эти стихи. Дело в том, что они не только вклеены в подаренную Ахматовой книгу, но и внесены в записную книжку, на ее первые страницы, куда Эренбург переписывал набело свои новые стихи, вслед за десятью его стихотворениями января 1941 года. Причем за этим стихотворением Ахматовой следует зачеркнутая запись «О. Э. мертв», а затем стихи Мандельштама «Мне на шею кидается век-волкодав…»[1244]. Но о смерти Мандельштама Эренбург, несомненно, знал до встречи с Ахматовой — либо от Н. Я. Мандельштам, либо от М. М. Шкапской[1245].

Долгие годы привязанный к новому[1246] в искусстве, боготворивший Пастернака и восхищавшийся ранним Маяковским, в это тягостное для него время Эренбург нашел наиболее созвучный своему душевному состоянию и мироощущению отклик там, где прежде вряд ли ожидал найти, — в стихах «петербургских поэтов». Если бы в 1941 году издали новый «Весенний салон поэтов», то Ахматова и Эренбург оказались бы среди тех немногих авторов, кто, и ощутив кошмар советского террора, не мог обойти молчанием «падение Парижа» и варварские бомбардировки Лондона[1247]. Но в отличие от. 1918 года их стихи уже не были стилистически полярными (поэзию зрелого Эренбурга отличает сдержанная сила — то, что было свойственно Ахматовой изначально).

Через 17 дней после московской встречи Эренбурга и Ахматовой началась война (как оказалось, период самых душевных отношений Ахматовой и Эренбурга). В конце сентября 1941 года А. А. была эвакуирована из уже блокированного Ленинграда; в ее заметках «Коротко о себе» читаем: «До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте»[1248]. Жившая тогда в Ташкенте поэтесса С. А. Сомова свидетельствует:

«В Ташкенте Ахматова не только читала, но я бы сказала — и изучала антифашистскую публицистику Ильи Григорьевича Эренбурга. Я тогда работала в Союзе писателей, и Анна Андреевна просила меня брать для нее в библиотеке Союза газеты со статьями Эренбурга (прежде всего, „Красную звезду“, а также газету Среднеазиатского военного округа „Фрунзевец“, которая перепечатывала большинство его статей из центральных газет). Ахматова высоко ценила „злоостроумную“ (ее фраза) русскую речь Эренбурга, называла его прекрасным поэтом»[1249].

Среди тысяч писем к Эренбургу (в большинстве от незнакомых людей), пришедших в военные годы, процент писательских — невелик, но спектр имен был очень широк: от Ахматовой до Грибачева[1250]. Известно, что А. А. не слишком любила писать письма («Не осуждайте меня, — просила она Пастернака в 1952 году, — ведь я не пишу никому никогда»[1251]); она бралась за перо в случае крайней необходимости (скорее не для себя, а для друзей). Первое ее письмо Эренбургу из Ташкента — тоже деловое, но в тоне его, форме обращения и заключительной строчке ощущается сердечность. Содержание же письма — просьба помочь Ксении Некрасовой. Вот ташкентское свидетельство С. А. Сомовой:

«Появилась Ксения Некрасова в своем лохмотьевом пальто и с котомкой, полной интереснейших стихов, пришла к Ахматовой и сказала: „Я буду у вас ночевать“. Вы, мол, на кровати, а я на полу, только дайте мне свой матрасик. Потом она попросила одеяло, потом — подушку, и Ахматова ей все отдавала. „Ну что ж, — говорила Анна Андреевна, — Ксения считает, что если она поэт — ей все можно. А она — поэт“. Потом Ксения покусилась на кровать Анны Андреевны, и не знаю, чем бы все это кончилось, если б она не нашла себе более удобного жилища… Она была святая в неукротимой преданности своему стихотворству и в кочующем, странническом образе жизни»[1252].

Чтобы помочь Некрасовой, Ахматова и обратилась к Эренбургу, равно учитывая и его преданность поэзии, и его тогдашние возможности первого военного публициста[1253]:

«15 августа 1943.

Милый Илья Григорьевич,

Посылаю Вам стихи Ксении Александровны Некрасовой, Мне они кажутся замечательным явлением, и я полагаю, что нужно всячески поддержать автора.

Стихи, Некрасовой уже появлялись в журналах до войны. По эвакуации она попала в горы, на рудники. Потеряла ребенка. Муж сошел с ума и терроризирует ее. Сама она на границе всяких бед.

Не знаю, что можно для нея (так! — Б.Ф.) сделать, может быть, вызвать ее в Москву, может быть снестись с Фрунзе[1254] (она в Киргизии), чтобы ее вызвали в центр и снабдили всем необходимым[1255].

Конечно, самое лучшее было бы напечатать стихи Некрасовой в журнале или газете — Вам виднее.

Пожалуйста, передайте мой привет Любови Михайловне (Козинцевой-Эренбург. — Б.Ф.).

Надюша целует вас обоих.

Ахматова.

Адрес Некрасовой: Сюлюкта, К. С. С. Р. Ошская обл. Советская ул. № 102 кв. 20 Кс. Ал. Высоцкая.

Мой адр<ес>. Ташкент ул. Жуковского, 54».

Надюша — понятно, Н. Я. Мандельштам; в ее письме Эренбургу из Ташкента (и тоже с просьбой не о себе) 2 марта 1944 года говорится: «Живу с Анной Андреевной. Она скоро уезжает, а я может здесь останусь. Если будете пить вино, выпейте за живых и мертвых[1256], и пришлите о том телеграфное извещение. А мы выпьем за вас»[1257].

Еще 20 сентября 1943 года Эренбург кратко записал разговор с приехавшим из Ташкента К. И. Чуковским: «Чуковский. Об Ахматовой. Вс. Иванов (жена). Узбеки и Уткин. Читал сказку. О детях. „Читал сказку, а они на часы“»[1258]. Характерно, что рассказ о Ташкенте начинается с Ахматовой, хотя там находилось достаточно много знаменитостей (недаром чувствительный к чужой славе драматург А. М. Файко записал в ташкентском дневнике 1942 года: «Культ Ахматовой»[1259]). В записной книжке Эренбурга 1943 года имя Ахматовой встречается еще раз, в записи от 7 декабря, где речь идет о поездке с А. Толстым и К. Симоновым на харьковский процесс над немецкими военными преступниками. Эренбург записал, как в дороге Толстой сердечно вспоминал символистов, затем «сказал, чтобы в купе позвали Симонова, долго ему внушал: нужно входить в дом искусства благоговейно, как он когда-то поднимался на „башню“[1260]» и далее: «Потом Симонов, как он был у Ахматовой — древняя для него история»[1261].

13 мая 1944 года Ахматова прилетела из Ташкента в Москву; 29 мая она была у Эренбурга (в его записной книжке на этот день отмечено: «7 ч. Ахматова»[1262]; записи о содержании разговора нет). А. А. попросила помочь мужу своей близкой подруги Н. А. Ольшевской — писателю В. Е. Ардову — перейти из фронтовой газеты в военную эстраду. Для выполнения этого поручения Эренбургу нужны были более точные сведения об Ардове; они и были сообщены в следующем письме:

«Дорогой Илья Григорьевич!

Вот те точные сведения, которые я не могла сообщить Вам вчера.

В начале 1942 г. майор Виктор Ефимович Ардов работал во фронтовой газете Северо-Кавказского фронта, которым командовал генерал армии Петров, высоко ценивший Ардова, как газетного работника. За свою работу Ардов был награжден орденом Красной Звезды. В то же время у Ардова были личные столкновения с редактором газеты полковником Березиным[1263], который дал ПУР’у[1264] чрезвычайно пристрастный отчет о деятельности Ардова.

Можно предполагать, что вследствие этого Ардов, вместо того, чтобы получить назначение — (ему обещанное) во фронтовую эстраду, был назначен репортером дивизионной газеты, где продолжает прозябать и по сей день. Таким образом Виктор Ефимович лишен возможности работать в области тех жанров, в которой имеет определенную литературную репутацию.

В настоящее время Виктор Ефимович находится на Первом Прибалтийском фронте: командующий генерал Баграмян, начальник политуправления фронта генерал майор Дребендев. Полевая почта 01632-В.

Еще раз благодарю Вас за готовность сделать добро и за Ваше отношение ко мне.

Анна Ахматова.

30 мая 1944. Москва»[1265].

6 февраля 1945 года в Ленинграде Ахматова подписывает коллективное письмо (случай отнюдь не частый!) членов правления ленинградской организации писателей И. Г. Эренбургу с приглашением посетить Ленинград[1266]. Этим приглашением он не смог воспользоваться. Эренбург побывал в Питере (как частное лицо) в июне 1945-го. Ахматова была на одном из его выступлений (в письме Э. Г. Герштейн в августе 1945-го она рассказывала, что встретила Б. М. Эйхенбаума «как теперь говорят, на Эренбурге»[1267]).

3 апреля 1946 года в Москве Эренбург был в Колонном зале Дома союзов на вечере ленинградских и московских поэтов, где выступала Ахматова (наряду с Пастернаком, Антокольским, Берггольц и другими); об этом есть в мемуарах:

«Ее встретили восторженно. Два дня спустя Анна Андреевна была у меня, и когда я упомянул о вечере, покачала головой: „Я этого не люблю… А главное, у нас этого не любят…“ Я стал ее успокаивать — теперь не тридцать седьмой год. Хотя мне незадолго до того исполнилось пятьдесят пять лет, я все еще не мог отделаться от наивной логики»[1268].

Последовавшие за тем события августа 1946 года застали Эренбурга во Франции; в городке Вувре он прочел парижскую газету с сообщением из Москвы «о новой чистке, жертвами которой стали писатели Ахматова и Зощенко»; наивная надежда на то, что это газетная утка, не подтвердилась[1269]. В связи с этим представляет интерес встреча Эренбурга и Симонова в Париже с русскими писателями-эмигрантами (разумеется, не крайне антисоветскими — время еще было просоветское). Симонов, охотно общавшийся с Буниным, был рад и этой встрече; Эренбург, с которым до войны большинство эмиграции не здоровалось, согласился на нее после приветливого приглашения. На этой встрече ему, видимо, задавали вопросы об Ахматовой (А. А. была, кажется, единственным поэтом в СССР, знакомым всем эмигрантам, потому им было интересно узнать о ней что-нибудь).

Об этом вечере имеются воспоминания Ю. Анненкова, И. Одоевцевой и Ю. Софиева[1270]. Они не совпадают между собой; приведу их коротко и безотносительно к степени правдоподобия. Согласно Анненкову, на вечере

«Эренбург рассказал, между прочим, о первом выступлении Ахматовой после ее возрождения. Это произошло в Москве, в Колонном зале Дома Союзов. Когда Ахматова появилась на эстраде, то все присутствовавшие в зале (их было около трех тысяч) встали и стоя прослушали все ее стихотворения (! — Б.Ф.), после чего бурным аплодисментам не было конца. Эренбург рассказывал об этом весьма торжественно, желая показать „либеральность“ советского режима».

Далее Анненков замечает: «В поздний час, уходя с нашего приема, Эренбург и я условились встретиться через два дня в его отеле, на улице Бак».

И. Одоевцева помнит только выступление Симонова, зато рассказывает, как Ю. Анненков, уже пообщавшийся с гостями и выяснивший, что машина отвезет их в гостиницу «Пор Руаяль», подговорил ее попросить Эренбурга прихватить и их (метро уже не работало). Эренбург согласился, и вот по дороге Анненков стал расспрашивать его об Ахматовой. «Никакой натянутости в разговоре», — вспоминает мемуаристка и приводит такой благостный автомобильный диалог:

Эренбург: «Ахматова впервые через столько лет выступала на своем большом вечере. Все, как один человек, встали при ее появлении на эстраде».

Одоевцева: «В своем знаменитом черном платье в красных розах?» (это платье Одоевцева видела на Ахматовой до 1922 года. — Б.Ф).

Эренбург: «Нет. Без „ложно-классической шали“. Очень просто одетая. Седая. Располневшая. Величественная. Похожая на Екатерину Великую в старости» (это в 1946 году? — посмотрите на снимки! — мемуаристка заставила Эренбурга рассказывать об Ахматовой 1965-го! — Б.Ф.).Анненков: «А Левушка, ее сын?».

Эренбург и Симонов (видимо, хором. — Б.Ф.): «Он молодой ученый, специалист по истории Центральной Азии. Очень способный. На отличном счету».

И теперь Ю. Софиев: заметив, что «Эренбург был несколько официален и сдержан», он никаких высказываний гостя не приводит. Рассказав, что через несколько дней Руманов (на квартире которого была встреча) направил его к Эренбургу за материалами для газеты «Советский патриот», Софиев приводит свой разговор с Эренбургом в гостинице «Пон Руаяль» (не Пор! — Б.Ф.). Приведя фразу И. Г.: «Я старый человек с усталым взглядом, люблю Ахматову и Пастернака. Перед отъездом был у Анны Андреевны Ахматовой. Ей трудно, она пишет главным образом на религиозные темы, ей нелегко печататься», Софиев сообщает: «На следующий день в газетах появилось постановление о Зощенко и Ахматовой, и я подумал: вероятно, И. Г. пожалел, что был со мной откровенен».

У Анненкова события развиваются так: уже на следующий день после встречи у Руманова он узнает из газет про постановление ЦК о Зощенко и Ахматовой (цитаты из него занимают несколько страниц). Далее следует заявление:

«Мне этого было достаточно, чтобы при новой встрече с Эренбургом в гостинице на улице Бак спросить его, что он теперь скажет об Ахматовой? Эренбург недружелюбно взглянул на меня и заявил, что он ничего не скажет, так как еще „недостаточно осведомлен“».

Подведем итог. Встреча у Руманова, несомненно, произошла до 21 августа 1946 года, когда советская печать опубликовала постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». После этой встречи Симонов еще побывал на юге Франции, а в конце августа уже вернулся в Москву и участвовал в разных мероприятиях в связи с оным постановлением. Эренбург вернулся в Москву лишь в октябре: он путешествовал, ездил в Лион и Тур, две недели жил у друзей в Рошфор-сюр-Луар, потом в Вувре узнал о постановлении ЦК, после чего вернулся в Париж — там и проверял его по советским газетам. Анненков в эту пору мог его видеть и позлорадствовать, а в ответ получить резкость. Но фразы мемуаристов «на следующий день» или «через несколько дней» — вымысел. Приписать Эренбургу какой-либо выпад против Ахматовой было все же совестно, хотя, допускаю, — и хотелось. Мелкие же несообразности (Одоевцева спутала «Пор» и «Пон» в названии гостиницы; Софиев, правильно назвав отель, добавил: «где всегда останавливался», забыв слово «потом» — это был первый приезд Эренбурга, а до войны он снимал квартиру) — это пустяки: мемуаров без них, увы, не бывает. Даже когда они всё врут — в этом есть правда: о самом мемуаристе.

После августа 1946 года Ахматова держалась с потрясавшим людей достоинством. Она сторонилась визитеров, боясь принести им неприятности. Но Эренбург навестил ее в первый же приезд в Ленинград: «У Анны Андреевны я был в 1947 году. В маленькой комнате, где висел ее портрет работы Модильяни, она сидела, как всегда печальная и величественная; читала Горация. Несчастья рушились на нее, как обвалы, и нужна была необычайная душевная сила, чтобы сохранить достоинство, внешнее спокойствие, гордость в хорошем смысле этого слова»[1271]. Когда в 1948-м Эренбург был в Киеве, на вопрос его давней подруги: «Как Ахматова?» он ответил: «Анна Андреевна — умнейшая женщина»[1272].

19 января 1951 года, после публикации в «Огоньке» стихов, обращенных к Сталину, Ахматова была восстановлена в правах члена Союза писателей[1273]. 13 марта «Литературная газета» под заголовком «Во имя защиты мира» опубликовала ответ советских писателей писателям французским — Арагону, Элюару, Триоле, Веркору и др., которые тоже выступали за мир; впервые после долгого перерыва Ахматову «удостоили чести» подписать это письмо наряду с Бабаевским, Бубенновым, Виртой, Грибачевым, Михалковым, Первенцевым и Софроновым (справедливости ради отметим, что этой же «чести» были удостоены писатели Исаакян, Казакевич, Маршак, Панова, Твардовский, Федин; Эренбург, конечно, тоже). А в конце мая в Москве Ахматову настиг первый инфаркт. В. Е. Ардов писал ей в больницу 30 мая: «О Вашем здоровье справляются все. Вчера звонил Эренбург и велел Вам кланяться…»[1274]. И до инфаркта, и после выздоровления в свои частые московские наезды Ахматова бывает у Эренбургов — и в московской квартире, и на даче. Художница А. В. Любимова записала рассказ А. А. о том, как она в 1952 году в гостях у Эренбургов слушала Д. Н. Журавлева, читавшего «Шинель»[1275].

Известно, что Ахматова не хранила подаренных ей книг[1276], легко с ними расставалась, поэтому сведения об автографах ей Эренбурга неполны. В записной книжке И. Г. за 1948 год сохранился список рассылки первого издания романа «Буря», открывающийся литерами «И. В.»[1277]. После имен должностных лиц Союза писателей следуют ленинградцы — «Говорову, Ахматовой»[1278] (удивительное для 1948 года, но характерное для Эренбурга сочетание маршала и опального поэта на фоне сугубо конформистского начала списка!). Критики тогда нападали на автора «Бури», обвиняя его в отсутствии патриотизма[1279]; их остановило лишь присуждение роману Сталинской премии. Среди поздравлений, полученных Эренбургом, была и телеграмма Ахматовой: «19 апреля 1948 г. Поздравляю премией радуюсь большому успеху Бури. Ахматова»[1280]. С. А. Сомова свидетельствовала:

«Я помню, как вскоре после войны, вероятно, на Ордынке у Ардовых Анна Андреевна читала эренбурговскую песенку „Маки“ — „Мы жить с тобою рады, / Но наш удел таков, / Что умереть нам надо / До ранних петухов. // Другие встретят солнце / И будут петь и пить, / И может быть, не вспомнят, / Как нам хотелось жить“. Эти стихи Ахматова знала наизусть»[1281].

Речь идет о «Французской песне» из «Бури».

Значительная часть довоенной библиотеки Эренбурга осталась в Париже; вернувшись в Москву, он заново собрал многое из утраченного, в частности — большинство сборников Ахматовой, включая столь редкий «Вечер». Были у Эренбурга и два рукописных варианта «Поэмы без героя» (1943 и 1946), и машинописный сборник ее неизданных и несобранных стихов (1909–1946), включающий третий вариант «Поэмы без героя»[1282].

Приведем еще две телеграммы Ахматовой Эренбургу той эпохи:

27 января 1951 года по случаю шестидесятилетия: «Дорогой Илья Григорьевич примите самое искреннее поздравление от современницы и читательницы. Анна Ахматова»[1283].

22 декабря 1952 года по случаю присуждения международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами»: «Примите мои поздравления и пожелания здоровья и сил для Вашей прекрасной деятельности в борьбе за мир. Сердечный привет Ахматова»[1284].

Отметим, что эта телеграмма была отправлена не домой Эренбургу, а в Союз советских писателей на улицу Воровского. В те дни А. А. была в Москве и, должно быть, знала, что Эренбург в Вене; но, будь повод для телеграммы личный, она направила бы ее домой И. Г. — Любовь Михайловна, с которой у нее были дружеские отношения, находилась в Москве. Однако здесь был особый случай — слухи об арестах врачей-евреев уже ходили, и политическая подоплека этой награды проницательным людям была понятна. В такой ситуации телеграмма приобретала отнюдь не личный характер[1285].

С весны 1953 года начинается новый период взаимоотношений Эренбурга и Ахматовой — оттепельный. Если круг постоянных общений Эренбурга по существу мало меняется (он был скорее закрытым человеком и монологистом), то у Ахматовой этот круг постепенно становится очень обширным (особенно в Москве) — ее навещает теперь масса людей, многие новые знакомые становятся постоянными гостями и собеседниками. Редкие старые знакомцы как бы теряют былую значимость на новом фоне. Впрочем, на умеренную интенсивность контактов с Эренбургом это не влияет.

1 мая 1953 года Л. К. Чуковская записывает, что Ахматова рассказывала о поездке на дачу к Эренбургам в Новый Иерусалим[1286]. В декабре 1954 года, во время Второго съезда писателей, Ахматова и Эренбург, его делегаты, встречались не раз — говорили они не только в кулуарах съезда и не только о литературных делах[1287]. В качестве депутата Верховного Совета СССР Эренбург принял участие в хлопотах по освобождению из заключения сына Ахматовой Л. Н. Гумилева. Э. Г. Герштейн рассказывала, как она провожала Ахматову к Эренбургу, как обсуждались детали предстоящего разговора[1288]. В начале января 1955 года Эренбург сообщил Ахматовой, что направил официальное письмо Н. С. Хрущеву с ходатайством об освобождении Л. Н. Гумилева[1289]. В подневных записях литературного секретаря Эренбурга Л. А. Зониной 30 января 1955-го записано: «Ахматова»[1290], — видимо, А. А. справлялась, нет ли ответа на письмо Эренбурга.

«Прошел январь, февраль, март — ответа не было, — вспоминала Герштейн. — Молчание Хрущева Эренбург принял как знак немилости к себе. Анне Андреевне говорить с Ильей Григорьевичем на эту тему было невозможно. Весной по совету бывалых людей я пошла в Приемную Главной Военной Прокуратуры справиться, не переслано ли туда письмо Эренбурга из секретариата Хрущева. У меня была доверенность Ахматовой… Через месяц я получила ответ: „Да. Поступило. Оно взято под особый контроль“»[1291].

Возможно, что какие-то действия Эренбург предпринимал совместно с А. А. Фадеевым (в копии сохранившегося недатированного письма к нему Эренбурга есть фраза: «Пересылаю письмо Ахматовой, о котором Вам говорил»)[1292]. К этим же событиям относятся и страницы воспоминаний А. Я. Савич, жены близкого друга Эренбурга О. Г. Савича[1293]:

«В один из приездов Анны Андреевны на дачу в Новый Иерусалим мы как раз гостили у Эренбургов. По заведенному порядку машина всегда приходила на дачу днем, до обеда, с тем, чтобы вечером увезти гостей в Москву. Анна Андреевна приезжала, как мы знали, чтобы переговорить с И. Г. о судьбе своего сына. Я увидела тогда Ахматову впервые. Она была в скромном ситцевом платье, украшенном брошью старинной работы. И. Г. пригласил Анну Андреевну к обеду. За столом шел обычный литературный разговор, говорили о Ленинграде и о дачной местности, где расположен дом Эренбурга (поселок назывался НИЛ — „наука, искусство, литература“)… После обеда и кофе Любовь Михайловна, стоя в дверях (Анна Андреевна ее не видела) поманила нас и мы ушли, чтобы не мешать Ахматовой[1294] — она осталась вдвоем с Эренбургом… Мне показалось тогда, что эта дача — слишком красивое место для таких горьких разговоров»[1295].

Освобожден Л. Н. Гумилев был лишь в мае 1956 года[1296].

В те годы из небытия возвращались не только люди, но и книги. 23 февраля 1957 года секретариат Союза писателей СССР постановил организовать Комиссию по литературному наследию О. Э. Мандельштама; А. А. Ахматова и И. Г. Эренбург стали ее членами[1297]. До издания книги Мандельштама в СССР ни Ахматова, ни Эренбург не дожили. Но в 1958-м вышел первый после 1946 года и едва ли не убогий сборничек стихов Ахматовой[1298] — но все-таки это был важный сдвиг. Книжка была подарена Эренбургу с надписью: «Илье Эренбургу дружески Анна Ахматова 19 декабря 1958 Москва»[1299]. В 1959 году Эренбург подарил Ахматовой две свои книжки тоже с дарственными надписями. На «Французских тетрадях» (1958): «Анне Андреевне Ахматовой с уважением и любовью, с благодарностью за стихи и человеческий образ. И. Эренбург»[1300]. На сборнике «Стихи. 1938–1958» (1959): «Анне Андреевне Ахматовой с любовью И. Эренбург»[1301].

26 января 1961 года Ахматова поздравила Эренбурга с семидесятилетием телеграммой, в которой было выверено каждое слово — это ее итоговая оценка юбиляра: «Строгого мыслителя, зоркого бытописателя, всегда поэта поздравляет сегодняшним днем его современница = Анна Ахматова»[1302]. В архиве Ахматовой уцелела лишь последняя телеграмма Эренбургов — поздравление с ее семидесятипятилетием; она отправлена 24 июня 1964 года в Ленинград: «Дорогая Анна Андреевна, думаем о Вас. Желаем здоровья, счастья. Эренбурги»[1303].

23 июня 1965 года Ахматова вернулась в Москву из поездки в Оксфорд и Париж. 25 июня она позвонила Эренбургу, чтобы рассказать о поездке[1304]; 11 июля внесла в библиографию запись: «Эренбург Илья: „Простор“,1965, № 4»[1305] — это эренбурговская публикация стихов Мандельштама. 28 октября 1965 года во Дворце ЮНЕСКО в Париже Эренбург выступил с речью, посвященной семисотлетию Данте. Говоря о человечности и жизненности поэзии Данте, он прочел стихи Ахматовой о флорентийском изгнаннике и отрывки из тогда еще не опубликованного «Разговора о Данте» Мандельштама[1306].

В 1965 году Ахматова и Эренбург виделись в последний раз[1307].