КАЖУЩИЕСЯ ПАРАДОКСЫ: РАДОСТНАЯ ПЕЧАЛЬ И БЕЗНАДЕЖНОЕ ВЕСЕЛЬЕ

КАЖУЩИЕСЯ ПАРАДОКСЫ: РАДОСТНАЯ ПЕЧАЛЬ И БЕЗНАДЕЖНОЕ ВЕСЕЛЬЕ

Это представление о добродетели вызывает у некоторых досаду и желание его оспорить. Досаду — только потому, что мужество как добродетель сегодня уже выходит из моды, желание оспорить и отрицание — потому, что некоторым критикам кажется, будто победа досталась Фродо и его товарищам чересчур легкой ценой. Им даже удалось спастись! Из девяти членов Содружества Кольца[249] по дороге к цели погиб только Боромир, который к тому же заслуживал гибели. А Гэндальф сначала как будто погиб, но потом оказалось, что это было понарошку. Драматический накал поддерживается только благодаря малой горстке персонажей из лагеря «хороших», которых все–таки приходится принести в жертву. Как правило, это старики, например Теоден и Дайн, или же совсем второстепенные персонажи вроде Гамы и Хэлбарада[250], да еще те, кто упоминается в роханской поминальной песне, составленной после Битвы на Полях Пеленнора: здесь приводится список погибших, многие из которых вообще представлены в тексте только именами. В рецензии «Обзервера»(233) (одна из рецензий, которые привели Толкина в особое раздражение(234)[251]) критик Эдвин Муир выдвинул тезис об инфантильности, не–взрослости романа, что выражается в его–де «безболезненности». «Хорошие мальчики выигрывают смертельную битву и выходят из нее невредимыми. Они счастливы и торжествуют, впрочем, мальчики обычно на иной исход и не рассчитывают. Жертв совсем немного, и те незначительные». В этом есть доля истины (например, Толкин, по добросердечию, дал эвакуироваться населению Минас Тирита и пощадил пони Билла), но в то же время есть и очевидная ложь. Например, о Фродо никак нельзя сказать, что он в итоге остался «невредим», «торжествует» или хотя бы «счастлив». Но пример Фродо — только часть более общей и гораздо ярче выделенной темы, которая проходит через всю книгу. Это тема неудачи добра и — в некотором смысле — «пораженчества»; В строгом смысле слова «Властелину Колец» «пораженчество» абсолютно чуждо. Согласно ОСА, «пораженчество» — defeatism — является прямым заимствованием из французского языка (d?faitisme) и впервые зарегистрировано в английском языке в 1918 году. Оно означает «поведение, направленное на принятие военного поражения, особенно путем воздействия на общественное мнение». Лучшие друзья Толкина погибли во Фландрии, так что у него были все основания ненавидеть подобное «поведение», и действительно — в Средьземелье только одному Дэнетору дозволяется высказывать «пораженческие» настроения. Но даже Дэнетор знает только один ответ на поражение — ритуальное самоубийство. Ему и в голову не приходит заводить с врагом переговоры о каком–нибудь «вишийском» статусе[252], хотя именно это предлагает Западным Королям Язык Саурона, в речи, насыщенной средьземельскими аналогиями таким понятиям, как «репарации», «демилитаризованные зоны» и «марионеточные правительства». Гэндальф отвергает эти предложения врага особенно гневно, да и вообще дискуссии о «ближних перспективах» и «возможностях» обычно делают его жестким и несговорчивым: «— И все же, — Гэндальф поднялся с кресла и резко выставил подбородок, так что его борода встала стоймя, как проволока, — все же мы должны держаться! Скоро ты будешь здоров — если я не заговорю тебя до смерти. Ты в Ривенделле, и не тревожься пока ни о чем!» Изречение «Довольно для каждого дня своей заботы»[253] можно назвать девизом Гэндальфа. Однако, как и другие мудрые мужи и жены, фигурирующие в повествовании, он все же готов смириться с поражением, но только в качестве долговременной перспективы, которая во «Властелине Колец» все–таки постоянно просматривается.

Галадриэль говорит «Вот уже многие века мы ведем борьбу, обреченную на поражение». Ей вторит Элронд: «Я видел много поражений и много бесплодных побед». Позже он все–таки ставит эту «бесплодность» под сомнение, но продолжает утверждать, что одержанная в древние времена победа над Сауроном, в которой Саурон был только повержен, но не уничтожен, «не достигла своей цели». Вся история Средьземелья показывает, что более–менее удовлетворительного результата можно достигнуть только огромной ценой, в то время как зло, даже побежденное, может возродиться практически в любой момент. Так, когда была низложена крепость зла Тангородрим[254], эльфы решили было, что зло «обезглавлено навеки», но оказалось, что это не так. Ушел под воду Нуменор, но от Саурона все равно избавиться не удалось. Когда Саурон потерпел поражение в решающей войне, Кольцо попало к Исилдуру, но эти события только запустили процесс, который в итоге привел к концу Третьей эпохи. И хотя кризис удалось в конце концов преодолеть, из текста совершенно ясно, что этот успех точно так же бесплоден, как и все остальные, или, может быть, лучше сказать, плоды его горьки на вкус. Если Единое Кольцо будет уничтожено, говорит Галадриэль, то ее кольцо и кольца Гэндальфа с Элрондом потеряют силу, так что Лотлориэну суждено будет «поблекнуть», а эльфам «умалиться». Вместе с ними должны будут уйти энты и гномы, да, по сути, и все, что ни есть в Средьземелье фантастического, — уйти и уступить место новым временам, в которых будут господствовать люди. В результате все фантастические народы вместе с их историями «ужмутся» до потерявших смысл стихотворных обрывков и неправильно понятых фрагментов старинных текстов, вставленных в поздние повести или баллады. Особенно пострадает красота. «Остается надеяться, — говорит Теоден, — что война, в чью бы пользу она ни закончилась, не лишит Средь земелья всех его тайн, красот и чудес!» — «Сауроновой скверны до конца выкорчевать не удастся никогда, — отвечает Гэндальф. — Не удастся и вернуться к тому, что было прежде…» Фангорн подтверждает это. Он говорит о своем вымирающем народе: «Песни, как и деревья, приносят плоды лишь в назначенное время, и никто не может сказать, как именно это свершится. А бывает и так, что песни увядают раньше срока…» Общественное мнение Средьземелья суммируется в афористическом утверждении Гэндальфа: «Я — Гэндальф, Гэндальф Белый, но Черное все еще сильнее».

Из всего этого можно было бы сделать довольно тревожные выводы. Эти слова волшебника звучат определенно по–манихейски. Однако, как мы уже знаем, Толкин старался как можно чаще вставлять в текст возражения против идей манихеизма и при каждом удобном случае напоминал, что собственной сущности у зла все–таки нет. Откуда же тогда это постоянная пессимистическая готовность к поражению?

Легко увидеть, что главной задачей «Властелина Колец» было драматизировать, явить в лицах «теорию мужества», которую Толкин в лекции, прочитанной им для Британской академии, назвал «великим вкладом» древней литературы Севера в сокровищницу человечества. Ключевым мифом для этой теории было пророчество о Рагнареке — о дне, когда боги и люди сразятся с великанами и потерпят поражение. «Теория мужества» делает из этого пророчества великий вывод: поражение еще не есть бесчестие. Правая сторона остается правой, даже когда у нее нет надежды на победу. В некотором смысле северная мифология требует от людей больше, чем христианство, или, можно сказать, лучше о них думает, — ведь она не предлагает ни рая, ни спасения и не обещает добродетели никакой награды, кроме мрачной удовлетворенности тем, что ты поступил правильно. Толкин хотел, чтобы герои «Властелина Колец» соответствовали этим высоким стандартам Поэтому он позаботился о том, чтобы они не могли надеяться на легкий успех, и более того — чтобы они не забывали, что в конце их в любом случае ждет поражение и приговор судьбы будет суровым

Но сам Толкин был христианином и хорошо осознавал проблему, гнездящуюся в «теории мужества», которой он так восхищался. Источник этого мужества — отчаяние и безнадежность, а дух, который его оживляет, — часто не более чем языческая свирепость. Как Толкин справлялся с этой трудностью, можно подсмотреть, прочитав его пьесу–плюс–эссе «Возвращение Беортнота, сына Беортхельма», опубликованную в 1953 году, за год до «Содружества Кольца»[255]. Эта пьеса представляет собой как бы коду к древнеанглийской поэме «Битва при Мэлдоне»[256], в которой запечатлено поражение, понесенное англичанами от викингов в 991 году н. э. Особенно восхваляется в этой поэме несгибаемое мужество телохранителей военачальника англов по имени Беортнот. Его личная гвардия отказалась отступить, даже когда сам Беортнот был уже убит. Телохранители Беортнота сражались у его тела, пока не полегли все до единого. В словах старого слуги Беортнота по имени Беортвольд выражена самая суть воодушевлявшего их чувства:

Heart schall be bolder,

Harder be purpose,

More proud the spirit,

As our power lessens…(235)

Эти строки, говорит Толкин, «всегда считались наиточнейшим выражением северного героического духа, как скандинавского, так и английского. Нигде больше учение о беспредельной стойкости, поставленной на службу непреклонной воле, не выражено так ясно». С другой стороны, Толкин чувствовал, что с этими строчками все–таки не все в порядке. По его понятию, к 991 году они уже должны были устареть. Их мог бы произнести не только христианин, но и язычник, а свирепый, яростный дух, который нашел в них свое выражение, как раз и был одной из причин слишком поспешного решения Беортнота, а именно: он позволил врагам беспрепятственно пересечь мешавшую им реку (236) и разрешил им сражаться на твердой земле. Это решение привело к поражению англов и к гибели многих ни в чем не повинных людей.

Соответственно, в пьесе Толкина эти слова произносит не Беортвольд — это часть сна, который видит юный поэт Тортхельм:

Тьма! Везде — тьма, и рок настиг нас!

Ужели свет сгинул? Зажгите свечи,

Огонь раздуйте! Но что там? Пламя

Горит в камине, и свет в окнах;

Сходятся люди — из тьмы туманов,

Из мрака ночи, где ждет гибель.

Чу! Слышу пенье в сумрачном зале —

Слова суровы, и хор слажен:

Воля, будь строже, знамя, рей выше,

Сердце, мужайся, — пусть силы сякнут:

Дух не сробеет, душа не дрогнет —

Пусть рок настигнет и тьма настанет.

Сам Толкин отнюдь не думал, что зло в конце концов действительно одержит победу. В видении Тортхельму слышатся голоса языческих предков. Но они были ничем не лучше викингов, которые «идут на Лондон в ладьях своих длинных, / пьют здравье Тора, обречены аду…». Предки–язычники ошибались так же, как и Гэндальф, или даже больше. Когда Тортхельм приходит в себя, Тидвальд упрекает его в «языческих» настроениях. Пьеса заканчивается пением монахов из аббатства Эли — они поют погребальную молитву Dirige(237) из службы по усопшим.

Но все же Толкин признавал и одобрял порыв к добру, который эта традиция прячет за гордостью и скорбью. Он хотел, чтобы жители его Средьземелья обладали таким же безоглядным, не разбавленным уверенностью в себе мужеством, которое в то же время не знало бы ни ярости, ни отчаяния. Наиболее мудрые герои «Властелина Колец» часто не имеют права надеяться на благополучный исход и оказываются на самом краю бездны отчаяния, но никогда не поддаются порыву ступить в нее — в отличие, например, от Дэнетора, который, впав в отчаяние, отказывается сражаться до последнего и, подобно древним язычникам, убивает сам себя, а заодно пытается принести в жертву своих близких.

Толкину требовался новый образ совершенной храбрости, более мягкий, но не менее впечатляющий, чем образ Беортвольда из древней поэмы. Как ни странно, он решил замесить этот образ не на чем ином, как на смехе, веселости и полном отказе заглядывать в будущее. В среднеанглийской литературе встречаются намеки на возможность такого пути; например, в поэме «Сэр Орфео» в критический момент безумный король встречает дам с охотничьими соколами, и ему становится смешно. Как аналогию из современной литературы можно привести повесть Джозефа Конрада «Призрачная граница» (1917)[257], где говорится, что смех изгоняет демонов. Во «Властелине Колец» эту позицию выражает, например, Фарамир, персонаж с достаточно высоким статусом. Не надеясь свидеться с Фродо, он обещает тому при прощании, что когда–нибудь в неведомом будущем они сядут «у крепостной стены, на солнышке, и посмеются над прошлыми горестями». Но истинные носители «теории смеющегося мужества» — хоббиты. Их поведение — калька с английской привычки шутить в самых сложных обстоятельствах, но имеет более глубокие семантические корни.

Поэтому именно хоббит Пиппин, взглянув на солнце и знамена, утешает поддавшегося было унынию воина Берегонда, а хоббит Мерри не теряет присутствия духа даже тогда, когда кажется, что сам король Теоден пал добычей «страха и сомнения». Но Сэм, на пути в Мордор, превосходит обоих. У него куда меньше оснований надеяться на благополучный исход, чем у Фарамира. Более того, нам сообщается, что Сэм, «по совести говоря, в глубине души никогда не надеялся на удачу. Впрочем, он был хоббит жизнерадостный и, пока с отчаянием можно было малость погодить, не торопился падать духом. На этот раз выхода вроде бы не предвиделось. Но Сэм всю дорогу держался рядом с хозяином, он и пошел–то с ним ради этого, и вовсе не собирался оставлять Фродо».

Иной поинтересуется — как можно веселиться, когда не надеешься остаться в живых? Еще бы! На трезвую голову это представляется едва ли возможным! И все же идея звучит убедительно, тем более что она перекликается с несколькими книгами воспоминаний о Первой мировой войне, написанными ее участниками, — особенно, наверное, с книгой Фрэнка Ричардса «Старые солдаты не умирают» (опубликованной в 1933 году и написанной, что симптоматично, не офицером, а рядовым). Семантическая игра, которую позволяет себе Сэм, повторяется и у Пиппина. Он рассказывает про Фангорна и про последний поход энтов. Был ли этот поход «бесплодным»? Непосредственные итоги похода, очевидно, говорят об обратном, но что касается дальней перспективы, Фангорн хорошо знает, что и его народ, и история его народа бесплодны. Осознание этого делает его, по словам Пиппина, «печальным, хотя нельзя сказать, чтобы несчастным». С точки зрения современной английской семантики эта фраза практически лишена смысла, как, например, словосочетание «безнадежная радость». Но в древности слово sad — «печальный» — означало «полный решимости, решившийся», а слово «радость» (cheer) происходит от древнефранцузского chair — «лицо». Эти семантические парадоксы подкрепляют убежденность Толкина в том, что решимость должна пережить все, даже самое худшее, и что лучше притворяться мужественным, чем поддаться искреннему, нелживому отчаянию.

Однако за самым лучшим примером новой толкиновской «теории мужества» следует, наверное, обратиться в конец части 4 книги II, к главе 8, которая называется «Ступени Кирит Унгола». Здесь Сэм с Фродо, как недавно Фарамир, уже почти ни на что не надеются, но все же разрешают себе немножко помечтать о том, как другие, возможно, будут когда–нибудь в грядущем «смеяться над их горестями». Фродо, в ответ на одну из реплик Сэма, смеется и сам «Такого звука не слышали в этих местах очень и очень давно, по крайней мере с тех пор, как Саурон появился в Средьземелье. Сэму вдруг померещилось, что камни внимательно прислушиваются, а скалы, сдвигаясь, наклоняются над ними». Наконец, Сэм и Фродо засыпают. В это мгновение возвращается Голлум и, взглянув на спящих хоббитов, успевает не только на мгновение полюбить мир и покой, отражение которых он видит на их лицах, но и поклониться этим миру и покою. В этой толкиновской притче есть характерная жесткость: именно в этом единственном случае, когда в сердце Голлума что–то оттаяло и он сделал было робкий жест раскаяния, Сэм, проснувшись, неправильно понял его и обвинил в том, что он–де якобы «лапает» его хозяина и что «вся–то повадка у него предатель екая». Мимолетное доброе намерение Голлума осталось без вознаграждения. Но ведь и Голлум не отблагодарил Фродо за то, что тот спас его от Фарамира и гондорских лучников! Он только плевался, злобствовал и жаловался на «маленькие проказы» «доброго хозяина». Сэма оправдать нельзя, однако, возможно, именно на этом месте окончательно лопаются доводы критики типа критики Эдвина Муира. Добро во «Властелине Колец» побеждает, но при этом, помимо Теодена и Боромира, гибнут красота старого Средьземелья, Лотлориэн и даже Голлум Герои отдают себе отчет в своих потерях и несут бремя печали по утраченному. Но их долг — во всем видеть лучшую сторону и не путать печаль с отчаянием[258]. Поэтому даже «школьный» юмор хоббитов по–своему исполнен смысла. В конце концов, Толкин изложил принципы своей «теории мужества» и «теории смеющегося мужества» достаточно четко. Но критики неспособны разглядеть воплощение этих принципов в тексте «Властелина Колец», отчасти потому, что их воротит от чуждой им идеологии, отчасти потому, что они не знакомы с основной структурной моделью, которая лежит в основе «Властелина Колец». Эта древняя модель, предшествовавшая появлению романной формы как таковой, носит название entrelacem?nt — «переплетение».