СРЕДЬЗЕМЕЛЬЕ И ЛИМБ: МИФИЧЕСКИЕ АНАЛОГИИ

СРЕДЬЗЕМЕЛЬЕ И ЛИМБ: МИФИЧЕСКИЕ АНАЛОГИИ

Все, что говорилось выше о толкиновской поэзии, имеет непосредственное отношение к предмету крайне увлекательному, но зато и крайне трудному для рассмотрения: к «толкиновской мифологии». Можно с легкостью сказать, что в этой области проблемы и намерения Толкина были те же, что и в области поэтики. Толкин хотел, чтобы стихи во «Властелине Колец» не были случайными вставками или украшениями, но имели бы полновесный смысл в своем непосредственном драматическом контексте и были бы частью повествования. Так, стихотворение «Не вечно тянутся леса» относится одновременно и к Старому Лесу, и к символическим «лесам» Жизни и Жизненных Заблуждений. Точно в той же мере и легенда об Эарендиле и Лутиэн, и центральная притча о Фродо и Кольце — прежде всего «истории» и ни на мгновение не перестают ими быть, но при этом в них говорится о невыдуманных фундаментальных истинах и даже, возможно, о спасении. Правда, в этой претензии (на разговор о спасении) кроется определенная опасность. Если бы «Властелин Колец» превратился в откровенный рупор «евангельской истины», чересчур приблизился бы к христианскому мифу, в который Толкин безоговорочно верил, это могло бы подорвать статус книги как вымышленного повествования и в худшем случае превратить ее в кощунство, в «апокрифическое Евангелие», а в лучшем — в скучную аллегорию, которая пересказывала бы, якобы в форме романа, то, что и так всем давно известно. В этом случае «Властелин Колец» выглядел бы как одно из стихотворений Бильбо, выдернутое из контекста и без всяких объяснений помещенное в «Оксфордский сборник английской поэзии». Там, оторванное ото всего, что ему близко, оно смотрелось бы заброшенным и несчастным… Поэтому, создавая свой «миф», Толкин вынужден был держать себя в ежовых рукавицах.

Важно было, конечно, и то, что он не отличался особенной терпимостью по отношению к реальным языческим мифам и к наивным мифотворцам В статье, написанной в 1924 году для YWES, он замечает: «Многие невинные сентиментальные души, привыкшие везде находить одноглазых рыжебородых божков, были бы глубоко шокированы, узнав, что ни имя ??rr (Тор), ни имя ??in (Один) не встречаются ни в одном названии на территории Англии»(262). В «древние религии» и «колдовские культы» Толкин не верил. В свое время К. С. Льюис написал статью под названием «Антропологический подход», в которой окончательно развенчал ученую разновидность этих заблуждений. Возможно, основной причиной нетерпимости обоих было то, что оба, в особенности Толкин, имели схожие представления о том, что представляло собой настоящее древнее язычество. В наиболее раннем описании англских обычаев Тацит («Германия», 97–98 гг. н. э.) отмечает, что у англов бытовал обычай приносить человеческие жертвы богам, топя людей в болоте. В консервирующем болотном иле Дании и «Угла» археологами было найдено немало останков таких ритуальных жертв. Было бы удивительно, если бы Толкину ни разу не случалось заглянуть в спокойное лицо «толлундского человека»[320] или в чудовищно искаженное страхом лицо «королевы Гунхильды» (которая, очевидно, еще сопротивлялась, когда ее заживо накололи на копье) и поразмыслить, каким же было в действительности языческое прошлое его предков[321]. «То же самое произошло бы и со мной, если бы не милость Божия!»[322]. Точнее выразиться невозможно. У Толкина были все основания кое в чем заподозрить немудрящее мировоззрение «благородных язычников».

Совсем другое дело добродетельные язычники. Поистине, не будет преувеличением сказать, что Инклингов они интересовали весьма и весьма. В последнем томе «нарнийской» серии — «Последняя Битва» (1956) — выведен молодой добродетельный язычник по имени Эмет, уже умерший. Оказавшись в Раю, Эмет рассказывает, что всю жизнь служил богине Таш и смеялся над Львом Асланом При этом читателю известно, что Таш — кровожадный демон, а Аслан, можно сказать, — «нарнийский» Христос. Однако встретив Аслана, умерший Эмет падает к его ногам в ужасе и в порыве инстинктивного обожания. Эмету становится страшно — «ведь Лев знает, что я все дни моей жизни служил богине Таш, а не ему». Но Эмет обретает спасение, потому что добрые дела, совершенные во имя богини Таш, принадлежат Аслану, а злые дела, совершенныс во имя Аслана, принадлежат Таш; это все равно, что сказать, что Бог и Аллах — не одно и то же, но добродетельные мусульмане, в отличие от кровожадных христиан, непременно удостоятся спасения. В конце книги души обитателей Нарнии несутся на Страшный суд, и из дверей Смерти к ним навстречу выходит Аслан. Если душа обнаруживает, что любит его — она спасается, если ненавидит — погибает. Здесь Льюис повторяет мысль знаменитого терциария[323] по имени Утред Болдон, жившего в четырнадцатом веке. У тред считал, что очам каждого умирающего является «ясное видение» (clara visio) Бога, и конечная судьба человека зависит от того, какой будет его реакция на это видение[324]. В 1368 году в Оксфорде эта идея Утреда была отвергнута как еретическая[325], поскольку неявно подразумевает, что человек может–де спастись и без помощи Церкви. Но протестант Льюис вполне мог быть согласен с этим тезисом

А вот Толкин — убежденный католик — с ним согласиться как раз не мог. Тем не менее он должен был быть, без сомнения, заинтересован этой точкой зрения. В конце концов Утред был англичанином, одним из тех спасителей и просветителей, которые были посланы в Европу с Британских островов для просвещения праведных язычников. Пелагий — великий оппонент св. Августина — был валлийцем; по всей вероятности, его настоящее имя было Морган. Историю о спасении Траяна, добродетельного языческого императора, первым поведал миру англосакс из Уитби[326] около 710 года. Среднеанглийское стихотворение «Св. Эркенвальд»[327] представляет собой вариант этой истории. Некоторые ученые полагают, что оно принадлежит перу автора «Сэра Гавэйна» и «Перла». Но прежде всего Толкин должен был в этой связи вспомнить о «Беовульфе». «Беовульф», без сомнения, написан христианином, поскольку создан после обращения Англии в христианство. Тем не менее автор за все 3182 строчки ни разу не упоминает о Христе или о спасении, равно как и не утверждает, что его герои, включая доброго и честного Беовульфа, заведомо прокляты, — хотя он не мог не знать, что все они были язычниками и даже имени Христа никогда не слыхали. Мог ли автор–христианин полагать, что его языческие герои все–таки обрели спасение на Небесах? Но это противоречило бы мнению тогдашней Церкви. С другой стороны, мог ли он согласиться с тем, что все они навеки обречены аду, как считал Алкуин, диакон Йоркский[328], и как писал он около 797 года по P. X. в ныне широко известном письме к аббату Линдисфарнского монастыря: «Что общего у Ингольда со Христом?» В этой презрительно брошенной фразе упоминается один из второстепенных персонажей «Беовульфа», Ингольд. «Король Небесный не желает иметь никакого общения с заблудшими так называемыми «королями» язычников, — продолжает Алкуин, — ибо вечный Король правит на Небесах, а погибшие язычники стенают в аду»[329]. Проблема, стоявшая перед автором «Беовульфа», стояла и перед Толкином. Всю свою профессиональную жизнь он имел дело со сказаниями о языческих героях, будь то англичане, скандинавы или готы; он лучше всех мог оценить безупречность их добродетели. В то же время он не сомневался, что язычество само по себе было религией слабой и жестокой. Индивидуалистические взгляды Утреда и Льюиса не привлекали его, но не привлекала и резко нетерпимая позиция Алкуина. Если имело смысл искать в двадцатом столетии человека, который смог бы разрешить дилемму, повторить гениальный компромисс автора «Беовульфа» и сохранить «непреходящую ценность тех трудов, которые выпали на долю людей темного прошлого, людей падших, но еще не спасенных, лишенных благодати, но не достоинства»(263), то Толкин, по всей вероятности, должен был полагать, что этим человеком был он сам. К тому же поиск компромиссов является, прежде всего, неотъемлемой частью английского характера. Следовательно, «Властелин Колец» — не что иное, как повествование о добродетельных язычниках, живших в самых темных глубинах самого темного прошлого, задолго до первых проблесков зари и первых весточек об Откровении.

Однако в трилогии есть по меньшей мере один момент, когда Откровение кажется очень близким и аллегория почти пробивается на поверхность. Вполне естественно, что это момент «эвкатастрофы», если использовать термин, созданный Толкином для обозначения характерного для волшебной сказки мотива внезапного избавления от неотвратимой беды. Момент «эвкатастрофы» переживается разными персонажами по–разному. Например, как уже говорилось, Сэм и Фродо, проснувшись на Кормалленском Поле, поначалу не могут не думать, что они умерли и попали на Небеса. В следующей главе Фарамир переживает момент «эвкатастрофы» более непосредственно. Он и Эовейн ощущают толчок землетрясения, которое положило конец Барад–дуру, и на мгновение Фарамир вспоминает об ушедшем под воду Нуменоре. Но в следующий миг им, как и отцом из «Перла», овладевает иррациональная радость, которая находит себе объяснение только некоторое время спустя, в песне орла:

Пойте, пойте, люди Башни Анора!

Ибо кончилась власть Саурона

   и Черная Башня пала!

Пойте, радуйтесь, воины Сторожевой Башни!

Не напрасна была ваша стража,

ибо Черные Ворота разбиты,

   и Король ваш прошел в них с победой!

Пой и радуйся, славный Запад,

ибо Король опять грядет воцариться —

он будет жить с вами и править вами

   до конца дней ваших!

Обновится засохшее Древо:

он посадит его на высоком месте —

и благословен будет ваш Город!

Пойте же, люди!

Какой стилистический образец был на уме у Толкина, ясно: это Библия, и в особенности Псалтирь. Большинству английских читателей для опознания этого образца вполне достаточно архаических местоимений уе и hath — большинству эти слова известны именно по «Авторизованному переводу» Библии[330]. Слова «Пойте и радуйтесь» напоминают псалом 33 («Радуйтесь, праведные, о Господе…»), а все стихотворение в целом очень напоминает псалом 24: «Поднимите, врата, верхи ваши, и поднимитесь, двери вечные, и войдет сильный в брани… Господь сил, Он — Царь Славы». «Кто есть сей Царь Славы?» — вопрошает псалом Один из традиционных ответов звучит так: это Христос, распятый, но еще не вознесшийся, сходит во град Ада, чтобы спасти томящихся там узников — добродетельных дохристиан: Моисея, Исайю, патриархов, пророков. Конечно, песня орла совсем не oб этом. Когда орел поет: «Черные Ворота разбиты», он имеет в виду ворота Мораннон, конкретное место в Средьземелье, описанное в книге II «Властелина Колец» на с. 336–337; когда он говорит «Король грядет воцариться», он имеет в виду Арагорна. Однако первую фразу очень легко отнести к Смерти и Аду (Мф., 16:18, «И врата адовы не одолеют ее»(264)), а вторую — ко Христу и Его Второму Пришествию.

Согласно англосаксонскому поверью и общеевропейской народной традиции, существовавшей как до владычества англосаксов, так и после него, 25 марта — дата Распятия. Кроме того, это дата Благовещения (ровно за девять месяцев до Рождества), а также последний день Творения[331]. Упоминая эту дату, Толкин представлял «эвкатастрофу» во «Властелине Колец» как предвестие другой, более великой «эвкатастрофы» — Счастливого Конца христианского мифа, по крайней мере ставил их в один ряд Вряд ли эта идея оказалась достаточно эффективной. Символичности 25 марта не замечает почти никто; высокий стиль песни орла никому особенно не импонирует, сам Толкин проливал над сценой величия Кормалленского Поля слезы радости(265), но многие читатели нашли радость, слезы и смех героев (особенно Сэма) неубедительными. Обычно Толкин избегал подобного рода аллюзий и, подобно автору «Беовульфа», мудро старался придерживаться среднего пути — между Ингольдом и Христом, между Библией и языческим мифом. Задним числом хорошо видно, что он старался не изменять раз и навсегда избранному курсу (кстати, в высшей степени искусственному, хотя обычно об этом и не говорится), что прочитывается практически на каждой странице «Властелина Колец».

Взять, к примеру, Всадников. Как уже говорилось, они до малейших деталей воспроизводят древних англичан, но с одним маленьким исключением — англичане не так сильно увлекались лошадьми. Кроме того, реальные древние англичане верили в неких божественных существ — в *?sas («богов»), аналогичных древнескандинавским otsir и готским *ans?s. Их имена дошли до наших дней в названиях английских дней недели (Tuesday (вторник) — День Тива, Wednesday (среда) — День Вотана, Thursday (четверг) — День Тора, Friday (пятница) — День Фреи). У Всадников Рохана не было ничего, или почти ничего, подобного. Только их топонимы иногда содержат следы какой–то древней веры в какую–то сверхъестественную силу. Так, название Дунгарская крепость в Общем Языке, как нам сообщается, происходит от роханского d?n–harg, «темное святилище», а название Халифириэн на границе с Гондором, по–видимому, означает «священная гора» (h?lig–fyrgen). В названии Друаданский лес второй элемент слова «Друадан» — это, судя по всему, гондорское –adan, «человек», а первый, dr?-, означает «колдовской». Точно так же англосаксы заимствовали у кельтов первый элемент слова «друид» и создали на его основе свой собственный термин dr?–cr?ft — «искусство магии». Вполне можно заключить, что Всадники боялись сверхъестественного или благоговели перед ним, но отношений с ним они явно никаких не поддерживали. На похоронах Теодена не совершается никаких религиозных обрядов. Подданные Теодена просто поют поминальную песнь и объезжают вокруг кургана; точно так же поступают на похоронах своего господина подданные Беовульфа. Зафиксировано только одно историческое погребение, которое напоминало бы эти похороны: погребение вождя гуннов Аттилы. Описание этого погребения приведено в «Истории готов» Иордана. Здесь тоже поется погребальная песнь, и конники объезжают вокруг могилы, причем плакальщики расцарапывают себе лицо, чтобы почтить память короля должным образом — пролитием человеческой крови. Когда тело короля предали земле, были убиты (или принесены в жертву) и погребены вместе с королем рабы, копавшие могилу. В Средьземелье подобный обряд был бы никак не к месту! Всадники Рохана, как и большинство персонажей «Беовульфа» (но, судя по всему, что нам известно, в отличие от реальных язычников–англосаксов), не поклоняются никаким языческим богам, не держат рабов, не совершают инцестов и не практикуют полигамии[332]. В некотором смысле их общество находится под контролем строгой нравственной цензуры. Они так добродетельны, что их и язычниками–то трудно назвать.

Толкин, конечно, их так и не называет. Как отмечалось выше, ему, как и автору «Беовульфа», претило само слово «языческий». Он разрешил себе обмолвиться только дважды — один раз в сцене самоубийства Дэнетора, другой раз — по отношению к Черным нуменорцам. Тем не менее, строго говоря, его персонажи, конечно же, язычники. Толкин, долго размышлявший над «Беовульфом», столь искусно балансирующим над пропастью, прекрасно отдавал себе в этом отчет. Точно так же он видел, что противостоящие открыто язычеству христианские образы много раз угрожали захватить власть над его повествованием. Возможно, языческим противовесом песне орла можно считать сцену смерти Арагорна (Приложения). Арагорн — персонаж исключительно добродетельный. У него нет даже недостатков Теодена, и он, подобно какому–нибудь святому, знает час своей смерти. Однако он не христианин, равно как и Арвен не христианка. Поэтому ему приходится сказать ей только: «Я не стану говорить тебе слов утешения, ибо до тех пор, пока мы остаемся в кругах этого мира, утешения нам не дано». Арвен продолжает оплакивать судьбу, но Арагорн может добавить только: «Наш уход полон скорби, но в нем нет отчаяния. Ибо мы не навечно привязаны к этому миру, и за его пределами есть нечто больше, чем память». Эти слова не приносят Арвен облегчения. Она умирает под «увядающими деревьями» «смолкшего Лориэна», кончина ее растворяется в забвении, а когда эланор с нифредилом перестают двести «к востоку от Моря», исчезают и последние следы ее пребывания на земле.

Но, получается, Арагорн все–таки на что–то надеется, все–таки уповает, что за пределами «кругов этого мира» есть нечто, способное исцелить печаль. Правда, доподлинно он ничего не знает. Бросается в глаза, что его смертный одр принципиально лишен каких бы то ни было таинств: ни Последнего Елеопомазания[333], ни каких–либо иных «религиозных утешений». Однако невозможно даже помыслить, что Арагорн мог бы быть навеки проклят только потому, что он ничего не знал о христианстве (хотя о Беовульфе такое говорили). Конечно, он не выполнил в своей жизни того, что необходимо для спасения[334]. Наверное, лучшее, что можно сказать в этом случае, — это что такие герои после смерти отправляются, с чем соглашался и Толкин, не в Ад и не на Небеса, а в Лимб[335], или, как говорит Теоден, «к отцам», дабы «пребыть там, покуда не обновится мир», как утверждает уже Торин Дубощит в «Хоббите», а в худшем случае туда, где, вместе с Навьем, за «навеки затворенными вратами», они будут дожидаться, покуда этот мир не будет «исправлен»(266). В некотором смысле все Средьземелье — именно Лимб: здесь невинные, но не окрещенные души ждут Судного Дня (когда, как мы можем надеяться, они присоединятся к своим спасенным и окрещенным потомкам).

В разные периоды Толкин относился к религиозному содержанию своей книги по–разному. В 1953 году он писал другу–иезуиту:

«Конечно же, «Властелин Колец» — религиозная, католическая книга. Я осознал это, только когда закончил ее, и пересмотрел впоследствии под этим новым углом зрения»(267).

Возможно, Толкину было непросто объяснить иезуиту, почему «религиозная, католическая» книга не содержит ни единого упоминания о религии, но вообще–то причина этого ясна: Толкин думал — или надеялся, — что у Бога был какой–то план и в отношении дохристиан. Позже Толкин, по–видимому, стал сомневаться в правомочности такого оригинального подхода к этой проблеме и писал, например, что эльфийская песня, которую эльфы поют в Ривенделле, — не что иное, как «гимн», и что «эти [взывания к Элберет] и другие кивки в сторону религии во «Властелине Колец» зачастую не привлекают должного внимания»(268). Но, в целом, раннее его утверждение о том, что в книге нет «ни единого упоминания о религии», звучит более правдоподобно, чем позднее, когда он стал уверять, что эти упоминания есть, но они–де «не привлекают должного внимания». Эльфийская песня похожа на гимн не больше, чем Гэндальф — на ангела, а Элберет никак не соотносится со, скажем, Святым Духом, поскольку она отнюдь не является для эльфов невидимым существом, и те эльфы, которые бывали за Морем, вполне могли ее лицезреть. Толкин поступал мудро, расположив вымышленный им миф в пограничной области между твердо определенными реалиями своего повествования и теми его областями, где читатель может дать больше воли своему воображению (Фангорн, Бомбадил, Лутиэн, дороги, кольца). Чрезмерно рассудочный подход к «мифопоэйе»[336] породил бы в итоге только аллегорию. Повторяя приведенный выше филологический комментарий, напомним, что греческое слово «евангелие» было переведено на древнеанглийский как g?d spell (в современном английском Gospel) — «добрая весть» о спасении. Но слово spell означает не только «весть, новость» или «волшебство», а еще и «рассказ, история». Значит, в основе Евангелия лежит «хороший рассказ», а «хороший рассказ» должен, по идее, рождать собственное «волшебство» (или glamour).