К истории дела антропософов 1931 года[**]
К истории дела антропософов 1931 года[**]
Знаменитое дело московского кружка антропософов, ставшее причиной многочисленных арестов среди друзей Андрея Белого в мае 1931 года, неоднократно привлекало внимание ученых. Исследователи разыскали и опубликовали материалы следственного дела, заявления Андрея Белого в Коллегию ОГПУ, письма и другие документы, что позволило восстановить подробности этого тяжелого периода в жизни писателя[457].
Кратко напомним, как разворачивались события. По делу антропософов было задержано 27 человек, среди которых оказались друзья Белого и его возлюбленная (фактически — жена) Клавдия Николаевна Васильева. Аресты начались в конце апреля и длились до конца мая, еще месяц тянулось следствие — обвинительное заключение датировано 29 июня 1931 года, а приговор — 8 сентября. Во время второй волны арестов 8 мая был арестован Петр Николаевич Васильев — муж К. Н. Васильевой, и вместе с ним увезен хранившийся на его квартире сундук с рукописями Белого. Об этом потрясенный писатель узнал от приехавшего в Детское Село Петра Никаноровича Зайцева: «Белый тут же немедленно написал письмо А. М. Горькому. Клавдия Николаевна заставила меня выпить кофе, и я тут же отбыл в Москву»[458]. Печальная очередь дошла до самого П. Н. Зайцева 27 мая — третья волна арестов была самой массовой. Вместе с Зайцевым забрали близких А. Белому людей: Лидию Васильевну Каликину, сестру К. Н. Васильевой Елену Николаевну Кезельман, Бориса Петровича Григорова и др. Еще не зная об этих арестах, 31 мая Андрей Белый в отчаянии писал П. Н. Зайцеву о схваченной накануне К. Н. Васильевой: «После того, как взяли ее, сутки лежал трупом; но для нее в будущем надо быть твердым; и я… — возьму себя в руки»[459].
Белый, мучительно переживавший за своих друзей и жену, оставаясь, к своему недоумению, на свободе, старался вызволить их с Лубянки всеми возможными средствами. Ключевую роль в итоге сыграли помощь и заступничество Вс. Э. Мейерхольда. В письме к З. Н. Райх от 8 июня 1931 года А. Белый просил Вс. Мейерхольда узнать, где держат К. Н. Васильеву: «Просьба <…> справиться или обратиться к лицу, могущему дать справку, где Кл<авдия> Ник<олаевна>: точно ли в Москве; и сообщить старушке матери; или: заехать к ней и дать совет, как ей поступать в Москве»[460]. В следующем письме от 18 июня А. Белый просил режиссера устроить ему встречу с кем-нибудь из чекистов, ведущих следствие, чтобы передать бумаги и рукописи, свидетельствующие о полной невиновности К. Н. Васильевой: «Мне хотелось бы лично видеться с цензорами<…> или, чтобы кто-нибудь из друзей это передал <…> или устроил бы мне свидание с людьми, с которыми я по прибытию в Москву мог бы побеседовать»[461]. Уже 27 июня Белый встретился с Я. С. Аграновым, заведующим секретно-политическим отделом ОГПУ, членом Коллегии и главой «Литконтроля» ОГПУ[462]. В письме от 4 сентября А. Белый благодарил Вс. Мейерхольда за участие в этом деле и особенно за устроенный разговор с Аграновым, который, по мнению писателя, сыграл важнейшую роль в судьбе Васильевой:
Пишу во-первых, чтобы выразить Тебе и Зинаиде Николаевне нашу горячую благодарность с Клавдией Николаевной за ту сердечную помощь, которую Ты и Зинаида Николаевна нам оказали, ибо без Агранова я не мог бы, вероятно, надеяться на скорое освобождение К. Н., а путь к Агранову я нашел через Тебя: 27 июня Агранов принял меня, позволил горячо, до конца высказаться, очень внимательно отнесся к моим словам, так что я вынес самое приятное впечатление от него[463].
К этой встрече он неоднократно возвращался в дальнейшем в письмах к друзьям, в первую очередь к арестованным П. Н. Зайцеву и А. С. Петровскому[464].
Хлопоты Белого, последовавшие за ними встреча и разговор с Аграновым, видимо, повлияли на исход дела и на мягкий приговор в отношении Васильевой и ее мужа: «Лишить права проживания в 12 п[унктах] с прикреплением к определенному местожительству сроком на три года, считая срок: первой с 30/5–31 г., и второму с 8/5–31 г. Приговор считать условным, из-под стражи их освободить»[465]. Также были освобождены Е. Н. Кезельман и Л. В. Каликина с запретом на проживание «в 12 п[унктах]» и с прикреплением на три года к определенному городу: Е. Кезельман выбрала Лебедянь, а Л. Каликина — Орел. Намного более суровыми были приговоры П. Н. Зайцеву, высланному на три года в Казахстан[466], и Б. П. Григорову с А. С. Петровским: «заключить в концлагерь сроком на 3 года»[467]. Петровский был отправлен этапом на строительство Беломорско-Балтийского канала и отбывал там срок, вероятно, вместе с Григоровым[468].
Но в мае — июне 1931 года Андрей Белый обращался с письмами не только к А. М. Горькому и Вс. Мейерхольду. Одним из его адресатов становится Всеволод Иванов, с которым давно был знаком П. Н. Зайцев[469], да и сам Белый неоднократно встречался с ним в Москве, в частности по делам журнала «Красная новь». Так, например, 26 апреля 1928 года Белый отметил: «Был в Москве, в „Красной Нови“. Разговор с Раскольниковым, Вс. Ивановым, знакомство с Асеевым»[470]. А в апреле 1929 года, по воспоминаниям П. Н. Зайцева, Вс. Иванов присутствовал на чтении главы из книги Андрея Белого «Москва»: «Третье чтение происходило в редакции „Красной нови“. Пришло много желающих послушать Андрея Белого.<…> Из писателей — Борис Пильняк, Борис Пастернак, Всеволод Иванов, А. С. Новиков-Прибой, Пантелеймон Романов, С. Ф. Буданцев, А. Г. Малышкин и еще многие»[471].
Возможно, Белый знал, что Вс. Иванов стал посредником при передаче в мае 1931 года его письма к Горькому с просьбой способствовать возвращению конфискованных рукописей[472].
Очевидно, на решение растерянного и оглушенного арестами Белого обратиться к Вс. Иванову в большой степени повлияли слухи о его нужных знакомствах и связях среди чекистов. Через неделю после ареста К. Н. Васильевой Андрей Белый отправляет письмо Вс. Мейерхольду, а на следующий день, 9 июня 1931 года, на пяти страницах описывает свое горестное положение Вс. Иванову с просьбой дать конкретные указания и советы — именно в этом письме впервые упоминается Агранов среди партийцев и чекистов, способных, по мнению Белого, повлиять на следствие и добиться освобождения арестованных.
Я не располагаю сведениями об ответном письме или действиях Вс. Иванова. Тем не менее, как кажется, публикуемое письмо представляет несомненный интерес для истории «антропософского дела».
М. Котова (Москва)
АНДРЕЙ БЕЛЫЙ — ВС. ИВАНОВУ[473]
Детское Село 9 июня <19>31 года.
Адрес: Детское Село. Октябрьский бульвар д.32. Кв. Р. В. Иванова.[474]
Глубокоуважаемый Всеволод Вячеславович,
Простите, что обращаюсь к Вам с просьбой, которая, может быть, Вам не по дороге; ведь я не знаю, где Вы живете, с кем видитесь. Но узнав, что Е. И. Замятин Вас увидит в Москве, я пользуюсь случаем, чтобы изложить Вам суть «моего случая», верней, «неприятности», еще верней, — большого несчастия для меня.
Несчастие — в том, что 22 невинных ни в чем политически человека из которых все — мои хорошие знакомые и друзья, из которых иные близкие друзья с 1899 года — внезапно без видимых поводов изъяты из употребления, только потому, что они ходят в «антропософах» во мнении людей, не проявляя ни на службе, ни в агитации, ни в общественности своего «антропософизма»; Наше общество легально существовало до 23 года, было не утверждено, закрылось; никакой работы не велось; люди ничего не таили; встречались, как друзья и знакомые; служили хорошо; так шло 8 лет[475]; потом по щучьему веленью были схвачены с катастрофической поспешностью. Среди них самый близкий в мире мне человек, — друг, секретарь, спутник по дням, шесть лет главным образом делившая мой досуг в деревне, Кл<авдия> Никол<аевна> Васильева; квартира ее матери и ее мужа была мне больше домом, чем дом[476]; без К. Н. я — не человек, а безрукий, безногий труп. 30 мая К. Н., жившая со мной у Р. В. Иванова, была схвачена и увезена: [я] она — мой «alter ego»[477]. Для меня — кричащее недоуменья: в чем дело? Почему я не взят? Мы все «без вины виноватые», но я из «без вины виноватых» более всех виноват хотя бы тем, что — писатель, что о моем «антропософизме» пропечатано в «Сов. Энциклопедии»[478]. Однако, — я не тронут… пока.
Вот уже 10 дней, как я морально разбит, как параличом, ибо мне несчастие — переживать судьбу друзей: на свободе; но я дал обещание Клавдии Николаевне, в случае ее ссылки быть там, где она; и храню свою свободу лишь для того, чтоб быть полезным Клавдии Николаевне[479].
Из того данного ей в момент ее увоза обещания, вытекает и просьба моя к Вам: дать совет, как мне поступать в ближайшее время с ликвидацией лично моего «неприятного случая».
При опечатании комнаты К. Н. в Москве (мы находились в Детском) был увезен огромный сундук[480], много лет стоявший здесь, с архивом моих бумаг, набросков, ненапечатанных рукописей и всего печатного текста, т. е., книг, из которых иные вышли лет 25 назад; и достать их невозможно; года в мучительных поисках (так! — М. К.) я отыскал комплект их и хранил в сундуке у К. Н. в комнате, боясь перевозить в деревянный кучинский домик, жилой и сырой, который собирался ликвидировать; и теперь ликвидировал, ибо до ареста К. Н. мы нашли зимний приют в Детском. Весь сундук поступил в ГПУ. Кроме того: часть вещей, рукописи, машинку, доверенность на ведении дел, рукопись сборника стихов передал я П. Н. Зайцеву в Москве, ибо в сундуке уже не было места, а с Кучиным намеревался рвать. Арестовали и Петр<а> Ник<аноровича> Зайцева[481], опечатали его комнату, утащили мою машинку, которую собирался продать, ибо теперь, когда начался избой всех нас, думаю, что меня вытурят в шею из всех издательств, и машинка — единственное, может быть, прожитие, если ее продать[482].
Все — отняли: я ограблен и морально, и материально; у П. Н. Зайцева, имевшего доверенность на ведение моих лит<ературных> дел хранились и квитанции налоговых взносов. С меня могут теперь слупить и те, кто, не удовольствуясь взносом, являются требовать квитанции (в Кучине со мной был такой инцидент)[483]. Я — без орудий производства, без квитанций, без машинки, моего, может быть пропитания, поставлен в положение: [может быть] стать [с рукой] пред домом Герцена с доской на шее и с надписью:
«Дайте на пропитание бывшему писателю по случаю тридцатилетья его литер<атурной> деятельности!»
Я должен подать заявление о том, чтобы мне выдали хотя бы рукописи, которые мне нужны для ближайших работ, чтобы отдали мою машинку, увезенную у Зайцева. Но — как поступать? Друзья говорят: «Не идите в ГПУ. Вы не умеете говорить. Вас посадят; вы обещали К. Н. Васильевой, хотя бы для нее постараться не быть высланными, чтобы сохранить свободу передвижений. Сидите пока дома»[484].
Но — сколько? Месяц, шесть месяцев? К кому обратиться, к Агранову[485], что ли? И — как: официально, в частной беседе? Вот в том то смысле я и спрашиваю Вас через Ев<гения> Ив<ановича> Замятина: Куда обратиться, к кому обратиться? К Агранову, Катаняну[486], Сталину[487], Калинину?[488] Лично ли, с бумагой ли?
Говорят, — Вы знакомы с Аграновым; можно ли к нему прийти по человечески и сказать: Так и так![489] В последнем бы случае я сказал: «Пусть „Дневник“ мой (за 6 лет) изучают года; хотя там вписан ряд начатых работ, я подожду. Но верните книги, рукописи явно литературоведческие».
Кроме того: я обратил бы его внимание на рукопись, попавшую в ГПУ. «Почему я стал символистом». Там [такой кричащий разнос] кричащее «нет» антроп<ософскому> обществу Запада, как «Обществу», ибо «общество», как таковое, — гниет; и такое обоснование аполитичности и необщественности нас (меня и друзей), как антропософов, что если я, лидер группы, идеолог, каким меня считают те, которые хватают моих друзей, так настроен [что], то станет ясно: вмазывать нас в политику после изучения агентами ГПУ моих бумаг, — просто переть против рожна; я рад, что увезены в ГПУ мои бумаги; пусть только внимательно читают то, что там написано против антропософской общественности. И там же станет видным, что К. Н. Васильева, мой друг, такая же «антиобщественница в антропософии».
Если бы Вы случайно увидели Агранова, передали бы ему и эту мою мысль[490].
Вот, дорогой Всеволод Вячеславович, чего я жду от Вас: совета, как поступить; скажите Замятину, он передаст мне. А если бы Вы кому нибудь из власть имущих сообщили о моем мнении о политике и антр<опософии>, был бы Вам особо признателен, еще раз простите, что докучаю Вам просьбой о совете. Остаюсь искренне уважающий Борис Бугаев.
Месяц длится та агония: тащут друзей, не выпускают, меня не берут… Что думать?.. За что?.. Не мы ли с Кл<авдией> Ник<олаевной> сидели шесть лет [безвы<ездно>] в Кучине?[491] К. Н. навещала раз в неделю мужа и мать в Москве; я никого не видел: трудолюбиво работал, агитаций не разводил; трах — какие-то косматые лапы врываются в мирное уединение (почти самоссылку), насильно вырывают единственного друга и единственного собеседника; а все наработанное за 10 лет отнимают.
_________________
Я никому не мешаю; и я готов хоть отправиться на северный полюс, чтобы быть с другом; Но… Но… Но… Если у меня насильно погасят последний свет жизни… я… не… ручаюсь за себя! Неужели участь русского писателя — веревка Есенина![492]
P. S. Извиняюсь, что пишу Вам так неразборчиво, впопыхах; только что узнал об отъезде Евгения Ивановича и тороплюсь с ним увидеться (еду в Ленинград); отсюда и спех, и неудачность выражений и подчёрк.
Кроме всего: эта история с изъятием одного за другим друзей, изъятие близкого мне человека, ужас, машинка и пьяная повешенность в воздухе, сразили меня.