Несколько штрихов к пребыванию Вяч. Иванова в Москве в январе-феврале 1909 года

Несколько штрихов к пребыванию Вяч. Иванова в Москве в январе-феврале 1909 года

Среди многочисленных работ Н. А. Богомолова есть статья «История одного литературного скандала»[424], посвященная некоторым обстоятельствам пребывания Вяч. Иванова в Москве зимой 1909 года, центральным эпизодом которого стал его реферат «О русской идее», прочитанный 27 января в Литературно-художественном кружке. Это чтение ознаменовалось скандалом, нашедшим свое отражение в мемуарах Андрея Белого[425], а также в газетных статьях и письме В. К. Шварсалон к М. М. Замятниной от 29 января 1909 года (публикации в прессе Н. А. Богомолов в упомянутой статье цитирует, вводя в научный обиход, а письмо — впервые публикует). Скандал, как известно, развивался в два этапа: сначала Н. Н. Русов резко выступил против именования Вяч. Ивановым Белого и Блока «народниками», аплодисменты ему со стороны публики Иванов воспринял как личную обиду и заявил о том, что покидает заседание. Потребовались такие же аплодисменты — уже ему, — чтобы Вяч. Иванов остался. Однако последовавшие затем выступления С. В. Яблоновского (Потресова) и Ф. Ф. Тищенко, изобиловавшие резкими нападками на декадентов, привели к тому, что с Белым (всячески поддержавшим положения реферата Иванова) произошел срыв: с криком: «Ложь!» он бросился на Тищенко, называя его подлецом и угрожая «оскорбить действием».

Дуэль не состоялась: благодаря настоянию М. Гершензона Белый взял оскорбление назад, однако этот случай надолго закрепил за ним репутацию скандалиста. Хотя В. Брюсов писал Вяч. Иванову 29 января, что он «принял все меры, чтобы для Белого инцидент не имел дурных последствий»[426], избежать их не удалось. Приведем здесь фрагмент статьи, описывающей «масленичное обозрение» в Московском манеже в первых числах февраля — постановку раешного типа:

В третьем акте все масленичные грешники попадают в преисподнюю <…>. Между прочим, в «чертоги преисподней» попадает и декадент «Андрей Бледный», который рекомендует себя со сцены так: «Неужели вы меня не узнаете? Я — Андрей Бледный, который по вторникам ругается площадными словами в литературно-художественном кружке и которого скоро отвезут в Преображенскую больницу»[427].

Публикуемое нами письмо рассказывает как о скандале 27 января, так и о других событиях, связанных с пребыванием Ивановых в Москве, и о первой неделе после возвращения в Петербург.

Оно написано Верой Шварсалон своему брату Сергею Шварсалону[428] в Юрьев, где тот учился на юридическом факультете местного университета и жил по адресу Ботаническая улица, дом 22, кв. 1. Письмо посвящено пребыванию Иванова с Верой и Лидией в Москве. Прибыли они в Москву между 21 и 26 января: 20 января Вяч. Иванов еще выступал в Санкт-Петербурге на заседании Религиозно-философского общества, где принял участие в обсуждении реферата Д. Философова «О богостроительстве и богоискательстве», который был, в свою очередь, ответом на доклад В. А. Базарова с тем же названием 9 января в Санкт-Петербургском литературном обществе. А уже 27 января Иванов выступал в московском Литературно-художественном кружке.

Датируется письмо довольно легко — это суббота, 14 февраля 1909 года, через неделю после возвращения Веры вместе с Вячеславом из Москвы.

Извинения Веры за отсутствие писем не случайны: хранящиеся в отделе рукописей РГБ письма С. Шварсалона этого времени показывают, что он действительно чувствовал себя крайне одиноко и много писал Вере и Вячеславу, зачастую не получая от них ответа. 6 февраля, прочитав в газетах (скорее всего, в «Речи») о скандале в Литературно-художественном кружке, он обращался к Вяч. Иванову:

…пожалуйста, напишите мне о Москве, что там произошло, что случилось на твоем реферате, что было с тобой во время и после, когда вы вернулись, что делаете сейчас[429].

12 февраля он вновь пишет ему:

… до сих пор не получил ответа… я даже не знаю, где ты и Вера? Когда вы вернулись? Какие впечатления из Москвы? Что делаете сейчас?[430]

Несмотря на то что Вяч. Иванов вернулся в Петербург 8 февраля, он на письма пасынка не ответил, и 17 февраля Сергей пишет уже Вере (письмо, отправленное ему сестрою тремя днями ранее, он явно еще не получил):

Дорогая Верочка,

Вот уже третье письмо, что я пишу вам, не считая открыток. Одно, первое, было заказное. Я очень скучал и скучаю без малейших новостей от вас; ведь, Верочка, пойми же, что я все-таки ужасно одинок; но теперь я начинаю беспокоиться и очень беспокоиться. Я ничего не знаю, как и когда вы вернулись из Москвы, не знаю, что там произошло и как вы провели время…[431]

Как мы видим, Вера целую неделю после возвращения из Москвы не могла собраться написать брату. В том, что касается скандала 27 января, сообщаемые ею сведения корреспондируют с ее уже упомянутым письмом от 29 января, написанным еще из Москвы; с небольшими разночтениями они воспроизводят одну и ту же версию, однако публикуемое письмо содержит дополнительные штрихи к зимнему пребыванию Вяч. Иванова в Москве в 1909 году. Это касается двух его выступлений в «Кружке свободной эстетики», первое из которых состоялось в пятницу, 30 января, и было незапланированным, а второе, видимо 6 февраля, было посвящено Андрею Белому и перекликалось тематически с прочитанным ранее рефератом. Кроме этого, в письме приводятся и иные неизвестные ранее обстоятельства пребывания Ивановых в Москве.

Оригинал письма хранится в частном архиве А. М. Григоровича, которому мы приносим благодарность за содействие в работе и разрешение на публикацию. Благодарим также Геннадия Обатнина за консультации при расшифровке текста и его комментировании.

А. Кобринский (Санкт-Петербург)

* * *

Суббота.

Дорогой Сережа,

Я знаю, что я делаю страшное свинство но тем, что не пишу тебе, но это только в действии, а мысленно я постоянно с тобой и с самых даже первых дней собираюсь тебе писать. Это настоящая болезненная черта, что мне так трудно написать письмо; сколько раз я тебе так мысленно писала за это время и не привела в исполнение. Правда, это отчасти я себе объясняю тем, что за все это время я откровенно очень плохо себя чувствую и до последних дней была так занята, что не могла урвать минуту книгу открыть для себя, и даже придется отказаться заниматься с Лидией[432].

Все первые дни я простудилась и была больна, даже не попала в кружок. Зато я была в «Свободн<ой> Эстетике»[433], где читали Брюсов, С. Соловьев и по просьбе устроителей exprompt’ом Вячеслав прочел 4 стихот<ворения>, которые имели успех. После этого мы ужинали довольно интересно там же с Балтрушайтис<ом>, с одним художником, с С. Соловьевым, актером и знаменитым пианистом Игуменовым[434]. Задержались мы в Москве до субботы 7-го февр<аля>[435], так как Вячеслав прочитал им написанную срочную статью, <о>чень важную о Белом и народничестве[436]. В день перед отъездом мы поехали в Лефортово. Вышло целое интересное путешествие ночью по снежным дорогам пригорода, где мы мучались и блуждали, пока не попали в настоящий военный город с массой военных зданий[437]. В коридоре 3 кадет<ского> корпуса мы встретили Ев<гения> Ив<ановича>[438], который сразу узнал Вячеслава, очень обрадовался и обнял его. Это очень добрый старик с добрыми, ласковыми глазами. Там были его жена, Лиля и Коля, уже кончающий Пет<ербургское> училище юнкерское. Елена все еще в Стародубе[439]. Мы провели очень милый и любопытный вечер среди молодых юнкеров и других военных. Теперь В<ячеслав> встает ранее 1 часа, работает, сколько может, чтобы скорей выпустить книги[440]. А. Р.[441] уедет через 4 дня в Германию. В Воскресенье мы сделали очень веселую поездку — Лидия <нрзб.> и я — в Юки[442]. Теперь жду скорей занятье (так! — А. К.) для Тамамшевых[443] кот<орые> придут завтра. К несчастью, чувствую себя усталой и «ноют кости» как у старухи.

Страшно больно, что наше поведение имеет такой вид, будто мы тебя забрасываем, но ты знаешь, что это только видимость, основывающаяся на том, что собрались на башне такие несчастные в отношении писем люди, как мы трое. Деньги — 100 рублей — Маруся выслала, — необходимо, чтобы ты прислал Вячеславу подробн<ый> отчет об этих суммах[444]. Меня очень мучает в твоих письмах то, что у тебя настроение нисколько не меняется и остается все так же подавленным[445]. Мне кажется, что во все минуты такого сильного опущения настроения должна быть необходима, чтобы спастись, одна какая-нибудь светлая крепкая точка, которая всегда поднимает и за которую можно захватиться (так! — А. К.) всегда и всегда в тяжелую минуту. Мне кажется, что жизнь только возможна, только если при постоянном падении — постоянное поднятие, постоянный новый электризующий и движущий вперед ток. Что жизнь может только быть как поднимающаяся вверх дорога[446] или как «montagnes russes»[447]: то вверх, то вниз, но всегда с каким-то толчком вперед, иначе болото, а сила та, про которую я говорю, она должна быть внутри нас или быть разбужена в нас (ибо она всегда еще в сонном виде) чем-то внешним, святым и высоким, на что мы упираемся. Я вот что скажу тебе про себя, я имею такое святое и высокое, на что я могу упереться, но то, что составляет мой недостаток (или мой грех), я не допускаю часто эту[448] силу войти в себя, как бы не допускаю ее разбудить себя, окружаю изоляторами. Дорогой Сережа, я совершенно случайно написала тебе все это, внезапно, но мне очень хотелось бы знать, кажется ли тебе это понятным и имеющим смысл. Скажу тебе теперь, что был<о> в Москве. В общем, вышла очень интересная поездка — как для Вячеслава, так и для меня. Потому что В<ячеслав> переговорил много с близкими идейно людьми, вроде Бердяева, Булгакова, Эрна. С Берд<яевым> в особенности он был очень рад встретиться. В Петерб<урге> он дружен со многими, но никого нет почти идейно близкого ему. Я очень подружилась с семьей Эрна и с ним самим. Мы с ними несколько раз видались и говорили. Он живет в маленьком домике на окраине Москвы[449], в огромном дворе, у Девичьего монастыря и Москвы-реки, по которой мы катались с его[450] сестрой и ее подругой, живущими у него. С этими девушками (курсистками) я очень сдружилась. Впрочем, первое впечатление от Москвы было очень тяжелое вследствие страшного истеричного настроения некоторых ее элементов. Ты, верно, читал из газет о скандале в Лит<ературном> Художест<венном> Кружке. Газеты врали так, как я раньше не могла себе представить это возможным[451] (в «Речи»[452], впрочем, длинная одна заметка сравнительно верна). Но, в общем, публика этого кружка по общему отзыву позорная, а оппоненты — страшно нервные и раздраженные, не оппонируя ни словом на реферат В<ячеслава> (кроме 2 исключений), напали на декадентов вообще и референта в том числе, а большинство из них, придравшись к тому, что у В<ячеслава> упомянуто о народничестве Белого, напали страшно резко и лживо на Белого. Вячеслав сказал в начале несколько спокойных слов о том, что если публика аплодирует на нападения резкие на референта, а не на реферат, то это значит недоверие и он должен уйти, а когда публика стала ему сильно аплодировать за это — спокойно стал продолжать им говорить.

Вячеслав ходит по комнате и проговаривает: «воспоминания тяжелой чередой встают передо мною»[453]. Это относится к стенке библиотеки, к которой прикреплены белые записки со всеми его срочными делами, в том числе, horribili dictu (?)[454]: 2 речи о Гоголе и лекция[455]. Напишу скоро подробнее. Крепко целую и обнимаю.

Твоя Вера.