Лев Пирогов Группа крови Юрия Полякова

Однажды мы с женой сидели на – как это называется?.. бенефисе? Да, кажется, на нём, на бенефисе одного актёра. Женой актёра была подруга жены, поэтому нельзя было не пойти. Было познавательно, но неуютно и скучно: актёр был популярным, и это накладывало… отпечаток.

На сцену выходили разные артисты и всё время пели, пели. Что-то такое застольное, задушевное, громко и выразительно. Это было ужасно. Хотя многим нравилось, ведь все они, эти, которые пели, тоже были популярными артистами и, значит, нравились людям.

Это дело нешуточное.

Я очень люблю порассуждать о том, что вот хорошо бы всем нам, людям с развитым вкусом, как-то эдак вот упроститься, смирить гордыню и приучиться любить и понимать то, что любят и понимают люди со вкусом нетренированным. Всяких вот этих вот певцов, например.

Ну вот удивительно же было, наверное, людям две тысячи лет назад, когда появились среди них такие – и стали учить: не стяжайте, не стремитесь к богатству, возлюбите врагов своих… «Как это?» – «А так – возлюбите». – «Не понимаю…»

И всё-таки как-то же люди с этим тогда справились…

Вот и в искусстве – было бы очень неплохо, если бы случилось такое.

Ну да я отвлёкся. Они тогда всё пели, пели – и джазовые, и эстрадные, и в рок-манере, и всё такое. И так, и сяк, и вот эдак. Горлом, глоткой, диафрагмой, октавой. А потом вышла одна женщина…

Это было как в рассказе Виктора Драгунского «Девочка на шаре». Мне даже показалось, что от неё исходит сияние, – настолько она пела тихонечко. Спокойную очень песню. И только пару раз – чуть-чуть так… как бы наддавливала… и сразу тогда звенели где-то там хрустальные колокольчики, приоткрывались туманные завесы – и в прорехи их виднелось… что-то бесконечно далёкое и очень родное – что-то такое, да.

А просто она была оперной певицей, вот в чём дело.

А песенку пела совсем простую: я несла свою беду через озеро по льду – и так далее. Без всяких там «колоратур» пела, просто.

И заставила сердце задохнуться от красоты, только уголок показав её. Что называется, поманив.

Обычно же как? Красоту стараются потолще намазывать. Девяностошестипроцентная красота! Девяностовосьми! Мало?.. Стахановская, тысячачетырестапроцентная красота! Сидишь чёрную икру половником хлебаешь из тазика… Красиво!

Это вот в чистом виде оперная ария – хочет быть такою. Чем тысячачетырестапроцентнее, тем удачнее, тем успешнее у людей, тем лучше.

А песенка про беду…

Нельзя её спеть чёрной икрой – оперным голосом. Но и промычать под нос в святой простоте – тоже ведь не годится! Чтобы уголок показать, нужно и всё остальное от этого уголка иметь… уметь. Но не размахивать тем, что имеешь. Своими умениями.

А точнее говоря – не сводиться к тому, что ты умеешь.

Уметь быть про что-то другое.

А не только про то, про что ты.

* * *

Я вспомнил эту певицу (которую не назовёшь ни выдающейся, ни замечательной – я даже не знаю, как её звали), когда читал роман Юрия Полякова «Гипсовый трубач».

(Был такой смешной случай: в один день мне подарили две книги: одна называлась «Гипсовый трубач», другая – «Бог из глины».)

Собранная из… Впрочем, стоит ли верить автору, который прямо в тексте книги утверждает, что собрал текст книги из нереализованных замыслов, из недописанного, из утиль, так сказать, сырья?

Я поверил. Уж очень мысль показалась красивой. У самого в компьютере копятся брошенные статьи: там абзац, там страничка. Иногда в поисках чего-то нужного перебираешь это ненужное и вздыхаешь: ах, как красиво!.. До того красиво, что однажды я собрал штук двадцать таких абзацев, назвал их «Начала» (получилось похоже на фильм Глеба Панфилова) и опубликовал в одном на всё готовом журнале.

Ну а тут роман. Почему бы нет.

Стилистически многослойный – из-под одного Полякова выглядывает другой, третий… «Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется…»

Так вот, что меня поразило. В разгар привычной поляковской опереточной коллизии – вдруг – дуплетом – в сердце и в ещё одно сердце – наповал, навылет – две главы (с опереточными названиями): «Как Андрей Кокотов стал вожатым» и «Как Андрей Кокотов стал мужчиной».

Первая глава – про любовь. Вторая…

А тут надо сказать, что искусство письма про любовь как-то современной литературой утрачено. Настолько, что я с тревогой всматриваюсь в молодые лица: а уж не утрачено ли ими само уменье влюбляться и по-молодому любить, уж не от этого ли? Пишут про томленья и страсти. Какие-то, как правило, половые. Пишут про детские влюблённости – это есть. Очень много – больше приблизительно раз в тысячу, чем диктует производственная необходимость, – пишут про секс.

А про любовь – чувство прекрасное и возвышенное, чувство красивое, в котором красота побеждает и вбирает в себя всё прочее – про такую любовь не пишут. Редко у кого встретишь. И сердце наполняется благодарностью и удивлением: надо же! Как он помнит? Ведь точно – точно так всё и было! Тогда…

Поляков помнит. И эдак проходя, на ходу, походя присев к роялю, ну или вот как та самая певица с туманною завесой и колокольчиками – выдаёт две главы изумительной художественной силы, красоты, чистоты. Хотя вообще-то он про другое. И если спросят: кто главный писатель о любви сегодня? – ну не скажешь же, что Поляков… А кто?

Первая глава о любви – томящейся, непорочной, вторая глава – ну вот вторая как раз о сексе. Но! Я не помню уже, когда и у кого читал (и читал ли вообще?), чтобы об этом писали так чисто, красиво, так… уважительно? Да, пожалуй, – уважительно к тем очень деликатным воспоминаниям, которые есть у каждого… ну, или, по крайней мере, у некоторых. Не помню, чтобы об этом писали так целомудренно. Разве это возможно вообще?

Плюшевый, опереточный, «для народа», из анекдотов сотканный Поляков умеет петь хрустальным голоском с колокольчиками, изредка легонько будто бы поглаживая педаль форсажа. Двигатель не ревёт, он ещё даже не ворчит – он как будто отдалённо взмурлыкивает, но от мощи этого голоса по телу уже бегут мурашки.

А что же будет, если нажмёт?

Мы все умрём?

Поляков пушисто ухмыляется – этак по-путински и попутински же не нажимает. Что будет, если Путин пересажает всех олигархов? И всех либералов? Так, что только одни патриоты-государственники останутся? Скорее всего – пять минут нестерпимого счастья, а дальше… ничего хорошего. Вот он и улыбается загадочно на своих «прямых линиях». И Поляков загадочно улыбается.

* * *

Один мой друг придумал такую фантастическую коллизию для рассказа. Жил-был писатель. Писал книжки. Их издавали, люди читали их. Едешь в метро, смотришь – читают. Только ни в одной газете ничего про это не пишут. Премий не получает он никаких. Спросишь у специалиста-критика, а специалист-критик наморщит лоб: кто это?

Он придумал, а в жизни так сплошь и рядом бывает. Литературный мир в лице своих лучших и авторитетнейших представителей бредит одним, а люди читают совсем другое.

Кто такой Юрий Поляков для литпроцесса? Смешно говорить. Он – особая лига. Скажем, загадочного Пелевина или невозможного Сорокина в общие игры всё-таки принимают. Его – никогда. Он сам по себе. Наедине со своими читателями.

Я тоже ему не критик – читатель. Трудно быть критиком того, что не выдвигают на премии, не обсуждают на профессиональных площадках. А вот читать – наоборот, легче. Поляков – один из очень немногих современных авторов, чьи книги я покупал не для работы, а для того, чтобы почитать.

И как-то даже в голову не приходило сказать что-то вроде «спасибо, вкусно».

Как-то это… Ну, он же, во-первых, литературный начальник. Писать о нём – значит подхалимничать, выслуживаться, «заявлять позицию по вопросам» (о которых не имеешь и представления).

Во-вторых, не забываем: Поляков – писатель «длянародный», не «дляинтеллигентный». И хотя я длянародных люблю, но мою собственную готовность быть длянародным он далеко переплёвывает: читая вещи вроде «Гипсового трубача» или «Грибного царя», не могу избавиться от чувства: «это не моё, не моё, не моё». (А вот, скажем, «Замыслил я побег…» – другое дело!..)

Но даже в стопроцентно не моём «Трубаче…» – на каждой странице улыбаешься или задумываешься. Или – и улыбаешься, и задумываешься. Густо написано.

Сейчас принято писать броско (по крайней мере, хвалят как раз за это – за демонстрацию умений). Связано это в первую очередь с падением общего уровня литературы, как ни странно. (Вроде раньше была «секретарская литература» – казалось бы, чего уж хуже, ан нет, есть чего.) Нынешние представления о литературной художественности отдрейфовали куда-то в сторону самодеятельных литобъединений, где люди красуются «метафорами», «образами» и «сравнениями» – литературным макияжем.

Замыслами, идеями, конфликтами, композициями, героями – не красуются.

Представления о технике письма сместились в область поверхностного украшательства, в сторону той самой «глуповатой поэзии», в которой уже не поймёшь, первое или второе слово ключевое. Выстраивать скелет повествования и наращивать на него мясо смысла мало кто старается, – современный писатель, как правило, чудовищно литературно безграмотен.

Поляков пишет грамотно. И грамотность показывает, что она великая сила. С нею можно прорваться к читателям и через все заслоны, выстраиваемые информационно-издательским лобби перед «чужими» (а он для этого лобби не просто чужой – враг ненавистный!), и через читательскую ленивость («люди перестали читать, вообще ничего не читают»). Ан нет, читают же.

Говорят об «административном ресурсе» (якобы у Полякова он есть), но ведь на «административном ресурсе» можно раскрутить одну, максимум две-три книги; никаких «ресурсов» не хватит на двадцать лет. Чтобы быть любимым читателями, надо их тоже понимать и любить (а не только «литературу»), вот вам и весь секрет.

Впрочем, чтобы любить и понимать читателей, нужно любить и понимать людей, страну, а это уже выходит за пределы как собственно «эстетики», так и «совести». Понимать и любить – не всегда значит принимать и соглашаться, тут всё ох как непросто. Скажем, ты-то можешь понимать и не соглашаться, но других-то как заставишь себя понимать, если они с тобой не согласны? И, скажем, если другим начхать на то, что ты их любишь, то для чего тогда нужна эта любовь? Любить человека, который тебя не любит, можно только одним способом – устраниться. В противном случае будешь его только мучить.

Любовь – это всегда перешагивание через себя.

И очень часто – через других. Какая уж тут совесть.

Какая уж тут эстетика.

Роды неэстетичны.

Например, есть у Полякова одна, на мой взгляд, совершенно неприемлемая, абсолютно не любимая мною черта. Его герой часто страдает подростковым комплексом маскулинности. Этот комплекс с лёгкостью превращает человека думающего и чувствующего в этакого самодовольного типчика, близкого по крови к персонажам фантастики. Они, как кровь другой группы, не могут не отравлять организм, в котором, не забываем, живёт тот самый голос, с форсажем и колокольчиками.

То есть это с моей точки зрения – меня не могут. А другим ничего…

Возникает вопрос: с кем непорядок, со мной или с другими?

Всякий порядочный интеллигент ответит: с другими, конечно. И долг порядочного интеллигента эту мысль до них донести. «Други-ие!.. Алё! С вами непорядок!..» Но вы не бойтесь, я буду за вас бороться, а если не получится победить, стану вас ненавидеть…

Вспоминается случай – мне однажды рассказывали. Работали в редакции некоей весьма популярной газеты двое колумнистов: Поляков и другой ныне дико модный писатель, Быков. По очереди свои колонки вели. Быков регулярно бегал к главному редактору возмущаться: «Вы что? Поляков черносотенец, ему не место в нашей газете!» А тот отвечал ему: «Знаешь, Дима… Вот мы регулярно проводим таргет-группы, просим читателей оценить по десятибалльной шкале интересность всех материалов. Твои колонки набирают в среднем четыре балла, а его – девять. Так что я всё понимаю, но… будем скромнее».

Скромность и смирение в искусстве – тектоническая сила, как уже говорилось.

2014 г.