Юность. Петербургский период.

Юность. Петербургский период.

Летом 1817 года состоялся первый выпуск воспитанников Лицея. Сначала Пушкин колебался в выборе жизненного пути, хотел поступить на военную службу. Но друзья отговорили, и он определился чиновником в Коллегию иностранных дел.

После шестилетнего лицейского «заточения» его захватил вихрь светской жизни. «Водоворот ее, постоянно шумный, постоянно державший его в раздражении, должен был иметь влияние столько же на нравственное состояние его, сколько и на физическую организацию, – писал П. В. Анненков. – Спустя 8 месяцев после выхода своего из Лицея Пушкин лежал в горячке, почти без надежды и приговоренный к смерти докторами. Это было в феврале 1818 года». К счастью, молодость взяла свое.

Круг юношеских знакомств Пушкина охватывает буквально все слои общества: он посещает петербургские ресторации, блещет на великосветских балах «огнем нежданных эпиграмм», становится завзятым театралом, «почетным гражданином кулис». В глазах «серьезных» лицейских друзей, членов тайного общества «Союз благоденствия», он человек легкомысленный. И. И. Пущин отказывается понимать, как Пушкин «может возиться с этим народом». Но такая «неразборчивость» и широта охвата жизни была необходима национальному поэту. Шло накопление жизненных впечатлений, которое даст цвет и плод потом, в реалистическом романе «Евгений Онегин».

А пока в творчестве Пушкина торжествует малый жанр – вольнолюбивая лирика, острая, обличительная эпиграмма. И. Лажечников вспоминал, что пушкинские «мелкие стихотворения, наскоро на лоскутках бумаги, карандашом переписанные, разлетались в несколько часов огненными струями во все концы Петербурга и в несколько дней вытверживались наизусть».

Такую же «неразборчивость» проявляет Пушкин и в литературных симпатиях. Еще на последнем году пребывания в Лицее он сближается с Жуковским. На последнем курсе Лицея он принят в «Арзамас» с прозвищем «Сверчок». В «Послании к Жуковскому» (1816) он высмеивает литераторов из «Беседы любителей российского слова»:

В ужасной темноте пещерной глубины,

Вражды и зависти угрюмые сыны…

Тогда же он пишет эпиграмму на «беседчиков»:

Угрюмых тройка есть певцов -

Шихматов, Шаховской, Шишков…

Но вот неутомимый борец с «Беседой… губителей российского слова», как он иногда называл литераторов, примыкавших к Шишкову, является к одному из них, Павлу Катенину, и говорит: «Я пришел к вам, как Диоген к Антисфену: побей, но выучи!» – «Ученого учить – только портить», – отвечает Катенин. Потом Пушкин скажет ему: «Ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли».

Пушкин призван объединять, снимать все обозначившиеся в литературе противоречия в высшем синтезе. И это ему удается как в жизни, так и в литературе. Достаточно сказать, что приход к Катенину не означает разрыва с Жуковским, а знакомство через Катенина с Шаховским заставит Пушкина скорректировать лицейскую эпиграмму двумя строчками в «Евгении Онегине»: «Там вывел колкий Шаховской / Своих комедий шумный рой». Да и об адмирале Шишкове будет сказано:

Сей старец дорог нам, друг чести, друг народа,

Он славен славою двенадцатого года.

Эта слава связана в глазах Пушкина с возвышенным слогом Шишкова: во время Отечественной войны по поручению государя он писал манифесты.

В петербургский период определяются политические симпатии Пушкина, обретающие в его творчестве полнозвучный и живой поэтический голос. Вольнолюбие было характерно и для лицейских его стихов, причем оно проявлялось как в прямых гражданских инвективах («Лицинию»), так и в эпикурейских стихах, в которых он славил радости земного бытия – Вакха и Киприду. В них, по наблюдению Д. Д. Благого, была не только молодость с избытком кипящих жизненных сил, но и своеобразная форма протеста против ханжества и мистицизма, которыми были охвачены тогда круги высшего придворного общества во главе с Александром I. «Юродствующему» большому свету – «вельможам», «святым невеждам», «изношенным глупцам», «почетным подлецам» – Пушкин противопоставляет в своих стихах «тесный круг друзей» – «философов и шалунов», «счастливых беззаконников», «набожных поклонников Венеры». И все чаще в одном ряду с Вакхами, Амурами и Венерами появляется слово «свобода». В петербургский период оно конкретизируется, принимая близкий декабристам политический смысл, но одновременно и прорывается к поэтическому выражению универсального и вечного начала личного и общественного бытия.

Главным объектом критики декабристских друзей Пушкина было «самовластье» – понятие, введенное в обиход Карамзиным в IX томе «Истории государства Российского». Самодержавие и самовластие, по Карамзину, были противоположны друг другу. Самодержавие – форма монархического правления, основанная на «симфонии» между властью светской и духовной. Воля самодержца является «святой», если она согласна с высшим Божественным Законом. Иван Грозный, расправившись с главой русской церкви Митрополитом Филиппом, дал волю «самовластным» инстинктам своей природы и из самодержца превратился в тирана.

Декабристы считали, что Александр I, пришедший к власти через дворцовый переворот и убийство отца, Павла I, проявил склонность к самовластию. Эти настроения в вольнолюбивых кругах питала реакционная политика Александра I после Отечественной войны, не оправдавшая тех либеральных обещаний, которые давал государь в самом начале своего царствования. Наиболее умеренная часть декабристов мечтала о возрождении самодержавия. Но ограничить самовластие царя она хотела не через восстановление духовного авторитета Русской церкви, а через введение конституционных форм правления, через подотчетность всех действий государя конституционному собранию (по примеру английского парламента). Особенно активно такую точку зрения развивали Никита Михайлович Муравьев и Николай Иванович Тургенев, с которым Пушкин в то время общался.

Другим авторитетом Пушкина был Петр Яковлевич Чаадаев, с которым он познакомился еще в лицейские годы: гусарский полк, где служил Чаадаев, стоял в Царском Селе, и Пушкин встречал Чаадаева в доме Карамзина. Дружба с ним еще более окрепла в петербургский период. Чаадаев был на пять лет старше и прошел суровую жизненную школу. Шестнадцатилетним юношей он вступил в гвардейский Семеновский полк, совершил боевой путь от Бородина до Парижа. Вернувшись из заграничного похода, он проникся вынесенными из Западной Европы либеральными взглядами. После Венского конгресса в Европе наступила реакция, целью которой было подавление общественных движений, вызванных идеями французских просветителей. Главный вдохновитель консервативного курса, австрийский канцлер Меттерних, оказал большое влияние на Александра I. Его политика вызвала на Западе резкое недовольство молодежи. Появился ряд тайных политических организаций, среди которых особенным влиянием пользовались немецкий Тугенбунд и общество карбонариев в Италии. Либеральные идеи этих обществ усвоило русское офицерство в период пребывания за границей.

Чаадаев был членом «Союза благоденствия». По воспоминаниям современников, «он обзывал Аракчеева злодеем, высшие власти – взяточниками, дворян – подлыми холопами, духовенство – невеждами». Он глубоко сомневался в перспективах назревавших в России общественных перемен.

Пушкинское послание «К Чаадаеву» (1818) проникнуто стремлением юного поэта воодушевить старшего друга, вывести его из состояния душевной депрессии. Отсюда – его звонкий призыв: «Товарищ, верь!» Послание открывается мотивом утраты юношеских надежд на любовь и тихую славу, на легкое достижение счастья. «Юные забавы» исчезли, «как сон, как утренний туман». Тема утраченных иллюзий здесь лишена однозначности. Возможно, речь идет о надеждах, которые питали русские люди в первые годы царствования Александра I и которые рассеялись под «гнетом власти роковой». Но в то же время лексика вступления лишена свойственной лирике декабристов однозначности, в ней многое идет от элегической лирики Жуковского – лирики «любви», «надежды», «тихой славы» с ее раздумьями о непрочности любви, добра и красоты на этой земле. Есть тут что-то и от любимых Жуковским шиллеровских баллад (сравните: «Все великое земное разлетается как дым» – и пушкинское: «Исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман»). Вероятно, сюда вторгается и личный мотив: прощание Пушкина с отрочеством, с темами лицейской лирики. Политическая тема обволакивается лирическим туманом элегической исповедальности, смягчается и очеловечивается.

Решительное «но» – «Но в нас горит еще желанье» – переводит регистр поэтических чувств от элегических настроений к активным, энергичным порывам. Пушкин призывает отдать все помыслы души, все тепло юношеских сердец одному «горящему», «нетерпеливому желанью» – «вольности святой». Символично само противопоставление «роковой власти» «святой вольности». «Роковая» – это значит слепая, бесконтрольная: произвол, самовластие. А «святая вольность» – это свобода, окрыленная святостью, сдержанная в своем порыве высокими нравственными побуждениями («пока сердца для чести живы»). Примечательны здесь эти пушкинские «еще», «пока», передающие стремительность перемен, ощущение безостановочного бега исторического и человеческого времени. Прошло отрочество, пройдет и юность. «Пока» мы «еще» молоды, «пока» мы «еще» юны – отдадим пыл влюбленных сердец Отчизне, страдающей «под гнетом власти роковой». Родина, Отчизна у поэта – страдающее, любимое существо, молящее о спасении, тоскующее о свободе. И пылкое юношеское сердце не может не откликнуться на этот призыв:

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Гражданские стихи Пушкина – живые, полнокровные стихи, дышащие высоким поэтическим напряжением молодости, свежести рвущихся из груди поэта чувств. Как Пушкин достигает этого ощущения трепетности, непосредственности, искренности гражданского переживания? Постоянными переходами, переливами гражданских чувств в личные, интимные и наоборот. До Пушкина смешивать гражданские чувства с любовными было не принято: для первых существовала ода, для вторых – элегия. К 20-м годам XIX века эта «специализация» закрепилась в двух направлениях, или ветвях, романтической лирики: элегической у Жуковского и одической у декабристов. Пушкин соединяет, синтезирует эти две линии, в чем-то используя опыты гражданской лирики Жуковского, а также поэтических опытов Вяземского. Он «внемлет Отчизны призыванья» так же, как любящий чутко прислушивается к желаниям любимой. И «минуты вольности святой» приравниваются к прекрасным мгновениям первой любви: так «ждет любовник молодой минуты верного свиданья». А явление этой «вольности» напоминает приход любимой девушки на тайное ночное свидание.

Эта не виданная до Пушкина полнота и гармоничность жизненных ассоциаций, внутренних соотнесений и связей различных стихий бытия – частной и исторической, интимной и гражданской – делает его гражданскую лирику живой, полнокровной, свободной от холодной и отвлеченной риторики. «Я не Поэт, а Гражданин», – говорил Рылеев. В Пушкине впервые произошло органическое слияние поэта с гражданином, положившее начало мощной традиции отечественной гражданской лирики, которая получит развитие в творчестве Некрасова и поэтов его школы.

Что же касается политического радикализма этих стихов, то его не следует преувеличивать, как это было в работах о Пушкине на протяжении многих десятилетий. Стихи направлены не против самодержавия, а против самовластия. Пушкин никогда не подвергал сомнению монархические основы русской государственности, но резко выступал против любого отклонения от них.

Оду «Вольность» Пушкин написал в конце 1817 года на квартире братьев Тургеневых, окна которой выходили на Михайловский замок, где был убит Павел I. В первой строфе оды Пушкин отрекается от поэзии, воспевающей любовь, и призывает иную музу – гордую певицу свободы:

Приди, сорви с меня венок,

Разбей изнеженную лиру…

Хочу воспеть Свободу миру,

На тронах поразить порок.

Пушкинское понимание свободы как будто бы перекликается с теорией «естественного права» Куницына и соотносится с идеями ограничения самовластия конституцией, родственными Николаю Тургеневу, Никите Муравьеву и другим членам «Союза благоденствия»:

Лишь там над царскою главой

Народов не легло страданье,

Где крепко с вольностью святой

Законов мощных сочетанье.

Вольность у Пушкина сочетается со святостью, никогда не переходя в своеволие. Над свободой у Пушкина распростер свои крылья Закон, причем далеко не только в тургеневском смысле, а еще и в гораздо более широком и универсальном его понимании. Обращаясь к земным владыкам всех времен и народов, Пушкин говорит:

Владыки! вам венец и трон

Дает Закон – а не природа;

Стоите выше вы народа,

Но вечный выше вас Закон.

Речь идет именно о вечном Законе, не людьми изобретенном и не ими над собою установленном. Он может иметь разные формы своего проявления и воздействия на людей, но суть Закона вечна и неизменна. Вольность без святости и Закона вырождается в тиранию и своеволие. Так случается всякий раз с земными владыками, забывающими Закон, но так случается и с народами, если они в борьбе с тиранией выйдут за границы святой вольности и уйдут в своеволие. Поэт признает справедливость народного восстания против самовластительных злодеев на троне:

Тираны мира! трепещите!

А вы мужайтесь и внемлите,

Восстаньте, падшие рабы!

Но если восставшие рабы нарушат вечный Закон в своем гневе – злодейская порфира с плеч тирана опустится на плечи восставшего народа:

И горе, горе племенам,

Где дремлет он неосторожно,

Где иль народу, иль царям

Законом властвовать возможно!

Революционное вероломство Пушкиным приравнено к тиранствующему самовластию. Он проводит скрытую параллель между казнью Людовика во время Великой французской революции и гибелью Павла I от рук наемных убийц во дворце, который виден поэту «грозно спящим средь тумана». Не оправдывая тирании Павла, Пушкин не приветствует и способы избавления от нее:

О стыд! о ужас наших дней!

Как звери, вторглись янычары!…

Падут бесславные удары…

Погиб увенчанный злодей.

Удары бесславны, ибо они противозаконны и вероломны. А история Французской революции показывает поэту, что всякий поднимающий на самовластие самовластную же руку не освобождает Отечество, а лишь сменяет одну форму тирании другой. Ода «Вольность» как будто бы подключается к традиции одноименной радищевской оды. В одном из вариантов пушкинского стихотворения «Памятник» была строка: «…что вслед Радищеву восславил я свободу». Но Пушкин ее снял, ибо свобода в пушкинском понимании отличалась от того, как понимал ее Радищев. В «Вольности» у Пушкина есть двойник поэта – «возвышенный галл», за которым скрывается француз Андрей Шенье, поэт с трагической судьбой. Он приветствовал Французскую революцию, но решительно выступил против революционного якобинского террора и был казнен, став жертвой народного самовластия.

Таким образом, концепция свободы и вольности у Пушкина далека от либерализма, вырастающего из веры в народ, в добрую природу человека. Если народ или царь будет властвовать над законами, меняя их по своему произволу, – горе этой стране и этому народу. Закон у Пушкина – это не конституция, которая утверждается властью народа. Вечным Законом ни народу, ни царям властвовать не дано, а всякое нарушение этого губит святую вольность и влечет наказание и царям, и народам.

В 1819 году Пушкин вступает в литературное общество «Зеленая лампа», возникшее на развалинах старого «Арзамаса». Сохранив некоторые «арзамасские» традиции – атмосферу легкой шутки, свободу от всякой официальности, оно было более политизированным: декабристы считали «Зеленую лампу» негласным филиалом «Союза благоденствия». В послании к «NN» (1818) – другу по «Зеленой лампе» В. В. Энгельгардту – Пушкин пишет:

С тобою пить мы будем снова,

Открытым сердцем говоря

Насчет глупца, вельможи злого,

Насчет холопа записного,

Насчет Небесного Царя,

А иногда насчет земного…

Эпикурейская тема здесь органически сочетается с гражданской, что было характерно для периода, когда на шумных пирах тосты в честь Вакха и Венеры сопровождались вольнолюбивыми разговорами.

Летом 1819 года Пушкин навестил родовую усадьбу Михайловское. Итогом этого события явилась «Деревня» (1820). Это стихотворение очень динамично: движутся чувства поэта, изменяясь у нас на глазах, движутся, как в панораме, картины деревенской жизни. Стихотворение открывается резким противопоставлением суетного и порочного мира столичной жизни с роскошными пирами, забавами и заблуждениями миру русской деревни с шумом дубрав, тишиной полей, вольной праздностью – подругой размышлений. Сперва поэт воспринимает деревенскую жизнь со стороны. Он любуется красотой деревенской природы, дает живые и реалистически точные зарисовки окрестностей Михайловского, увиденных из окна барского дома: «лазурные равнины двух озер», «где парус рыбаря белеет иногда», «луг, уставленный душистыми скирдами»… Кажется, ничто не может смутить здесь душу поэта. С красотой окружающей природы гармонирует поэзия трудовой крестьянской жизни – «везде следы довольства и труда». Используя мотивы лирики Карамзина и его последователей, поэт рисует целостный, идеальный образ крестьянской России, включая в него вековечные народные мечты о хлебе насущном («довольство») и трудовой жизни «в поте лица». По существу, Пушкин открывает в «Деревне» мотив народолюбивой лирики Некрасова с его поэзией крестьянского труда и «счастьем умов благородных видеть довольство вокруг».

Этому идеалу крестьянской жизни соответствует идеал самого поэта, который освобождается в деревне от оков суетного мира и открывает подлинные ценности: учится «в Истине блаженство находить, / свободною душой Закон боготворить»! Таким образом, идеалы свободы, утверждаемые в Послании «К Чаадаеву» и в оде «Вольность», приобретают в «Деревне» общенациональное звучание, соотносятся с идеалами народа, вступая с ними в органическую связь. Именно с таких идеальных высот Пушкин и обрушивает свое негодование на крепостное право в последней части стихотворения: «Но мысль ужасная здесь душу омрачает». По наблюдению Н. Н. Скатова, создается обобщенный до аллегории образ крепостнического произвола («барство дикое без чувства, без закона») и равный ему по масштабу образ страдающего от беззакония народа («рабство тощее»).

В стихи Пушкина входят гневные, как звон металла, обличительные инвективы, напоминающие оды Державина. Обличение нарастает, достигает кульминации. И в этот момент Пушкин делает «ложный ход, своеобразную „рокировку^“. Когда кажется, что в духе „грозного витийства“ сильнее уже ничего сказать нельзя, поэт неожиданно бросает:

Почто в груди моей горит бесплодный жар

И не дан мне судьбой витийства грозный дар?

Так само умаление открывает возможность нового и уже бесконечного усиления». Окончание «Деревни» возвращает нас к финалу послания «К Чаадаеву» – та же мечта о заре свободы просвещенной, те же четко обозначенные границы этой свободы: «…и рабство, падшее по манию царя».

В «Деревне» Пушкин решает и сугубо литературные задачи. Обратим внимание, как разнообразна здесь поэтическая интонация: от лирически-интимной она поднимается до политического вольнолюбия, а затем перерастает в обличительно-сатирическую. Поэт сплавляет воедино стили Карамзина и Жуковского, Державина и вольнолюбивой лирики декабристов. По определению Ап. Григорьева, «натура Пушкина была натура по преимуществу синтетическая, одаренная непосредственностью понимания и целостностью захвата. Ни в какую крайность, ни в какую односторонность не впадал он».