3. «История сердцебиения» Ю. Щеглова[**]

3. «История сердцебиения» Ю. Щеглова[**]

На титульном листе книги Ю. Щеглова обозначен ее жанр: «Историко-филологический роман»[965], и он меня тоже смущает, тем более что автор признался: «Историю не по моему роману изучать. Мой роман — это история сердцебиения»[966].

Если это действительно роман, т. е. художественный вымысел, то писать на него рецензию я бы попросту не стал.

Ю. Щеглов, однако, заверил меня в личной беседе, что все написанное об Эренбурге в его «романе», включая томскую историю, — правда чистейшей воды. Только потому я взялся за рецензию и дальше буду из этого признания исходить.

В 1951 году студент Томского университета Юрий Варшавер, подружившись с однокурсницей Женей Сафроновой, узнал, что ее отец, в прошлом тоже студент Томского университета, познакомился в 1932 году с приехавшим в Томск писателем И. Г. Эренбургом и стал его гидом, а потом и прототипом главного героя его романа «День второй» Володи Сафонова[967]. Так в 1951 году в голове студента-филолога возникла сначала идея кандидатской диссертации о «Дне втором», а затем и идея книги на ту же тему. Времена стояли несладкие, но студент Юра уверенно внушал студентке Жене:

«Оно (время. — Б.Ф.) может меня только надорвать и убить, но ни в коем случае не ослабить или подорвать. И если я соберусь и осуществлю свой замысел, то напишу все как есть, а не как должно быть или как могло быть. Соцреализм мне непонятен и отвратителен».

Диссертация о «Дне втором» написана не была, но идея книги не оставляла журналиста Ю. Варшавера, ставшего литератором Ю. Щегловым, к тому же томский сюжет, связанный с «Днем вторым», оброс многими личными воспоминаниями и материалами разнообразных книжных штудий (в основном на темы Гражданской войны в Испании, нашей Отечественной войны и политики сталинского и послесталинского гос-антисемитизма). В конце концов Ю. Щеглову показалось, что все эти материалы, объединенные образом знаменитого в 1920–60-е годы писателя, а также и его собственной судьбой, суть готовая книга. Засесть за нее Ю. Щеглов смог лишь в 1999-м, когда фигура Ильи Эренбурга в сознании почтенных читателей, увы, несколько потускнела, а молодым была малоизвестна. Смелый до дерзости (по замыслу автора и по прежним меркам) политический роман на темы, связанные с судьбой Эренбурга, в советские времена мог выйти лишь в тамиздате, чтобы в узких кругах его советских читателей (несколько тысяч человек максимум) стать сенсацией, усиленной стандартными мерами КГБ. Все это потребовало бы от автора готовности ко многому, к чему литератор Ю. Щеглов готов не был (уже его первая напечатанная Твардовским повесть вызвала недовольство идеологического аппарата ЦК, результаты чего автор имел возможность почувствовать). В итоге роман издан тиражом полторы тысячи экземпляров и прочтут его уже другие, но тоже две-три тысячи человек — правда, без каких-либо неприятностей для автора.

Форзацы книги призваны документально подтвердить томские эпизоды романа — они украшены письмами персонажа Жени персонажу Юре. Аннотация на обратной стороне обложки перечисляет сочинения Ю. Щеглова и оповещает, что «собственная судьба автора и судьбы многих других людей в романе развернуты на историческом фоне. Эта редко встречающаяся особенность делает роман личностным и по-настоящему (! — Б.Ф.)».

Сам-то автор, несомненно, высокого мнения о себе и своем тексте. Между тем с проблемами композиции и монтажа он не сладил, так что «роман» во многом производит впечатление композиционной невнятицы и отнюдь не химической, а сугубо механической смеси независимых узловых сюжетов книги (Томск, «День второй», Гражданская война в Испании, Киев, Отечественная война и Холокост). По прочтении «романа» возникает непреодолимое желание взять ножницы и перемонтировать его, без труда вычленив следующие разножанровые и абсолютно автономные тексты:

1) Повесть о томском инженере Сафронове, который в бытность студентом стал прототипом героя книги Эренбурга «День второй», о его дочери и ее ухажере-однокурснике и их переписке взрослых лет;

2) Рассказ о безымянном участнике Гражданской войны в Испании, его разговорах с навещающими его в больнице подругами и авторе;

3) Рассказ про общение автора с зеком, участником Отечественной войны, решившим написать из тюрьмы Эренбургу;

4) Воспоминания о киевской юности автора, его родственниках, театрально-литературных знакомых, о нетривиальной судьбе драматурга Корнейчука и о его первой жене (тетке автора), а также о поездке писателей в Ригу в июне 1941 года и о Лапине и Хацревине, погибших в Киеве в августе — сентябре 1941 года;

5) Беглые заметки о трех встречах автора с Эренбургом, о «Литгазете» эпохи А. Чаковского и «Новом мире» на излете эпохи Твардовского, о рассказе А. Кондратовича про столкновение Твардовского с Фадеевым, о поэте Б. Слуцком и о негероическом поведении автора во время травли Солженицына в 1973 году;

6) Статью (как и все нижеследующие, основанную на известных материалах других авторов, как поименованных, так и нет) о деятельности Сталина и отношении к ней автора;

7) Статью об отношении к Достоевскому в СССР и в Германии в 1930-е годы и о Достоевском в романе Эренбурга «День второй»;

8) Статью об освещении в романе Хемингуэя «По ком звонит колокол» участия СССР в Гражданской войне в Испании (включая работу НКВД) и об изображении в персонажах романа реальных М. Кольцова, А. Марти, И. Эренбурга;

9) Статью об Эренбурге — авторе «Дня второго», участнике Испанской войны, публицисте Отечественной, авторе «Оттепели» и мемуаров «Люди, годы, жизнь» (с обсуждением вопроса об отсутствии в этих мемуарах, названных автором «библией западной культуры, перенесенной на почву России», глав о С. Дали, Л. Селине и Г. Миллере);

10) Статью о процессе над Еврейским антифашистским комитетом и о судье Чепцове;

11) Полемические заметки об изображении мадридского отеля «Гайлорд» в очерке И. Бродского «Коллекционный экземпляр», о неоконченной пьесе Б. Пастернака «Этот свет», о художнике Б. Ефимове и журналисте М. Кольцове, а также о некоторых опусах, прочтенных Ю. Щегловым (книги Б. Парамонова, Р. Толивера и Т. Констебля, Э. Маркиш и Ш. Маркиша и сборник очерков о строительстве Беломорканала).

Этот текст разного достоинства составит достаточно внятную книжку, которая будет по объему меньше рецензируемого «романа» за счет ненужных теперь многочисленных повторов (без них читатель романа не вспомнил бы, о чем и о ком речь) и в то же время сохранит всю информацию и стилистические особенности «историко-филологического романа». Надеюсь, автор на меня не обиделся бы, если б в целях качественного улучшения конечной продукции я обошелся

БЕЗ

явных преувеличений — например, таких:

1) «Не жалкий Хрущев с его всем известными разоблачениями, не „Архипелаг ГУЛАГ“ и „Один день Ивана Денисовича“, не тысячи статей и книг, никто и ничто не совершило того, что совершил Эренбург, обронив простенькое и гениальное по своему содержанию слово: оттепель!»;

2) «Ни один писатель в мире не имел столь могущественных личных врагов (как Эренбург. — Б.Ф.)»;

3) «Вряд ли чье-либо писательское имя (помимо Эренбурга. — Б.Ф.) раскалывало общество на две части…»;

4) «Война в XX веке вокруг Эренбурга, за Эренбурга и против него не прекращалась ни на минуту»;

5) «Борьба с Гитлером — главное в жизни Эренбурга»;

6) «Хемингуэй единственный в мире решился выступить против Сталина…»;

7) «Зоологический сталинский антисемитизм нельзя было не заметить в 30-х годах» — он был сравнительно широко замечен только в 40-е;

8) «К середине 20-х годов всем все было ясно и понятно» (с. 337) — это о политике Сталина;

9) «И ежу было ясно и понятно, что дело не в Ежове» (с. 354) — речь о 1938 годе, когда общеупотребительным в СССР было выражение «ежовщина»;

и т. д.;

откровенных домыслов и сомнительных предположений — например:

(начну с пустяков)

«Илья Григорьевич (в Томске в 1932 году — Б.Ф.)… — олицетворение европейского шика. В шляпе, с тростью…» — Эренбург никогда не ходил с тростью и очень редко — в шляпе (в 1932 году он точно носил кепку);

и про Эренбурга в Париже в те же годы: «Ест он мало. Круассан и кофе, сосиски с горошком, яблоко» — Илья Григорьевич всегда был большой гурман, знал в еде толк и возможности изысканно, вкусно поесть не упускал (не говорю о годах войны, когда такой возможности не было) — так что «сосиски с горошком», которые Ю. Щеглов, похоже, представляет исключительно изысканной пищей, — меню другого персонажа;

и, наконец, об одном неверном, что легко проверяется, предположении — относительно фразы из перевода романа Хемингуэя: «Марти встал. Он не любил Каркова…». Приведя ее, Ю. Щеглов небрежно заметил: «Наверное, не очень точно переведено. Понятие „ненависть“ подходило бы больше». Давать советы Хемингуэю он, понятно, не решился; переводчики — дело другое. Но, заглянув в оригинал книги, Ю. Щеглов увидел бы, что перевод дословен (у Хемингуэя: «Не did not like Karkov»[968]). Но вот уже целый букет непустяковых домыслов — они оскорбительны для памяти ближайшего друга Эренбурга, писателя О. Г. Савича. Речь идет о его реплике в ответ на рассказ Эренбурга о московской жизни (по возвращении И. Г. в Барселону в мае 1938 года): «Ты что, троцкистом стал?» Эренбург привел эту реплику в мемуарах ради такого для него важного комментария: «Он не был в Москве и многого не понимал», которым хотел подчеркнуть, что если б ему самому не пришлось провести пять месяцев в эпицентре террора, он никогда бы не понял, что такое 1937 год. Ю. Щеглов, убежденный, что «всем все было ясно и понятно», комментирует реплику Савича прозрачными намеками на его якобы просталинскую позицию и особые отношения с НКВД. Он утверждает, что своим комментарием («беспомощная и не спасающая Савича фраза», с. 294) Эренбург всего лишь не пожелал «до конца топить близкого приятеля, с которым одно время тесно общался» (с. 335), и даже поправляет несведущего Эренбурга: «Савич не был в Москве несколько месяцев, от силы год». Вынужден разочаровать все знающего Ю. Щеглова: О. Г. Савич уехал из Москвы в 1924-м и вернулся туда в 1939-м, и до конца своих дней он оставался самым близким и преданным другом Эренбурга, а его смерть стала тяжким ударом для Ильи Григорьевича, который он не перенес.

Одним из пунктов обвинения Савича Ю. Щеглов сделал описанную Эренбургом сцену, когда он обнаружил Савича в одном крестьянском доме вместе с генералом НКВД Эйтингоном. Именно из нее Ю. Щеглов делает самые далеко идущие выводы, хотя Эренбург, например, описал, как случилось, что в Валенсии Савич невольно оказался в гостинице, где жили наши советники. Жаль, что уже нет в живых многих друзей почитаемого Ю. Щегловым Хемингуэя (например, Хаджи Мамсурова или адъютанта Лукача А. Эйснера), хорошо знавших, любивших и уважавших Савича, — их ответ автору, которого в давние времена назвали бы пасквилянтом, оказался бы авторитетнее моего. Посоветовал бы не раз рассуждавшему в своей книге о необходимости покаяния Ю. Щеглову прочесть хотя бы книгу Савича «Два года в Испании» — в одном из четырех ее изданий (1966) цензура пропустила красноречивую сцену встречи убитых горьким предчувствием советских военных советников, когда они узнали о расстреле Тухачевского. Савич был единственным, кого они впустили к себе…

О. Г. Савич — первый читатель мемуаров Эренбурга, их рукопись испещрена его пометами; он первый прочел и обсуждаемый здесь эпизод и сказал Эренбургу о какой-то аберрации его памяти (мне рассказывала об этом вдова Савича). Эренбург (человек, с близкими, бывало, довольно капризный) эту фразу все же оставил. Я понимаю, ради какой мысли (никаких обвинений, упаси бог, он в нее не вкладывал). Так же он не послушался и любимого им Б. Слуцкого (его участие в этом сюжете Ю. Щеглов, обиженный на поэта за то, что тот не написал предисловия к его повести, назвал «нелепой солидарностью» и продолжал клеймить его в главках «Неглуповатая поэзия» и «Ленинградский рынок и переделкинское кладбище»). Теперь нет никакой возможности узнать, произнес ли Савич злополучную фразу, и если «да», то где, когда, в каком контексте, с какой интонацией и т. д. Мой сознательно краткий комментарий к реплике Савича в мемуарах «Люди, годы, жизнь» вызвал у Ю. Щеглова недоумение: «Непонятно, почему комментатор не занял осуждающей Савича позиции» (с. 336). У Ю. Щеглова была возможность что-то в этой истории для себя лично прояснить, беседуя с дочерью Эренбурга Ириной Ильиничной, но он этим не воспользовался («Я постеснялся задать ей вопрос, касающийся Савича и его покровителя (Б. Слуцкого. — Б.Ф.), ходатайствовавшего перед Эренбургом и просившего устранить компрометантный вопрос из текста. Иные затронутые в мемуарах события волновали меня….», с. 336). Спрашивается, зачем же Ю. Щеглов сочинил, что «именно Ирина Ильинична сообщила (Сарнову и мне. — Б.Ф.) продолжение троцкистского эпизода (с Савичем — Б.Ф.), раскрыв и косвенно подтвердив отношения Эренбурга с людьми из НКВД, а также подчеркнув непоколебимое стремление его к точному и правдивому изложению событий» (с. 335)?

Домыслы Ю. Щеглова, разумеется, не ограничиваются этим, они касаются и отношения в доме Эренбурга к Н. И. Столяровой (с. 590, 591), и придуманного им визита к Эренбургу Н. Грибачева (с. 590), именуемого эренбурговским «протеже» (с. 560), и прототипа жены списанного с Фалька художника Сабурова в «Оттепели», и того, что Сталин не сделал никаких замечаний к роману «День второй» (роман, однако, издали с рядом купюр), и того, как Сталин не мог выдержать, что «Кольцов и Хемингуэй подружились», и не имевшей места «борьбы Эренбурга за продление жизни Кольцова», которую Ю. Щеглов именует «подвигом», и многого другого.

Об одной фразе Ю. Щеглова следует сказать отдельно: «Среди корреспондентов Эренбурга было меньше всего евреев» (с. 594). Речь идет о письмах 1941–1945 годов; Ю. Щеглов уточняет: «Они не превышали естественный процент военнослужащих и жителей…». Поскольку военную почту Эренбурга, хранящуюся больше всего в РГАЛИ, Ю. Щеглов не видел, то речь идет не об ошибке, а о домысле. К сведению Ю. Щеглова: процент писем евреев Эренбургу в годы войны (как и после войны) количественно превышал процент еврейского населения в СССР. И это совершенно естественно: воины-евреи и все еврейское население СССР гордилось тем, что сын именно еврейского народа, более всех пострадавшего от немцев, стал первым публицистом Отечественной войны (подчеркну, что Эренбург никогда не скрывал того, что он еврей, и всегда гордился тем, что он — русский писатель).

Немало в книге и очевидных ошибок, например:

1) Н. И. Бухарин никогда не был однокашником Эренбурга, т. к. учился в Первой московской гимназии тремя классами старше;

2) «Эренбурга допрашивал не кто иной, как Петр Иванович Рачковский, чьими заботами создавались „Протоколы сионских мудрецов“». Эту ошибку автора спровоцировал отчасти я сам. Все материалы о допросах Эренбурга в 1908 году, найденные мною в ЦГИАМ, опубликованы в т. 1 «Хроники жизни и деятельности Эренбурга»[969]. В частности, и сведения о первом допросе Эренбурга 2 февраля 1908 года, который вел прикомандированный к охранному отделению капитан Рачковский. Инициалов означенного капитана в бумагах охранки не было, а написать для Ю. Щеглова: «Не путайте с автором „Протоколов сионских мудрецов“ Петром Ивановичем Рачковским» — не догадался. Не пришло в голову, что кто-то означенного капитана спутает с действительным тайным советником (генеральский чин!), умершим в 1911 году, а еще в конце XIX века возглавлявшим российскую резидентуру в Париже. Неосмотрительно, понимаю. Вот в случае предавшего ученическую социал-демократическую организацию гимназиста Шуры Золотаренко, чью фамилию я вычислил на основе изучения разнообразных бумаг охранки, хранящихся в ЦГИАМ, и опубликовал в комментариях к «Книге для взрослых» Эренбурга[970], который назвал Шуру только по имени, все обошлось удачно — ее Ю. Щеглов воспроизвел без затей;

3) Эренбург никогда не был «русским издателем» — он был только редактором русских журналов в 1913, 1914 и 1922 годах;

4) Письмо Эренбурга поэту Амари датировано не 1913, а 1916 годом;

5) Эренбург никогда не был автором книг «Жизнь Николая Коробова» и «100 фотографий по Парижу» — возможно, автор так называет роман «Жизнь и гибель Николая Курбова» и фотоальбом «Мой Париж»;

6) «Пастернак появился на [парижском] конгрессе со значительным опозданием и по настоятельной рекомендации Союза писателей» — на самом деле Союз писателей ни при чем: в предложенном им составе советской делегации ни Бабеля, которого Сталин не терпел, ни Пастернака, к которому он относился милостиво, не было, и Сталин вместе с Политбюро такой состав утвердил (так что последующая фраза: «Нелишне предположить, что сам Сталин обратил внимание литературного руководства на то, что в делегации отсутствует столь крупная величина, как Пастернак» — столь же неосновательна). Бабель и Пастернак были включены в состав уже находившейся в Париже делегации, когда Сталин получил призывы прислать в Париж Бабеля и Пастернака от А. Жида и А. Мальро, организованные с подачи Эренбурга, и опросил Политбюро, большинство которого проголосовало «за»;

7) Художник Петрицкий попал в проработку за формализм не в начале 1920-х годов, а в 1936-м, когда эта кампания была впервые проведена;

8) Фамилия знаменитого испанского анархиста, о котором не раз писал Эренбург, — Дуррути, а не Дуратти;

9) Отметив, что в наследии Пастернака не нашла отражения Гражданская война в Испании, Щеглов подтверждает это тем, что Пастернак не переводил Лорку, — но Б. Л. переводил стихи Р. Альберти, который, в отличие от Лорки, был непосредственным участником Гражданской войны;

10) «Еще письма Кольцова к Эренбургу и Эренбурга Кольцову прятались от посторонних глаз…» — в отличие от писем Эренбурга Кольцову, которые действительно были изъяты НКВД, письма Кольцова Эренбургу их адресат уничтожил сам вместе со всем своим эпистолярным архивом в 1940 году при оккупации Парижа немцами;

11) Эренбург был эвакуирован из Москвы в октябре 1941 года не в Свердловск, а в Куйбышев;

12) «Эренбург неожиданно получил Ленинскую премию „За мир и дружбу между народами“» — премия, которой наградили Эренбурга, называлась международная Сталинская премия «За укрепление мира между народами»;

13) «6 марта, когда Господь Бог точно определил, сколько тирану осталось дышать» — генералиссимус скончался не позже 5 марта 1953 года;

14) Фразы о «столяровской блокаде» на пути к Эренбургу, отнесенной к 1954 году, и о посылке ею «Знамени» в 1955-м не имеют смысла — Н. И. Столярова работала секретарем писателя с 1956 года, а до того пребывала в ГУЛАГе;

15) Стихи Эренбурга, взятые в качестве эпиграфа к роману, датируются не 1923 и 1962, а соответственно 1922 и 1964–1966 годами;

16) Широко известная строчка, приписанная автором перу Евтушенко, принадлежит Пастернаку («Но пораженья от победы ты сам не должен отличать»).

Итог: историко-филологический жанр пока еще не вполне освоен прозаиком Ю. Щегловым; ему роковым образом мешают излишние самоуверенность и самомнение, а также банальная безответственность и небрежность.

Приведу в заключение еще одно суждение автора в ответ на вопрос, почему он не стал искать текст письма, посланного инженером Сафроновым Эренбургу в 1954 году:

«Конечно, мне несложно было бы обратиться в ЦГАЛИ или с семейный архив и попытаться отыскать письмо из Томска, но я решил не делать этого, не будоражить окружающих и что-то оставить исследователям и комментаторам, выразив таким своеобразным образом благодарность за материал, которым я воспользовался…».

Ну что ж, каждому свое.