5. О Слуцком и о Цветаевой — статьи 1956-го

5. О Слуцком и о Цветаевой — статьи 1956-го

Эренбурговскую эссеистику 1956–1958 годов просталинские силы в ЦК КПСС встречали в штыки массированным, хорошо срежиссированным контрнаступлением на страницах газет и журналов. «Критики „согласовывали“ свои оценки с тем или иным товарищем, но согласовывать со временем ни своей хулы, ни своих острот они не могли, — вспоминал Эренбург в книге „Люди, годы, жизнь“ и продолжал: — Для меня те годы были хорошим испытанием, я понял: можно писать и нужно писать»[669]. Эссеистика Эренбурга 1956–1958 годов была не только просветительством и попыткой вернуть читателю украденное у него в сталинские годы, она была осознанной борьбой за очищение литературы и искусства от мертвящего наследия сталинщины. Этой своей работе Эренбург посвятил десятую главу седьмой книги мемуаров, где так объяснил, почему после «Оттепели» оставил прозу: «Для молодых людей, вошедших в жизнь после XX съезда, слишком многое было неизвестно. Я перешел к новому для меня жанру не от душевной лени, а от сознания своей ответственности перед читателями»[670].

Литературные статьи Эренбурга (особенно статьи о Б. Слуцком и М. Цветаевой, напечатанные в 1956-м, и опубликованные в 1957-м статьи о Бабеле и Стендале) вызывали свирепые нападки партаппаратчиков и управляемых ими критиков, но Эренбурга это не остановило…

«О стихах Бориса Слуцкого»

Статья Ильи Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого», без упоминания которой немыслима даже самая беглая биография поэта, появилась в «Литературной газете» 28 июля 1956 года.

Об этой статье знаток поэзии Слуцкого и ее публикатор Юрий Болдырев написал: «Илья Григорьевич Эренбург был первым, кто по достоинству оценил поэтический талант Бориса Слуцкого, понял, явление какого характера и уровня входит в русскую литературу»[671]. Добавлю, что статья Эренбурга появилась в популярной газете, когда еще не вышла даже первая книжка Слуцкого (в периодике было напечатано лишь несколько его стихотворений). Имя поэта, вчера еще известное лишь знатокам, враз стало известным всей стране.

Статья Эренбурга была напечатана только потому, что его антагонист — главный редактор «Литературной газеты» Вс. Кочетов (знаковая фигура тогдашней литературной жизни — одиозный своей оголтелой «идейностью» сталинист) — находился в отъезде, и молодые сотрудники газеты обратились к Эренбургу с предложением что-нибудь для газеты написать. Эренбург предложил им статью о поэзии Слуцкого. Заместители Кочетова, стоявшие над молодыми сотрудниками, конечно, были не вольны печатать предложенную статью не глядя. Любопытно сравнить напечатанный газетой текст с первоначальными ее гранками[672]: цензурная правка, хотя и небольшая по объему, была существенной и по-своему характеризует время. Исправили начало второго абзаца статьи, где давалось беглое перечисление вершин русской поэзии советского периода: «Вспомним первое десятилетие после Октябрьской революции. Тогда раскрылись такие большие и непохожие друг на друга поэты, как Маяковский и Есенин, Пастернак и Марина Цветаева; по-новому зазвучали голоса Александра Блока, Ахматовой, Мандельштама; входили в поэзию Багрицкий, Тихонов, Сельвинский». Этот текст сегодня у кого-то может вызвать вопрос: а где же Ходасевич, Гумилев, Кузмин или Клюев? Напомню, однако, что в 1956 году еще только-только после долгого перерыва начали выпускать книги Есенина, уже давно не издавали Пастернака и Ахматову, не вышло еще ни одной посмертной книги Цветаевой, не говоря уже о Мандельштаме, имя которого вообще было неведомо послевоенному поколению читателей. Поэтому текст Эренбурга газета откорректировала так: «Вспомним первое десятилетие после Октябрьской революции. Тогда раскрылись такие большие и непохожие друг на друга поэты, как Маяковский, Есенин, Пастернак, Асеев, по-новому зазвучали голоса Александра Блока, Ахматовой, Цветаевой, входили в поэзию Багрицкий, Тихонов, Маршак, Сельвинский». Имя Мандельштама, таким образом, официально считалось абсолютно неупоминаемым; Пастернака в 1956 году (т. е. до скандала с Нобелевской премией) назвать рядом с официально главным советским поэтом Маяковским еще было можно, а вот Цветаеву — еще нельзя. Эренбургу навязали Асеева и, хотя о детской поэзии речи не было, — Маршака.

Но зато все выкладки Эренбурга о Слуцком, включая рассуждения о народности его поэзии и, в частности, вызвавшую тогда у многих шок фразу: «Если бы меня спросили, чью музу вспоминаешь, читая стихи Слуцкого, я бы, не колеблясь, ответил — музу Некрасова» — напечатали полностью, хотя официальный перечень поэтических наследников Некрасова давно уже был утвержден, и никакого Слуцкого в нем не значилось. (Правда, страхуясь, от Эренбурга все же стребовали к этому оговорку для твердолобых: «Я не хочу, конечно, сравнивать молодого поэта с одним из самых замечательных поэтов России».) Кроме того, убрали ремарку Эренбурга к строчкам Слуцкого о народе «Не льстить ему. Не ползать перед ним. / Я — часть его. Он больше, а не выше»: «Он противопоставляет себя и отщепенцам и льстецам»… Наконец, полностью выкинули абзац, в котором автор возвращался к своей статье «О работе писателя», исполненной больших надежд на возрождение русской литературы после смерти Сталина.

Тогдашний сотрудник «Литературной газеты» Л. И. Лазарев вспоминал об этом выступлении Эренбурга: «Статья его вызвала газетную бурю <…>. О начинавших литературную стезю не принято было так писать»[673].

Вернувшийся в Москву Кочетов, крайне разозленный статьей Эренбурга, мог только вослед напечатать дезавуирующий ее материал. Так появился в «Литгазете» сочиненный профессионалами этого дела опус «На пользу или во вред? По поводу статьи И. Эренбурга». Опус подписали именем школьного учителя физики Н. Вербицкого, который, проявляя недюжинные для тех лет познания, утверждал, что (сегодня это звучит анекдотично) дело историков литературы — выяснить, было ли влияние на русскую поэзию Ахматовой, Цветаевой и Пастернака «положительным или отрицательным», и выражал надежду, что «возможно, Б. Слуцкий в будущем будет писать хорошие произведения»[674]. Ариадна Эфрон, дочь Марины Цветаевой, в письме Эренбургу 2 сентября 1956 года спрашивала его:

«Что за сукин сын, который написал свои соображения (свои ли?) по поводу Вашей статьи о Слуцком? Для простого преподавателя физики, или химии, или Бог знает чего, он удивительно хорошо владеет всем нашим (советским) (не-советским!) критическим оружием — т. е. подтасовками, извращением чужих мыслей, искажением цитат, намеками, ложными выводами и выпадами. Кто стоит за его спиной?» —

и следом замечала:

«А все-таки хорошо! Не удивляйтесь такому выводу — мне думается, хорошо то, что истинные авторы подобных статей уже не смеют ставить под ними свои имена, ибо царству их приходит конец, они прячутся по темным углам и занимаются подстрекательством, но оружие, которым они так мастерски владели, уже выбито у них из рук. И вот они пытаются всучить его разным так называемым „простым людям“, тем самым „простым людям“, той категории их, которой каждый из нас имеет право сказать: „сапожник, не суди превыше сапога!“»[675]

Вслед за публикацией «письма» Вербицкого «Литгазета» развернула дискуссию о «народности» в поэзии. Сюжет, относящийся к участию в этой дискуссии одного из учителей Слуцкого — Ильи Сельвинского, связан не столько с Борисом Слуцким, сколько с неприятием Сельвинским поэзии Твардовского, объявленного в сталинские годы образцом этой самой народности. Эренбург, прочитав статью Сельвинского, написал ему резкое письмо, обвиняя в уклонении от защиты молодого автора, на что Сельвинский ответил:

«В своёй статье, объявляя народным Бориса Слуцкого, Вы как бы признаете, что есть и ненародные советские поэты. Это именно то, чего так жаждут шовинисты и чего они из осторожности не смели сказать вслух. Из Вашей статьи они вырезали бы то, что им выгодно, а Слуцкого при их огромных связях в печати выплюнули бы за борт через правый зуб… Не Слуцкого противопоставлять стилю „рюсс“, а коммунистическое антикоммунистическому — вот в чем сейчас задача критики, иначе вся наша культура неотвратимо поползет назад»[676].

Проблема, занимавшая Сельвинского, не так анекдотична и тривиальна, как может показаться при внеисторическом взгляде на нее…

Статья Эренбурга о Слуцком вызвала долговременные нападки, много пересудов и лжи (спустя полвека в них легко читается зависть одних, ревность других, боязнь потерять незаслуженное, липовое «положение в советской поэзии» третьих). Но, так или иначе, в марте 1957 года вопрос, заданный в статье Эренбурга («Почему не издают книги Бориса Слуцкого?»), был снят, и первую книжку поэта сдали в набор, а вскоре читатели мгновенно смели ее с книжных прилавков.

«Поэзия Марины Цветаевой»

Первая посмертная публикация стихов Марины Цветаевой в СССР появилась только 15 лет спустя после ее трагической гибели. Точнее сказать, публикаций было две, и они вышли почти одновременно. 15 сентября 1956-го подписали в печать первый выпуск московского альманаха «День поэзии 1956» — гигантских размеров книгу, обложку которой испещряли автографы всех ее участников. Альманах содержал шесть разделов; в четвертом — неизвестные стихи умерших и погибших поэтов (Есенин, Багрицкий, П. Васильев, Маркиш и Квитко, Кедрин и Гудзенко…). Несомненно сенсационной стала публикация там одиннадцати стихотворений Марины Цветаевой (включавшая такие шедевры, как «Вчера еще в глаза глядел…», «Писала я на аспидной доске…», «Поэт и царь», «Читатели газет») — пять страниц стихов подготовил перед самой смертью Ан. Тарасенков, настоящий знаток русской поэзии XX века. Увы, полстранички предисловия, сухо и сверхосторожно им написанного, не сообщали даже о самоубийстве поэта…

А 1 октября сдали в набор и 26 ноября подписали в печать толстенный второй, и как оказалось — последний, сборник «Литературная Москва», наиболее активными общественными редакторами которого были Казакевич, Каверин и Алигер. Они очень хотели напечатать стихи Цветаевой; понятно, что не только они, но и дочь Цветаевой — Ариадна Эфрон, подготовившая публикацию семи стихотворений матери (включавшую «Моим стихам, написанным так рано…», «Попытка ревности», «Мой письменный верный стол…»), и Эренбург, написавший к публикации стихов статью «Поэзия Марины Цветаевой» (к ней редакция дала сноску: «Публикуемая статья Ильи Эренбурга будет напечатана в качестве предисловия к однотомнику стихов Марины Цветаевой, подготовленному к печати Гослитиздатом»[677]). Написанная в 1956-м статья Эренбурга — семь страничек емкого текста — поведала читателям о нелегкой судьбе Марины Цветаевой. Эренбург писал:

«В 1922 году Марина Цветаева уехала за границу. Она жила в Берлине, в Праге, в Париже. В среде белой эмиграции она чувствовала себя одинокой и чужой. В 1939 году она вернулась в Москву. В 1941 году покончила жизнь самоубийством. Два глубоких чувства она пронесла через всю свою сложную и трудную жизнь: любовь к России и завороженность искусством. Эти два чувства были в ней слиты. <…> Наконец-то выходит сборник стихов Марины Цветаевой. Муки поэта уходят вместе с ним. Поэзия остается»[678].

Против альманаха «Литературная Москва» развернули яростную кампанию. Двух его номеров хватило, чтобы распалить ЦК, после венгерского восстания особенно пристально присматривавший за писателями, и добиться роспуска своевольной редколлегии, а сам альманах закрыть. Третий номер «Литературной Москвы» уже был сверстан (в нем стояло и эссе Эренбурга «Импрессионисты»), но ничто не помешало набор рассыпать.

Среди подвергнутых шельмованию произведений, напечатанных в «Литературной Москве», оказалась и статья Эренбурга о Цветаевой (в мартовском письме Полонской он так и написал, что «на меня взъелись за статью о Цветаевой»[679]).

Эренбург использовал свои возможности, чтобы остановить массированную кампанию.

Об этом можно узнать из его письма, отправленного в связи с другим неотложным делом в марте 1957 года кандидату в члены Президиума и секретарю ЦК Д. Т. Шепилову:

«<…> месяц тому назад я долго беседовал с товарищами Сусловым и Поспеловым, которые меня заверяли в том, что с „администрированием“ (в литературе. — Б.Ф.) у нас покончено, что всем писателям предоставлена возможность работать и что не может быть речи о поощрении какой-либо групповщины. Вот что происходит на самом деле. Издательство Гослит, в согласии с мнением секретариата Союза Писателей и в частности с Сурковым, решило издать стихи Марины Цветаевой. Цветаева была долго в эмиграции, вернулась в Советский Союз в 1939 году. Вскоре после этого Берией[680] были арестованы ее муж Эфрон и дочь (оба они вернулись к нам раньше и оба в Париже работали по указанию нашего посольства). В 1941 году Цветаева покончила жизнь самоубийством. Это крупный поэт, ее эмигранты в Америке издают, объявляют своей. Я думаю, что нам незачем ее отдавать врагам. Я написал предисловие к ее книге и дал его в альманах „Литературная Москва“. Вскоре после этого появилась грубая статья Рябова в „Крокодиле“ под названием „Смертяшкины“[681], поносящая память Цветаевой и упрекающая меня за предисловие. Статья Рябова не литературная критика, а пасквиль[682]. Наши поэты самых разных литературных течений — Твардовский, Маршак, Луговской, Исаковский, Щипачев, Антокольский, К. Чуковский и другие написали в „Литературную газету“ протест против статьи Рябова. Протест этот не был напечатан. Мало того, не только „Литературная газета“ в отчете с собрания прозаиков, но и „Правда“[683] — орган ЦК — выступили с нападками на Цветаеву и на мое предисловие. „Правда“ говорит о недопустимости „беспринципной групповщины“, но как же назвать подобное одностороннее „обсуждение“, на которое я ответить не могу? Если руководство ЦО[684] и ЦК становятся на сторону одного литературного течения против другого, то мне остается сказать, что заверения товарищей Суслова и Поспелова не подтверждаются действительностью. Мне было бы весьма тяжело видеть, что писателям, не разделяющим литературные оценки Рябова, Кочетова[685] и их друзей, закрыт рот и что они должны отстраниться от участия в культурной жизни страны. Я надеюсь, что Вы, как руководитель идеологического отдела ЦК, рассмотрите поднятые мною два вопроса и примете справедливое решение»[686].

Судя по тому, что на приведенной здесь части письма Эренбурга, хранящегося в Президентском архиве РФ, нет никаких помет, информация, сообщенная Эренбургом, была оставлена без внимания. Иной в этом смысле оказалась судьба письма (точнее сказать, доноса) в ЦК про статью Эренбурга о Цветаевой писательницы Е. Серебровской. Вот что пишет об этом вдова Ан. Тарасенкова (помогавшего А. С. Эфрон готовить книгу Цветаевой), писательница М. Белкина:

«Нашлись „бдительные“ товарищи, которые испугались за читателей. В ЦК было послано письмо. Есть записка Бориса Рюрикова, заместителя заведующего Отделом культуры ЦК КПСС. 4 апреля 1957 года он пишет директору издательства (Гослитиздат. — Б.Ф.), что ему „направляется по договоренности копия письма Е. Серебровской“. Серебровская, член Союза писателей, категорически протестовала против того, чтобы статья Эренбурга служила предисловием к книге Цветаевой, ибо „может нанести вред читателю, в особенности молодежи“. И опасалась она, как бы в печать не проникли вредные для читателей стихи. „Прошу поинтересоваться судьбой этой книги и в особенности статьей Эренбурга. Седины мы уважаем, но общественные интересы должны стоять выше“. Владыкин (тогдашний директор Гослитиздата. — Б.Ф.) распоряжается срочно верстку книги Цветаевой послать на дорецензирование! Книга посылается трем рецензентам — Н. Степанову, В. Огневу и В. Перцову. Первые два рецензента дают очень положительные отзывы о составе сборника и о статье Эренбурга. Перцов полностью отвергает статью и считает необходимым заказать новое предисловие, а также предъявляет критические требования к составителю сборника»[687].

В итоге книгу Цветаевой мурыжили в Гослитиздате еще пять лет…

О том, правильно или нет поступила редакция «Литературной Москвы», напечатав стихи Цветаевой и статью о них Эренбурга, когда ее книга была уже сверстана и до выхода ее в свет оставалось совсем немного, существуют разные мнения. Приведем запись 11 июня 1957 года из знаменитых «Записок об Анне Ахматовой» Л. К. Чуковской о разговоре с Ахматовой, приезжавшей к ней домой десятью днями раньше:

«Поведала мне дурную новость: слухи о том, что однотомник Цветаевой, намеченный к изданию, отменен. „Вот и не надо было печатать Маринины стихи в неосторожном альманахе с неосторожным предисловием, — ворчливо сказала она. — Знаю, помню, вы защищали стихи и предисловие! Поступок доблестный и вполне бесполезный. Мнение ваше, или мое, или Эренбурга — кому оно интересно? А не выскочи „Литературная Москва“ преждевременно с двумя-тремя стихотворениями Марины — читатель получил бы целый том“. Я с упреком Анны Андреевны не согласилась. Нет сейчас ни у одного самого проницательного человека никакого способа понять — что преждевременно, а что в самый раз. Не выскочи „Литературная Москва“ со стихами Цветаевой — где гарантия, что мы получили бы целый том? А благодаря „Литературной Москве“ голос Марины Ивановны, столько десятилетий беззвучный в России, все-таки прозвучал»[688].

В этом споре, как кажется, позиция Лидии Корнеевны предпочтительна.

Подробности того, как еще пять лет мурыжили книгу Цветаевой (выкинули из плана, назначали другого составителя и автора предисловия и т. д.), можно проследить по письмам А. С. Эфрон. Приведем несколько выдержек из них:

2 декабря 1955 года — своей подруге А. А. Шкодиной: «<…> подготовку предполагаемого сборника закончила совсем, рукопись (в 2-х экз.) уже в Гослитиздате, первое впечатление приличное…»[689].

27 апреля 1956 года — Э. Г. Казакевичу: «<…> я дерусь с Сергиевской[690] (это редактриса маминого сборника). Она выкинула из сборника несколько лирических стихов под предлогом непонятности… Я еще Эренбурга на них натравлю. И надеюсь, что мы объединенными усилиями покажем им кузькину мать — и выпустим книгу моей»[691].

22 мая 1956 года — И. Г. Эренбургу: «<…> Гослитиздат должен был направить Вам рукопись маминой книги. Они, т. е. она, редакторша книги, Сергиевская, конечно, хочет выбросить несколько хороших стихов под самыми разными предлогами. И сама-то я уже по-моему достаточно исковеркала книгу, придав ей наибольшую, такую не свойственную маме обтекаемость, но когда туда же и рак с клешней, тогда делается совсем нестерпимо. В общем я ей сказала, что ни с ее мнением, ни с мнением редактора редакции, ни с мнением вообще каких бы то ни было редакционных работников я считаться не могу, не считая их достаточно сведущими в вопросах поэзии, и что предлагаю им обратиться с этими спорными стихами к Вам — как Вы скажете, так пусть и будет. Я не уверена, что они направили Вам и эти, спорные по их мнению — стихи, поэтому переписала некоторые из них на Ваш суд.

Стихи „Писала я на аспидной доске“ они считают непонятными — особенно последнее четверостишие. <…> А я считаю этот стих вообще одним из лучших.

„Занавес“ они считают непонятным.

И теперь „Германии“.

Эта дура (редакторша!) считает, что стихотворение направлено против Германии как таковой, а не против фашистской Германии, т. к. в нем ни разу не сказано слово „фашизм“. Будь мол оно озаглавлено „Фашистской Германии“… и т. д. По моему, это просто возмутительно! <…>.

Ах, Боже мой, как я счастлива, что Вы будете писать предисловие! Вы единственный, который может это сделать — и сердцем, и умом, и знанием ее творчества, и чистыми руками! А у остальных — если сердце есть, так в голове не хватает, умишко есть, так сердца недостает, а о чистых руках и говорить не приходится. Чаще же всего совсем ничего „не дадено“. И я злею с каждым днем. Очень хочется Вас увидеть. Когда будет минутка свободная — позовите меня, я очень Вас люблю!..»[692]

2 сентября 1956 года — И. Г. Эренбургу: «<…> мамина книга тихо продвигается по гослитовским дорожкам, оформление уже готово, видимо, скоро сдадут в печать. 31-го августа было 15 лет со дня маминой смерти. <…> В альманахе московских поэтов („День поэзии 1956“. — Б.Ф.), к<отор>ый должен выйти в сентябре, тоже будут мамины стихи, к сожалению, с тарасенковским очень плохим введением, или как его назвать»[693].

6 марта 1960 года — И. Г. Эренбургу: «<…> на днях буду в Москве, пойду узнавать, в план какого столетия включена — если включена — книга. Здание издательства у меня на втором месте после Лубянки. Коридоры, лестницы, запах бумаг, расправ, клозетов»[694].

1 июня 1961 года — В. Н. Орлову, литературоведу, которому было поручено новое составление и предисловие к книге Цветаевой, с чем он справился вполне корректно: «Меня тревожит одно обстоятельство — хоть и, может быть, я всего-навсего пуганая ворона: говорят, что „Октябрь“ готовит очередную атаку на Эренбурга за „Люди, годы, жизнь“[695] — и за те же деньги на „Новый мир“, т. е. на Твардовского, так сказать за беспринципность в выборе печатаемого. Всегда, когда они нападают на Эренбурга, опасаюсь, наученная долгим опытом, за Цветаеву — как бы чего не вышло! А „выйти“ может так, что книжка не выйдет. Как тот раз было; Эренбург отлягался, а книжка застряла на пять лет»[696].

5 сентября 1961 года В. Н. Орлов телеграфировал Ариадне Сергеевне, что книга подписана в печать…

18 октября 1961 года Илья Эренбург написал ему: «Я не могу удержаться, чтобы не поблагодарить Вас за прекрасное издание стихов М. И. Цветаевой и за Ваше умное и тактичное предисловие»[697].