Годы учения в Москве. Юношеская лирика.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Годы учения в Москве. Юношеская лирика.

В 1827 году бабушка привезла его из Тархан в Москву для продолжения образования. После отличной домашней подготовки в 1828 году Лермонтов был принят сразу в IV класс Московского университетского Благородного пансиона. Четырнадцатилетний отрок оказался в самом центре русского «любомудрия». Наставник юного Лермонтова, «любомудр» С. Е. Раич издает в эти годы журнал «Галатея» (1829-1830). Всеобщее увлечение немецкой классической философией, творчеством Шиллера и Гёте, постоянный самоанализ, стремление к личному совершенствованию, разработка своего «я» – вот к чему жадно устремилась тогда Россия. В пансионе Лермонтов участвует в руководимом С. Е. Раичем «Обществе любителей словесности», в пансионских рукописных журналах помещает свои первые романтические опыты, а в 1830 году впервые выступает в печати: в журнале «Атеней» (1828-1830), издаваемом любимым студентами профессором М. Г. Павловым, первым пропагандистом философии Шеллинга в России, появляется стихотворение Лермонтова «Весна».

Член литературного кружка С. Е. Раича, будущий профессор Московского университета С. П. Шевырев поучает на страницах «Московского вестника»: «Говори чаще с самим собой, – о, как эта беседа богата мыслями! Она требует напряженного внимания, а ты знаешь – степенью внимания измеряется гений человека. Тот мудрец истинный, кто умеет говорить с самим собой».

Всем предшествующим жизненным опытом, кратким по времени, но глубоким по сути, душа Лермонтова радостно откликается на этот призыв, на этот общественный запрос. Он очень интенсивно работает.

Поток стихов заполняет одну тетрадь за другой. Стихи связаны между собой и напоминают дневник души, занятой напряженным самоанализом. Слово «дума» является в них ключевым: «боренье дум», «тревоги ума», «пытки бесполезных дум», «всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме». Он считает самосознание «Божественным огнем души», даром Творца. «Назвать вам всех, у кого я бываю? – спрашивает юный Лермонтов в одном из своих писем и отвечает. – Я сам та особа, у которой бываю с наибольшим удовольствием… В конце концов я нашел, что лучший мой родственник – это я сам». Юный Лермонтов размышляет о двойственности человека, о борьбе в его душе «небесных» и «земных» начал.

Эта тема порождена умственной жизнью Москвы начала 1830-х годов. В январском номере журнала «Атеней» за 1830 год Н. И. Надеждин в статье «Различие между поэзией классической и романтической» писал: «Дух человеческий есть гражданин двух противоположных миров. Как свободная сила разумения, он есть дух чистый, бессмертный – пришлец от обители горней, незримой земле; но сей дух облечен вместе плотию, слепленной из земного брения, есть обитатель дольней видимой вселенной. Сия двойственность, различая самое себя через самосознание, составляет основное начало полного человеческого бытия».

В творчестве Лермонтова эта двойственность осознается как источник трагического душевного противоречия. В стихотворении «Ангел», которое мы приводили, душа помнит о своей небесной родине, тянется к ней, «скучные песни земли» не могут заменить ей «звуков небес». И потому душа, скованная земными оковами, страдает и тоскует об утраченном рае, стремится к совершенству, но никогда не достигает его. В стихотворении «Небо и звезды» Лермонтов пишет:

Тем я несчастлив,

Добрые люди, что звезды и небо -

Звезды и небо! – а я человек!…

Поэт не сомневается в бессмертии души и в том, что, отделившись от тела, она вернется на свою небесную родину. Русский поэт и религиозный философ Серебряного века Д. С. Мережковский писал: «Когда я сомневаюсь, есть ли что-нибудь, кроме здешней жизни, мне стоит вспомнить Лермонтова, чтобы убедиться, что есть». Но одновременно в поэзии Лермонтова появляется другой, противоположный мотив – любви к грешной земле. В стихотворении «Земля и небо» он пишет:

Как землю нам больше небес не любить?

Нам небесное счастье темно;

Хоть счастье земное и меньше в сто раз,

Но мы знаем, какое оно.

Примирить «землю» и «небо», увидеть в земной красоте отблеск лучей небесной славы Лермонтов еще не может. В стихотворении «Молитва» (1829) он обращается к Творцу:

Не обвиняй меня, Всесильный,

И не карай меня, молю,

За то, что прах земли могильный

С ее страстями я люблю…

Если в поэтическом вдохновении Пушкин чувствовал глас Бога, то Лермонтов ощущает в нем «звуки грешных песен», увлечение чувственными, страстными стихиями бытия. И потому у него возникает конфликт между «божественным глаголом» и земным, грешным голосом поэта. Чтобы остаться верным Богу, поэт просит Его погасить в своей груди клокочущую «лаву вдохновенья»:

Но угаси сей чудный пламень,

Всесожигающий костер,

Преобрати мне сердце в камень,

Останови голодный взор;

От страшной жажды песнопенья

Пускай, Творец, освобожусь,

Тогда на тесный путь спасенья

К тебе я снова обращусь.

Если пушкинская муза послушна «велению Божию», то муза Лермонтова часто вступает в спор и разлад с ним. Но этот спор и разлад не приносит облегчения душе поэта. Скорее наоборот: он является источником бесконечного мучения. Лермонтов одним из первых в русской поэзии остро почувствовал этот разлад эстетического и этического в поэте и первый дал ему объяснение. Поэт видит причину этого разлада в помраченной грехом природе человека, находит «корень мук в себе самом». А в счастливые мгновения он готов примириться с небом и поверить в возможность союза его с землей:

Когда б в покорности незнанья

Нас жить Создатель осудил,

Неисполнимые желанья

Он в нашу душу б не вложил,

Он не позволил бы стремиться

К тому, что не должно свершиться.

Он не позволил бы искать

В себе и в мире совершенства,

Когда б нам полного блаженства

Не должно вечно было знать.

Здесь Лермонтову раскрывается смысл земной жизни. Он заключается в совершенствовании, открытии в себе Божественной сущности:

Но чувство есть у нас святое,

Надежда, Бог грядущих дней, -

Она в душе, где все земное,

Живет наперекор страстей;

Она залог, что есть поныне

На небе иль в другой пустыне

Такое место, где любовь

Предстанет нам, как ангел нежный,

И где тоски ее мятежной

Душа узнать не может вновь.

Однако мгновенные прозрения или просветы вновь сменяются у Лермонтова сомнениями. Конфликт «земного» с «небесным», периодически возобновляясь, пройдет через все его творчество и достигнет максимальной степени напряжения в двух зрелых романтических поэмах – «Демон» и «Мцыри».

То неустойчивое и переменчивое состояние духа, в котором находился Лермонтов-поэт, Белинский называл рефлексией. Это «переходное состояние», «в котором человек распадается на два человека»: «один живет, а другой наблюдает за ним и судит о нем». «Тут нет полноты ни в каком чувстве, ни в какой мысли, ни в каком действии: как только зародится в человеке чувство, намерение, действие, тотчас какой-то скрытый в нем самом враг уже подсматривает зародыш, анализирует его, верна ли, истинна ли эта мысль, действительно ли чувство. И человек, плененный противоречиями собственной природы, кружится и бьется внутри себя самого, переходя от одного состояния к другому и нигде не находя для себя полноты и самоуспокоения».

Лирика юного Лермонтова во многом предвосхищает Достоевского: она разрушает иллюзию человеческой «самодостаточности», подрывает ренессансную веру в неизменную и добрую природу человека, лишь искаженную враждебными ей внешними обстоятельствами. Отдаваясь последовательному и бесстрашному самоанализу, Лермонтов обнаруживает корень противоречивости и дисгармоничности внутри самого человека, совмещающего в своей глубине «священное с порочным». Главный источник мук и бед он усматривает не во внешних обстоятельствах, а в болезненном состоянии, в котором находится человеческая душа. Именно в этом заключается одна из ключевых особенностей лирики Лермонтова, которая получит развитие в творчестве Достоевского и Толстого.

В творчестве юного Лермонтова есть острое ощущение социальной несправедливости, порой рождающее стихи, близкие по своей проблематике к лирике декабристов. В «Жалобах турка» (1829), прибегая к обычному иносказанию, поэт пишет:

Ты знал ли дикий край, под знойными лучами,

Где рощи и луга поблекшие цветут?

Где хитрость и беспечность злобе дань несут?

Где сердце жителей волнуемо страстями?

И где являются порой

Умы и хладные и твердые как камень?

Но мощь их давится безвременной тоской.

И рано гаснет в них добра спокойный пламень.

Там рано жизнь тяжка бывает для людей,

Там за утехами несется укоризна,

Там стонет человек от рабства и цепей!…

Друг, этот край… моя отчизна!

Но примечательно все же, что и в этом, явно спроецированном на лирику декабристов стихотворении политическая тема осложняется иной, экзистенциальной. «Умы и хладные и твердые как камень» у Лермонтова душатся не только гнетом политического режима, не только тиранической властью, а еще и «безвременной тоской», от которой «рано гаснет в них добра спокойный пламень». Тенденция к самоуглублению, самоанализу ощутима здесь и в самом характере лирического монолога: начало его напоминает известные стихи из «Миньоны» Гёте, очень любимые романтиками школы Жуковского. Но у Лермонтова они наполняются смыслом, диаметрально противоположным мечте о райской стране, где «цветут лимоны», – край «дикий», рощи и луга «поблекшие», люди одержимы «страстями». Причем этот симбиоз поэтической системы Жуковского с поэтической системой декабристов не воспринимается как пародия. Традиционные поэтизмы у Лермонтова перестают восприниматься как «слова-сигналы», но принимают ярко выраженную субъективную окрашенность: за ними стоит личность автора – индивидуально неповторимого творца данного лирического монолога. Одно из юношеских стихотворений Лермонтов так и называет – «Монолог» (1829):

Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.

К чему глубокие познанья, жажда славы,

Талант и пылкая любовь свободы,

Когда мы их употребить не можем?

Казалось бы, логика монолога должна повести поэта далее к обличению современных общественных условий, не дающих возможности развернуться лучшим общественным стремлениям. Но у Лермонтова – иной ход:

Мы, дети севера, как здешние растенья,

Цветем недолго, быстро увядаем…

Мотивировка вялости и бессилия уводит читательское восприятие в сторону от привычных ассоциаций. Речь идет о предопределенности этих качеств самой природой человека, живущего в северном суровом краю, где, безотносительно к общественной ситуации, «жизнь пасмурна, как солнце зимнее на сером небосклоне», и мгновенна, как короткое северное лето:

И душно кажется на родине,

И сердцу тяжко, и душа тоскует…

Будто бы намечается возврат к политической проблематике? Но это скорее легкий намек на нее, поглощаемый обычными у Лермонтова горькими рассуждениями о недостатках и пороках современного ему поколения:

Средь бурь пустых томится юность наша,

И быстро злобы яд ее мрачит,

И так горька остылой жизни чаша;

И уж ничто души не веселит.

В 1830 году Лермонтов завершает обучение в Благородном пансионе и поступает на нравственно-политическое отделение юридического факультета Московского университета. Открывается период увлечения Лермонтова английской литературой и творчеством Байрона. В стихотворении «Не думай, чтоб я был достоин сожаленья…» (1830) поэт соотносит с Байроном свои идеалы и мечты:

Я молод; но кипят на сердце звуки,

И Байрона достигнуть я б хотел;

У нас одна душа, одни и те же муки;

О если б одинаков был удел!…

Однако меру лермонтовского «байронизма» нельзя преувеличивать. Не случайно два года спустя поэт напишет стихи:

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

В чем же проявилась «русскость» души Лермонтова и что отличает ее от Байрона? Современный исследователь творчества Лермонтова С, В. Ломинадзе обращает внимание, что стихотворению «Нет, я не Байрон…» предшествует «Поле Бородина» (1830-1831), первый подступ к зрелому произведению Лермонтова «Бородино». В этом стихотворении, еще глубоко романтическом по колориту, уже проступают коренные приметы народной войны, а поэт преодолевает эгоистическую сосредоточенность на себе:

Всю ночь у пушек пролежали

Мы без палаток, без огней,

Штыки вострили да шептали

Молитву родины своей.

В лирическом голосе автора уже чувствуется психология русского солдата, готового принять смертный бой ради спасения национальных святынь. Молитвенно сосредоточена тишина русских дружин перед боем:

Безмолвно мы ряды сомкнули,

Гром грянул, завизжали пули,

Перекрестился я.

«Итак, – отмечает С. Ломинадзе, – сперва: „у нас одна душа“ с Байроном, потом (через два года) как полемическая реплика в споре с самим собой: „нет, я не Байрон“ и как раз „душой“-то („русскою“) от него отличаюсь. А посередине (по времени) – „Поле Бородина“. При той сокровенной лирической подлинности, с какой пережит в этом стихотворении час национального испытания, несомненна внутренняя связь между решением бородинской темы у Лермонтова и резкой переменой „программной“ направленности в его самоопределении относительно Байрона». Оказывается, что «для Лермонтова его „русская душа“ значила несравненно больше, чем для Байрона,,английская“». В каком смысле и почему?

В 1815 году войска англичан с помощью прусских союзников разбили армию Наполеона при Ватерлоо. Для Англии эта победа была сопоставимой с русским Бородино. Сразу же после победы Байрон написал стихи «Прощание Наполеона». Подзаголовком «с французского» он застраховал себя от английской цензуры и от возмущения своих соотечественников-англичан. Наполеон Байрона мечтает о реванше, о кровавой мести врагам-англичанам. При этом Байрон ему глубоко сочувствует. Прощаясь с Францией, Наполеон говорит:

Меня призовешь ты для гордого мщенья,

Всех недругов наших смету я в борьбе.

В цепи, нас сковавшей, есть слабые звенья:

Избранником снова вернусь я к тебе!

У Лермонтова в стихах наполеоновского цикла («Наполеон», «Эпитафия Наполеона», «Святая Елена», «Воздушный корабль», «Последнее новоселье») нет и намека на воспевание воинственных замыслов завоевателя. Наоборот, основная тема у Лермонтова – это Наполеон поверженный, страдающий в изгнании, на «острове уединенном», уже оставивший «и честолюбие, и кровь, и гул военный». В «Воздушном корабле» высокий дух императора томится в одиночестве и каждый раз, в день скорбной своей кончины, навещает далекую родину, тщетно ищет там своих друзей:

Иные погибли в бою,

Другие ему изменили

И продали шпагу свою.

Глубокая печаль, которой наполнены эти строки, далека от гнева героя Байрона. У Лермонтова речь идет о другом. Не байронический сверхчеловек, а незаурядная личность, обреченная на одиночество, вызывает наше сочувствие в лермонтовских стихах:

Стоит он и тяжко вздыхает,

Пока озарится восток,

И капают горькие слезы

Из глаз на холодный песок.

Когда в 1814 году Наполеон отрекся от французского престола и согласился отправиться в изгнание на остров Эльбу, Байрон написал гневную «Оду к Наполеону Буонапарте» (1814), в которой покрыл своего кумира позором:

Все кончено! Вчера венчанный

Владыка, страх царей земных,

Ты нынче – облик безымянный!

Так низко пасть – и быть в живых!

Наполеон страдающий низок и смешон для Байрона. В поэме «Бронзовый век» он пишет о Наполеоне на острове Св. Елены с таким же презрением и иронией. Жалок «сокрушитель народов», сетующий за обедом о сокращении блюд и ограничении в винах: «…это ли укротитель великих – ныне раб всех, кто мог сердить и поддразнивать его?».

На фоне стихов Байрона «Последнее новоселье» Лермонтова являет решительный контраст:

Тогда, отяготив позорными цепями,

Героя увезли от плачущих дружин,

И на чужой скале, за синими морями,

Забытый, он угас один -

Один, замучен мщением бесплодным,

Безмолвною и гордою тоской,

И, как простой солдат, в плаще своем походном

Зарыт наемною рукой…

Поэтому романтический образ Наполеона-изгнанника не вступает у Лермонтова в конфликт с патриотической темой «народной войны» в стихах «Два великана», «Поле Бородина», «Бородино». В них Наполеон предстает в ином освещении, не как страдалец, а как завоеватель и «трехнедельный удалец», который любим Байроном, но сокрушаем Лермонтовым и «русским великаном» («Два великана», 1832):

И пришел с грозой военной

Трехнедельный удалец,

И рукою дерзновенной

Хвать за вражеский венец.

Но улыбкой роковою

Русский витязь отвечал:

Посмотрел – тряхнул главою…

Ахнул дерзкий – и упал!

Если у Байрона поверженного Наполеона волнуют мелкие, пошлые заботы, то у Лермонтова он страдает, тоскует о «Франции милой». «Русская душа» Лермонтова не отказывает в сострадании и сочувствии побежденному врагу.

В 1832 году Лермонтов вынужден был оставить Московский университет из-за конфликта с некоторыми профессорами. Он едет в Петербург, надеется продолжить обучение в столичном университете. Но ему отказываются зачесть прослушанные в Москве предметы. Чтобы не начинать обучение заново, Лермонтов, по настоятельным советам родных, не без колебаний и сомнений, избирает военное поприще. 4 ноября 1832 года он сдает экзамены в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. «Два страшных года» – так определил Лермонтов время пребывания в учебном заведении, где «маршировки» почти не оставляли времени для занятий серьезным литературным творчеством.

В 1835 году Лермонтов оканчивает школу и направляется корнетом в лейб-гвардии гусарский полк, расквартированный под Петербургом в Царском Селе. Теперь он много работает: создает цикл кавказских поэм, пишет драму «Маскарад», повесть «Княгиня Лиговская», поэму «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», стихотворение «Бородино».