3. Полюби Берлин (1921–1923)

3. Полюби Берлин (1921–1923)

Оказавшись весной 1921 года в Париже с советским паспортом, Эренбург вскоре был оттуда выслан; чудом ему удалось обосноваться в Бельгии. Там он за месяц написал давно продуманный роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито». Среди удач этого романа — образ Карла Шмидта, одного из спутников главного героя, великого провокатора Хулио Хуренито. Путешествующие с ним американец, француз, африканец, русский, итальянец, немец и еврей — типы, сатирически воплощающие определенные национальные черты. Эти черты в общем-то не были открытием Эренбурга, и вот только Карл Шмидт, который мог одновременно быть и националистом, и социалистом, ибо «и те и другие преследуют дорогую ему цель организации человечества»[2046], был открытием, поскольку создан, предвосхищая будущее, — до проникновения национал-социализма в германскую жизнь; это одно из пророчеств романа…

Еще в России Эренбург познакомился с берлинским журналом «Русская книга». Потом он завязал переписку с редактором журнала А. С. Ященко и забросал его информацией о жизни писателей в России. Кроме того, Эренбург предложил журналу свои услуги в качестве автора. Предложение было принято, и это, по существу, изменило лицо «Русской книги» (наверное, неслучайно с 1922 года она стала называться «Новой русской книгой»).

Политически Ященко в эмигрантских спорах стоял «над схваткой» — это облегчило ему контакты с Эренбургом. Участие нового автора сделало журнал в большей степени писательским. Идеологическая позиция Эренбурга, которую он пропагандировал в своих статьях (настоящие литература и искусство имеют будущее только в России), со временем способствовала расколу в рядах берлинской эмиграции. Впрочем, до раскола еще было далеко. А тогда, в июне 1921 года, Эренбург прислал Ященко список шести своих книг, которые хотел бы издать в Берлине (пять из них вскоре действительно были изданы).

В Бельгии, где Эренбург оказался по воле случая, друзей и знакомых у него было крайне мало; практически не было там и эмигрантов из России (в письме к Ященко он жаловался 27 июня, что «абсолютно изолирован»[2047]). Скорей всего, именно от Ященко Эренбург узнал о размерах русской колонии в Германии, и у него созрело решение перебраться в Берлин.

Уже 5 сентября 1921 года он сообщил Ященко о своих хлопотах в части получения германской визы, а 26 сентября попросил «посодействовать в получении разрешения на въезд в Германию»[2048]. В письме 13 октября Эренбург сообщил, что «сегодня германский консул отправил касательно меня телеграфный запрос в МИД. Таким образом мои судьбы решаются в Берлине, и возможно скоро нам удастся лично побеседовать»[2049].

В том же месяце Эренбург был в Берлине; он поселился в пансионе на Прагер-плац (через год перебрался в пансион на Траутенауштрассе).

Интенсивность берлинской жизни Эренбурга впечатляет. С конца 1921 по 1923 год Эренбург — постоянный критик журнала «Новая русская книга», постоянный докладчик и участник полемик в Доме искусств. Но главное — за это время в Берлине он издал 14 книг: романы, повести, новеллы, стихи, стихотворные пьесы, эссеистика, публицистика (половина их написана уже после переезда в Германию; большинство книг выпустило издательство «Геликон»). Отмечу, что в 1923 году в Берлине две книги Эренбурга впервые вышли по-немецки — «Хулио Хуренито» и «Трест Д. Е.» (издательство «Welt Verlag»). В русской литературной хронике Берлина тех лет — весьма плотной и разнообразной — имя Эренбурга встречается повсеместно. «В Берлине существовало место, — вспоминал Эренбург, — напоминавшее Ноев ковчег, где мирно встречались чистые и нечистые; оно называлось Домом искусств. В заурядном немецком кафе по пятницам собирались русские писатели»[2050]. Далее следует длинный список: 20 имен — далеко не полный перечень тех, с кем Эренбург тогда общался… Среди не названных в том списке — впоследствии самый близкий друг Эренбурга, а тогда начинающий поэт и прозаик Овадий Савич, всемирно известный славист Роман Якобсон, великий польский поэт Юлиан Тувим.

Кстати о Савиче. По случаю его свадьбы Эренбург сочинил поэму, которая не сохранилась, и лишь некоторые ее строфы уцелели в памяти виновников; А. Я. Савич мне их читала:

Скорее прокляни Берлин,

Где зальцкартофель, пфуй и сплин,

Скорее приезжай в Париж…

В Берлине 1922 года продолжились встречи Эренбурга с Маяковским, Пастернаком, Цветаевой, Ходасевичем, Есениным, Андреем Белым, Шкловским, Таировым…

Кстати о В. Б. Шкловском. В 1923 году в Берлине вышла его книга «Zoo, или Письма не о любви», одна из глав ее имеет такой подзаголовок: «О весне, „Prager Diele“, Эренбурге, трубках, о времени, которое идет, губах, которые обновляются, и о сердцах, которые истрепываются, в то время, как с чужих губ только слезает краска…»[2051]. «Прагер диле» — это нечто вроде кафе в Берлине, которое с легкой руки Эренбурга стало популярным среди русских писателей; там он работал, встречался с друзьями и жил неподалеку. В этой главе Шкловский сказал об Эренбурге понравившиеся тому и давно ставшие знаменитыми точные слова: «Из Савла он не стал Павлом. Он Павел Савлович…».

Литературная и художественная жизнь в русском Берлине были переплетены; художественные диспуты собирали подчас ту же публику, что и литературные. Эренбург оказывался вовлеченным в художественные баталии не только из-за своей дружбы с Альтманом или Лисицким, но главным образом из-за книги «А все-таки она вертится». Этот гимн тогдашнему конструктивизму, написанный еще в Бельгии, по выходе своем вызвал яростные споры.

Среди проектов, осуществленных Эренбургом в Берлине, один имел особое значение — проект международного художественно-литературного журнала, пропагандирующего идеи конструктивизма во всех сферах искусств. 5 декабря 1921 года в Берлине Эренбург выступил в Доме искусств с докладом «Оправдание вещи», в котором развил соображения книги «А все-таки она вертится»; тогда-то он и обнаружил, что многие его идеи совпадают с замыслами художника Эль Лисицкого, к которым тот пришел незадолго до того в Москве. Эренбург и Лисицкий объединили свои усилия — эта мысль оказалась счастливой! — так был задуман журнал «Вещь».

3 марта 1922 года Лисицкий писал Родченко: «Мы наконец осуществили здесь идею — издание международного журнала современного искусства. Вокруг него объединены все, создающие новые ценности или этому созиданию помогающие»[2052]. Лисицкий осуществлял художественное оформление и макетирование журнала, вместе с Эренбургом определял его художественную направленность. Эренбург был автором программных и полемических редакционных статей, определял литературную политику.

Главной задачей журнала было взаимное знакомство авангарда Запада и нового левого искусства послереволюционной России, взаимный смотр их достижений и их дальнейшее тесное сотрудничество. Журнал должен был служить своего рода мостом между Россией и Западом; в основу такого объединения были положены не политические, а эстетические (конструктивистские) установки. Журнал предполагал печатать материалы по-русски, по-французски и по-немецки.

Первый, сдвоенный номер журнала «Вещь» вышел в свет в начале апреля, третий — 1 июня 1922 года.

Немецкая часть журнала формировалась принципиально и безотносительно к тогдашнему униженному положению Германии в Европе. В № 1–2 была объявлена публикация стихов Карла Эйнштейна. Ряд материалов журнала был напечатан по-немецки, например статья И. Глебова о С. Прокофьеве и обзорная статья «Die Aussteilungen in Russland»[2053] — хорошо информированный автор подписался: Ulen (возможно, это был Лисицкий). В № 3 была напечатана в переводе на русский статья преподавателя и градостроителя Людвига Гильсберсхеймера «Динамическая живопись» (о беспредметном кинематографе Викинга Эггелинга). Отметим также помещенную в журнале информацию о первой международной выставке в Дюссельдорфе (май — июль 1922 года) и обзор Лисицкого «Выставки в Берлине» (подписан: Эл).

№ 3 «Вещи» оказался последним — фактически советская власть придушила журнал, запретив его распространение в России…

Вспоминая в мемуарах свою первую — парижскую — эмиграцию, Эренбург с грустью написал об отъединенности эмигрантской жизни: занятые своими заботами и склоками, русские социал-демократы «не заметили» Парижа. Для Эренбурга смолоду было характерно беспокойное стремление узнать жизнь и культуру краев, куда его забросила судьба. Так и в Берлине Эренбург находил время на музеи и выставки, чтение газет, «Романишес кафе» и встречи с литераторами, художниками, политиками.

Вспоминая Берлин 1922-го года в мемуарах, Эренбург называет несколько немецких имен.

Первое — поэт и эссеист Карл Эйнштейн, который за свою пьесу об Иисусе привлекался к суду (Эренбург посещал заседания суда и упомянул их в «Письмах из кафе»[2054]):

«Это был веселый романтик, лысый, с огромной головой, на которой красовалась шишка… Он напоминал мне моих давних друзей, завсегдатаев „Ротонды“, и любовью к негритянской скульптуре, и кощунственными стихами, и тем сочетанием отчаяния с надеждой, которое уже казалось воздухом минувшей эпохи»[2055].

Затем известный прозаик Леонгард Франк, автор книги «Человек добр», с которым Эренбург встречался и впоследствии, уже после Второй мировой войны: «Ему исполнилось сорок лет, он был уже известным писателем, но оставался мечтательным юношей: стоит людям поглядеть друг другу в глаза, улыбнуться — и сразу исчезнет злое наваждение»[2056].

Третье имя — художник Георг Гросс. Оно требует отступления.

Искусствовед М. В. Алпатов писал, что, ценя новую французскую школу живописи, Эренбург не принимал достижений немецкого экспрессионизма и школы Баухауза (Алпатов выражался академично: «грешил недооценкой»[2057]). Это так; Эренбург утверждал: «Экспрессионизм — истерика» и рассказывал, поясняя свою мысль:

«В галерее „Штурм“ висит громадное полотно, закиданное красной краской. Называется „Симфония крови“. Критиковать? Не стоит. Просто художнику не до картин: он хотел плакать или буянить. Краски оказались под рукой. Мог оказаться револьвер — было бы хуже»[2058].

Не принимая такого искусства, Эренбург не судил заглазно: с Моголи Надем он был в Баухаузе и назвал его «единственной живой художественной школой Германии»[2059]; он посещал выставки Штурма на Потсдамерштрассе 184-а, писал о них, был дружен с Хервартом Вальденом, вдохновителем Штурма («В картинной галерее, где стены метались, он чувствовал себя уютно, как в обжитом доме, угощал меня кофе и тортом со взбитыми сливками — их приносили из соседнего кафе»[2060])…

Был еще один мотив, связывавший писателя с художественным миром Берлина: его жена — художница, ученица Экстер[2061] и Родченко. 10 мая 1922 года в галерее «Штурм» была устроена ее первая выставка гуашей (совместно с немецким дадаистом Куртом Швитером). Л. М. Козинцева сообщала в Москву Родченко: «Рядом с немецким экспрессионизмом мои вещи имели тихий, чистоплотный вид. В газетах хвалили»[2062]. Действительно, скажем, берлинский «Голос России» 4 июня 1922 года писал о ее гуашах: «Здесь краски, а не Бог знает что, здесь рассчитано и выписано, а не намазано, здесь школа и — по сравнению с немцами — мастерство». С того года выставки Л. М. в Европе проходили ежегодно (так, в мае 1923 года она участвовала в «Gro?e Berliner Kunstausstellung am Lehrter Bahnhof» вместе с Лисицким; последняя выставка ее гуашей в Берлине состоялась в марте 1929 года в галерее М. Вассерфогеля)…

Эренбург, не любя экспрессионизм, полюбил Георга Гросса:

«Германия тех лет нашла своего портретиста — Георга Гросса <…>. Критики его причисляли к экспрессионистам; а его рисунки — сочетание жестокого реализма с тем предвидением, которое люди почему-то называют фантазией <…>. У Гросса были светлые глаза младенца, застенчивая улыбка. Он был мягким и добрым человеком, ненавидел жестокость, мечтал о человеческом счастье; может быть, именно это помогло ему беспощадно изобразить те хорошо унавоженные парники, в которых укоренялись будущие оберштурмфюреры, любительницы военных трофеев, печники Освенцима»[2063].

Это — позднее суждение, но и в 1927 году, признавая социальную остроту рисунков Гросса, Эренбург проницательно подметил:

«Однако сущность его демонологии глубже и постоянней. Его дьяволы имеют родословную. Они не только социальный показатель. Они твердят о спертости воздуха и о тяжести сердец. Они рождены в темных закромах немецкой души»[2064].

В личном архиве писателя сохранилась фотография — на обороте его рукой написано: «У Гросса. Берлин 1929». Это встреча нового, 1930 года — вокруг стола, заставленного нарядными бутылками, — Поль Элюар, Эренбурги, артисты театра Таирова и сам Гросс — с сигарой, смеющийся. И еще сохранился альбом рисунков Гросса, изданный в Дрездене в 1925 году. На нем четкая карандашная надпись: «Ilya Ehrenburg mit besten Gr??en aus Deutschland. Georg Grosz Berlin 11. Juli 1926»…

Последний роман Эренбурга, написанный в Германии (сентябрь — ноябрь 1923 года), — «Любовь Жанны Ней».

«Я писал „Жанну Ней“ в Берлине, в маленьком турецком кафе, где восточные люди суетясь сбывали друг другу доллары и девушек, — вспоминал Эренбург. — Я выбрал эту кофейню, столь непохожую на роскошные кондитерские западного Берлина, за непонятный говор, за полумрак, за угрюмость. Там каждое утро я встречался с моими героями»[2065].

Действие последней главы «Жанны» происходит на северной окраине Берлина (к этому моменту все сюжетные линии романа уже завершены, осталось посчитаться со злодеем Халыбьевым — именно на нищей, грязной улице Клейндорф обрекает его Эренбург корчиться в заслуженных судорогах…).

Илья Эренбург жил в Берлине не безвылазно: одной только, пусть даже насыщенной, литературной жизни ему было мало. Он был путешественник по своей природе (кроме прочего, поездки обычно давали еще и материал для литературной работы). За время оседлой жизни в Германии Эренбург смог побывать в Веймаре («Я долго стоял у простого протертого кресла, на котором умер Гете», — это из веймарских впечатлений[2066]), Магдебурге, в горах возле Брокена, в Хильдесгейме («Отсюда или из Нюрнберга надо начинать плавание по душе Германии»[2067]), на северном побережье (здесь во время летнего «отдыха» были написаны знаменитые «13 трубок» и книга стихов «Звериное тепло»). Немалый опыт путешественника позволял Эренбургу сравнивать впечатления; он писал о Германии:

«Как все здесь непохоже на старую Италию или даже на соседнюю Фландрию! Только тут и чувствуешь вес, вязкость, значимость земли. Умбрийские холмы слишком легко давались. Они напоминают перевернутое небо. А брюггские меланхолики, несмотря на рагу, пиво и полнотелых жен, бредили северной жидкой лазурью. Здесь, в Германии прекрасный культ уродства. Венеры Кранаха соблазнительны, как таксы. В домах, в картинах, в языке — уют, приземистость, спертость. Всюду — и в узких улицах с крюком-вывеской ростовщика, и в погребках, и в чернявости готических книг, и в топорных пословицах — всюду чувствуется присутствие женского тела, пылающего очага, смерти»[2068].

В блистательном «Письме из кафе» возникает образ Берлина тех лет — отталкивающий и одновременно привлекательный:

«Берлин уныл, однообразен и лишен couleur locale[2069]. Это его „лицо“, и за это я его люблю. Трудно разобраться в длинных прямых улицах, одна точная копия другой. Можно идти час, два — и увидеть то же самое: дома с противоестественными валькириями или кентаврами на фасадах, чахлые деревья, общипанные вечными сквозняками, и на углу сигарную лавку „Лейзер и Вольф“. Это — выставка, громадный макет, приснившийся план»[2070].

Сравнив Берлин с Парижем и Лондоном, Эренбург замечает: «А Берлин — просто большой город, мыслимая столица Европы. Среди других городов это Карл Шмидт, Поль Дюран, Иван Иванович Иванов»[2071]. Одной строчкой Эренбург умел создать портрет; таков и его Берлин — «город отвратительных памятников и встревоженных глаз»[2072]. Попав в немецкую столицу в тяжкое для страны время, подметив бросающееся в глаза городские контрасты (жизнь в Берлине писатель сравнивал с жизнью на вокзале), Эренбург отметил и другое: «Этот город беженцев, несмотря на все свое отчаяние, исступленно работает. И, глядя на его работу, порой забываешь даже о вокзале, — видишь только прекрасные железнодорожные мастерские. А зачем эти люди работают и что будет завтра — они сами не знают». И далее, обращаясь к неназванному другу, он делает существенное замечание:

«Как бы ни целила работа души берлинцев, неизвестность томит их. Не забывай, что речь идет о народе философов, социальных доктринеров, и моралистов. В маленьком кафе „Иости“ за чашкой желудевого кофе посетители в перелицованных пиджаках спорят о судьбах Европы. Шпенглер писал свою книгу „Закат Европы“ здесь же, рядом, на вокзальной стойке»[2073].

Может быть, поэтому Эренбург заканчивает свое послание к другу неожиданно: «Я прошу, поверь мне за глаза и полюби Берлин»[2074].