А.В. Флоря, доктор филологических наук, профессор Тема отцовства в романе Юрия Полякова «Замыслил я побег…»

«Замыслил я побег…» – роман, написанный Ю.М. Поляковым в 1999 г. и запечатлевший общество в состоянии глубокого кризиса. В книге оно реализуется в «мысли семейной», а если точнее, в теме ослабления семьи, родственных связей.

Между прочим, автор взял для эпиграфа к «Побегу» слова А.С. Пушкина из едва начатого наброска «Часто думал я об этом ужасном семейственном романе…». В pendant к ним можно было бы добавить фразу Л.Н. Толстого: «Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная». Жизнь семьи Башмаковых автор через Пушкина сам аттестует как ужасную, но, как мы знаем, она также – самая простая и обыкновенная.

Я не знаю, корректно ли называть персонажей Ю. Полякова «лишними людьми», но к типичному поляковскому протагонисту могут быть отнесены слова из фильма Ю. Егорова «Простая история» – «хороший мужик, но не орёл». Эти «мужики» даже не всегда хорошие, скорее – не плохие, а чаще всего – посредственные, но не орлы – уж точно, за единичными исключениями.

У Н.Г. Чернышевского «лишний человек» нашей литературы именуется «русский человек на rendez-vous». Поляковские персонажи проявляют себя не столько на rendez-vous, сколько dans la vie de famille, в семье.

Квинтэссенцией общественного кризиса является кризис мужского начала. Главные герои романов Ю. Полякова – герои номинальные, язык не поворачивается назвать этим словом Чистякова, Гуманкова, Башмакова, Свирельникова, Кокотова. Верность жёнам и любимым женщинам не входит в число их добродетелей (некоторым исключением выглядит лирический герой «Козлёнка в молоке», но он – человек бессемейный). Они чрезвычайно озабочены постоянным желанием удостовериться в своей гендерной идентичности, которая у них имеет почти единственный оттенок – сексуальный. Это связано с невозможностью по-настоящему реализоваться в других областях – хотя они «вроде не бездельники и могли бы жить». Они способны развивать бурную деятельность, которая отнюдь не становится подлинным делом. Они заняты производством фикций (не хочу злоупотреблять словами вроде «симулякров», но и их тоже), будь то комсомольские мероприятия, бизнес (так называемые успешные предприниматели из «Неба падших» и «Грибного царя» особенно остро чувствуют свою человеческую несостоятельность) или, в чём автор доходит уже до полного сарказма, литературная деятельность (небездарный Кокотов кропает дамские романы, а протагонист «Козлёнка в молоке» разменивается на «эпиграммушечки», причем opus magnum каждого из них становится прямо-таки олицетворением пустоты, мнимости: сценарий фильма, который режиссёр и не думал снимать, и роман, состоящий из одного названия и чистых листов). В своей настоящей профессии (многие из них относятся к технической интеллигенции) эти люди могут делать что-то полезное и даже талантливое, но оказываются невостребованными.

Остается сексуальная сфера, но и в ней их успехи сомнительны. Сама гиперсексуальность этих персонажей только оттеняет их социальную импотенцию (впрочем, и гиперсексуальность иногда бывает искусственной – поддерживается «амораловкой» или «камасутрином»; забавно, что в «Побеге» несостоявшийся жених Даши подстраховывается йохимбе, хотя по возрасту он не должен иметь таких проблем). Они вполне успешно коллекционируют любовниц, но им недоступна любовь в высшем смысле. Они грезят о ней, но не выдерживают испытания ею (как Гуманков), предают её (Чистяков в «Апофегее», отношение Мишки Курылёва к Лене в «Демгородке» тоже не вполне честно) или низводят почти до анекдота (вроде романа Кокотова с бывшей «пионеркой» Обояровой). Иное дело – женщины, которые всегда их превосходят.

«Лузерство» этих персонажей часто проявляется через имена (а иногда через их отсутствие: герой «Козлёнка в молоке» остаётся безымянным). Инфантильный Гуманков именуется Костей, беспринципный Кокотов превращается в Аннабел Ли, то есть теряет столь важную для поляковских персонажей маскулинность, а его подлинная фамилия в этом смысле оказывается ещё «хуже», вызывая ассоциации с продажной любовью; что касается Олега Трудовича Башмакова, то его фамилия и отчество порождают непрекращающийся поток насмешек (в лучшем случае – удивлений) и обыгрываний.

Протагонисты поляковских романов – не слишком хорошие отцы, больше озабоченные pick-up’ом, нежели воспитанием детей – в основном дочерей, которых они, случается, бросают безо всяких рефлексий по этому поводу (Кокотов в «Гипсовом трубаче»).

Достойно внимания, что Ю. Поляков в своих романах воспроизводит вполне фрейдистскую модель: его мужчины не испытывают особой привязанности к отцам (разве что Свирель-ников), зато для них очень важны образы матерей (особенно это видно в «Гипсовом трубаче»), в свою очередь отцы более значимы (в тех случаях, когда они значимы вообще) для дочерей. В «Побеге» таковыми являются отцы двух главных женщин в жизни Башмакова – Кати (Пётр Никифорович) и Веты (Аварцев). Следует сказать, что эти женщины – волевые, умные, смелые – намного превосходят своего рыхлого возлюбленного.

Главные отцы в романе «Замыслил я побег…» – очень разные люди, но все они в конечном счёте в том или ином смысле терпят поражение – семейное или социальное.

Каракозин (и отчасти Пётр Никифорович) не стыкуется с действительностью, потому что она – «застойная» или/и постсоветская, а другие – потому что она – действительность. Перефразируя Н. Михалкова, можно сказать, что отец и сын Баш-маковы плыли бы по течению при любых режимах, просто при советском плыть было легче – по крайней мере, Олегу Трудовичу. Джедай, напротив, хотя обладает волей, всё умеет, отлично ладит с людьми, то есть мог бы в любой реальности чувствовать себя наилучшим образом, всегда движется поперёк. Наконец, Пётр Никифорович занимает промежуточное положение между этими полюсами. Он – обыватель и конформист, но не пассивный, а деятельный, отлично освоившийся в советской реальности, но оказавшийся слишком советским – слишком наивным и порядочным – для реальности антисоветской.

В галерее этих отцов именно Пётр Никифорович по-настоящему соответствует данной роли – настолько, что де-факто он «усыновляет» и Башмакова, отношения которого с собственным отцом не отличаются теплотой и душевностью.

Автор говорит об этих отношениях мало, но тем не менее очень красноречиво.

Труда Валентиновича вызвали в школу, объяснили, что у ребёнка начался сложный переходный возраст, и посоветовали обратить на сына особенное внимание. Он и обратил в тот же вечер, использовав при этом широкий солдатский ремень, оставшийся от одного из мужей бабушки Дуни. Уроки Башмаков снова стал готовить, но любовь от порки только окрепла. Как сказал Нашумевший Поэт:

Свист отцовского ремня

Научил любви меня…

Помимо использованных автором очевидных иронических пассажей обратим внимание на гораздо более существенную деталь: Труд Валентинович использовал для «воспитания» ремень даже не свой и даже не своего отца, а одного из отчимов, то есть образ отца редуцируется здесь до полного исчезновения. Скорее всего, этот один из отчимов тем же методом воспитывал самого Труда Валентиновича. Такое «воспитание» в данном тексте репрезентуется как гротескная «семейная традиция», хотя «корней» у неё, в сущности, и не было: она идёт от фантомного отца.

А вот скандал по поводу первой любви Башмакова.

– Ты больше с ней встречаться не будешь! – объявила мать (…).

– Буду! – огрызнулся Олег.

– Что-о-о? – взревел Труд Валентинович, расстёгивая ремень. – Мы из него человека с высшим образованием хотели сделать, а он из-за какой-то давалки… Эх ты, бабашка!

– Она не давалка!

– Тем более!

Порки не получилось по причине буйного несогласия воспитуемого с такой непедагогической мерой воздействия. На грохот упавшей этажерки и крики Людмилы Константиновны сбежался Дмитрий Сергеевич (сбежался – реминисценция из Саши Чёрного – А.Ф.). Он и оттащил разъярённого, побагровевшего Труда Валентиновича от Олега.

Дело, конечно, не в таких сценах – мало чего не бывает в семье, – а в том, что автор практически не показывает других сцен. Труд Валентинович предстаёт здесь мелким домашним деспотом. Свою агрессию он изливает примитивно и вульгарно. В аналогичной ситуации вразумления Башмакова (в связи с «непреднамеренным расхищением» государственной собственности в виде банки чёрной икры) его тесть Пётр Никифорович изъясняется тоже достаточно грубо, но с присущим ему шармом: – Тварь ты дрожащая и права никакого не имеешь! – сказал по поводу случившегося начитанный башмаковский тесть Пётр Никифорович. Однако именно ему Олег был обязан спасительным словом «непреднамеренное» – то есть он не только обругал зятя, но и выручил – родной отец ограничивался первым.

Оба отца делают одно и то же – но какова разница! Они говорят об одном и том же – о никчёмности Башмакова. Оба прибегают к аналогичным речевым средствам, имеющим отношение к словесности. У Труда Валентиновича это связано с профессией (жаргонизм «бабашка»), у Петра Никифоровича – с его хобби (реминисценция из Достоевского).

Между прочим, оба отца не один раз повторяют мысль о никчёмности Башмакова, но по-разному. Пётр Никифорович, проявляя разнообразие, снова прибегает к цитированию – например, Честертона: «Если не умеешь управлять собой, научись управлять людьми!» В этом просвечивает некоторая надежда на изменение человека к лучшему: «научись управлять людьми» – фраза по смыслу прямо противоположная высказыванию «и права никакого ты не имеешь».

Добавлю, что Пётр Никифорович способен вести с зятем довольно тёплые задушевные разговоры. И, напротив, с родным отцом таковых не наблюдается. В тех немногочисленных приведённых в романе беседах, которые Башмаков-старший ведёт с сыном, запечатлены вульгарность, грубость, мещанское самодовольство и весьма низменные чувства.

Если Пётр Никифорович, хотя и слабо, верит в «перевоспитание» Башмакова (как он это понимает), то родной отец с достойным лучшего применения постоянством именует его «бабашкой», то есть пустым местом, – как будто вколачивая ему этой «бабашкой» (шпоной, которая забивается в текст) в голову убеждённость в собственном ничтожестве.

На свадьбе сына он поучает его: «Так вот, главное в жизни, а тем более в семейной, не быть бабашкой!» Злая ирония судьбы в том, что он как будто «сглазил», или, вернее, «запрограммировал» Олега на положение «бабашки», то есть подкаблучника. Жена-филологиня лингвистически обозначила этот его фактический статус трансформацией фамилии Башмаков в Тапочкин. Злая ирония напутствия Труда Валентиновича усугубляется ещё и тем, что в собственной семейной жизни он был тем же самым предметом. Верная жена, нянчившаяся с ним после инсульта, называла его именно так, припоминая его нечистоплотность, чтобы не сказать – подлость: «Ну что же ты к своей генеральше не уходишь? Иди! Только сначала куда деньги спрятал, вспомни! Эх ты, бабашка!» (Жёны обоих Башмаковых, таким образом, выносят им приговор, констатируя их реальную, а не статусную роль в семье.)

Если Пётр Никифорович поучает Олега Башмакова, имея на то моральное право, поскольку он – человек волевой, состоятельный (во всех смыслах), витальный, порядочный в семейной жизни, то менторские претензии Труда Валентиновича более чем курьёзны. Тем не менее он порицает сына-«лузера», а заодно и воспитывает, демонстрируя другие достойные (его) чувства – например, гражданские.

Процитирую очаровательную сцену, в которой Труд Валентинович предстаёт во всем блеске.

Выпив, он (посетитель бара – А.Ф.) зло прошёлся по демократам, которых уже тогда стали называть «демокрадами».

– А вот и неправильно! – возразил отец. – Страну развалили? А может, так и надо?.. Страна должна быть людям впору! Ты же не покупаешь ботинки семидесятого размера? А страна у нас была семидесятого. Вот и сократили на несколько размеров. Я при коммунистах шестьдесят четыре года прожил (то есть не воевал и не надрывался – Труд! – на стройках социализма – А.Ф.) (…) Я-то знаю, как это бывает, когда пятнадцать лет ждёшь квартиру, а потом вдруг тебя нет в списке…

– Но ведь дали же!

– Дали… Мать твоя теперь каждое утро трындит: «Если бы не я, если бы не я…» Говорит, чтобы я ей отстёгивал за квартиру, потому что ей площадь дали, а не мне! А почему мне кто-то что-то давать должен? Почему? Человек должен заработать и купить!

– А если человек не может заработать?

– Значит, он или дурак, или лентяй! Дурака надо лечить, а лентяя мне не жалко. Голодному человеку надо не рыбу жареную давать, а удочку, чтобы он рыбки наловил!

– Это, кажется, по телевизору вчера Гайдар говорил?

– Ну говорил…

Тем временем кто-то из посетителей почтительно приблизился к столику:

– Валентиныч, в 74-м финал кто судил?

– Тейлор, – мгновенно ответил отец с некоторым даже недоумением по поводу такой лёгкой незначительности вопроса.

– Ага, спасибо. Сынок навестил?

– Сынок. Наследничек. Вот учу уму-разуму!

Этот образчик кабацкого красноречия – сгусток очень выразительных смыслов. Здесь и общее бескультурье, вульгарность, и мещанская высокомерная мизантропия (дураки, лентяи – это большинство прежних советских людей, не «заработавших», то есть не обогатившихся), презрительное отношение к людям (трындит), и диминутивы, передающие снисходительное отношение к сыну-недотёпе (сынок, наследничек), и лозунги из «зомбоящика», и идеологемы, достойные Смердякова («Страна должна быть людям впору», «Лентяя мне не жалко»), оформленные соответствующими пошлыми метафорами про ботинки и страну семидесятого размера, отсутствие патриотизма даже в «футбольно-фанатском» варианте (Тейлор), и феноменальная память – «дар напрасный, дар случайный», растраченный впустую, и приобретённые бывшим «гегемоном» холуйские навыки (он «подрабатывает» в баре, демонстрируя чудеса этой самой памяти и привлекая посетителей).

Деградация его личности (если, конечно, было чему деградировать), на мой взгляд, весьма тонко, иронично передана в этой сцене через обыгрывание двух нюансов, связанных с именем персонажа. Он изрекает не им придуманную, а почерпнутую из неолиберальной пропаганды сентенцию «Человек должен заработать и купить!», корреспондирующую с его именем Труд, но лозунг этот является, особенно в его устах, двойной ложью: во-первых, сам персонаж своим лакейством в баре на квартиру не заработает; во-вторых, речь идёт не о работе в буквальном смысле слова, но о наживе любым способом. (В другом месте у Ю. Полякова есть ещё одно обыгрывание того же мотива: «Работа нетрудная: прийти за час до закрытия питейного заведения, выпроводить засидевшихся гостей, принять у бармена ключи и заступить на пост». Похоже, что человек по имени Труд в жизни вообще не перетрудился.) Другой мотив связан с тем, что человек с «обувной» фамилией Башмаков ёрнически уподобляет страну обуви семидесятого размера.

Мещанин до мозга костей, считающий себя, однако, тружеником, обладающий фантастической памятью и утративший её после инсульта, мелочный семейный тиран, под конец жизни пошедший в лакеи, вкусивший лёгких денег, «съехавший с глузду» (выражение из романа), пустившийся в разгул и умерший жалкой смертью на руках не ценимой им преданной жены, которая подвела его убогой жизни итог его же любимым словечком: «Эх ты, бабашка!» (почти что чеховское «недотёпа») – вот человек, породивший и воспитавший безвольного конформиста Олега Башмакова.

Существенно, что после смерти отца Башмаков выслушивает нечто подобное от своего ровесника Аварцева, полумафиозного «олигарха», который его «усыновляет», став его вторым тестем:

– Олег Трудович, надеюсь, вы понимаете, что девушки случайно в ровесников своих отцов не влюбляются? Конечно, я виноват перед ней… Но что же делать, у меня теперь новая жизнь. И любой нормальный мужик с мозгами за эти годы мог себе заработать на новую жизнь. Это было проще простого, потому что у власти мерзавцы, а деньги кучами валяются под ногами. Надо только нагнуться чуть раньше других или хотя бы одновременно с другими. А вы вообще даже не нагнулись! Одно из двух: вы – или дурак, или лентяй. Чем вы занимались? За державу переживали? На демонстрации ходили? Или у жены под ж… сидели?

– Я ведь могу обидеться и уйти, – тихо предупредил Башмаков, чувствуя, как от ненависти к Аварцеву у него похолодел кончик носа.

Башмаков холодеет от ненависти, хотя Аварцев говорит с ним «по-отечески», даже в буквальном смысле – словами отца. Сходство такое, будто Аварцев стал аватарой Башмакова-стар-шего: совпадает даже разрыв с женой («у меня теперь новая жизнь»); он тоже предпочитает не переживать за державу, а наживаться, пользуясь моментом, и так же презирает людей, и так же вульгарен («у жены под ж… сидели»; он так выражается, потому что не знает термина «бабашка», имеющего тот же самый смысл пребывания у жены под… каблуком), и даже словечки те же: дурак и лентяй.

Впрочем, Аварцев – личность в романе эпизодическая, хотя и достаточно зловещая. Он заступает на место умерших отцов Башмакова – родного, Труда Валентиновича, и символического – Петра Никифоровича (оба тестя заботятся о благе дочерей и тем самым покровительствуют зятю, но Пётр Никифорович делает это с душой, Аварцев же просто покупает Башмакова, глубоко его презирая). Существенно, что в брутальном, почти демоническом Аварцеве больше от родного башмаковского отца.

Между Олегом Трудовичем и отцом не было тёплой связи при жизни. Смерть Труда Валентиновича проявляет то же отчуждение:

«Отец лежал в гробу потемневший и нахмурившийся, словно мучительно вспоминал, кто же не смог забить решающий пенальти в Лос-Анджелесе (при жизни его интересы дальше этого и «пива с бычком», то есть зубровки, не простирались – А.Ф.). Башмаков наклонился и всё-таки (!) коснулся губами бумажного венчика на отцовском лбу. И не почувствовал ничего, кроме холодной шероховатости бумаги».

Есть ещё один важный аспект, на котором я не буду останавливаться, поскольку он требует отдельного разговора и даёт широкие возможности для интерпретации. В кошмарных снах Баш-макова отец почему-то сливается воедино с безногим инвалидом Витенькой. А в финале, когда Башмаков, пытаясь совершить свой последний побег, зависает, цепляясь за балкон, ему является великан Витенька с наколкой «ТРУД» на циклопической руке и говорит отцовские слова, завершающие роман: «Прыгай, бабашка!» Образ, как любят говорить филологи, амбивалентный, но, по-моему, всё-таки зловещий. Великан с чертами отца призывает Башмакова броситься то ли к новой жизни, то ли в бездну смерти. Судя по развязке этой истории – второе более правдоподобно. Развязка даётся в «Грибном царе», где мы узнаём, что Башмакова вытащили две женщины, которых он любил (любил?), то есть произошло обратное тому, чего требовал великан, протягивая к нему ладонь. Так что финал получается аллегорический: женщины вырывают Башмакова из рук смерти.

Труд Валентинович и Пётр Никифорович образуют пару антиподов: родной отец как чужой и неродной в качестве родного. Труд Валентинович профессионально связан с литературой, печатным словом, но сам вызывающе антикультурен, в книги не заглядывает, а его любимое словечко – из сферы техники. Пётр Никифорович по профессии связан с сантехникой, но, напротив, тянется к культуре, много читает и по любому поводу выдаёт цитаты.

Есть и другие различия. Что сделал для сына Труд Валентинович – об этом автор умалчивает, зато постоянно упоминает благодеяния Петра Никифоровича, который то и дело выручает непутёвого зятя из неприятностей, устраивает на работу, дарит кооператив (как выясняется, Труд Валентинович не заработал даже квартиру, которую дали его жене), снабжает дефицитами, вводит в круг бомонда. Отцу, маниакально погружённому в мир футбола, похоже, не до него и вообще ни до кого: он всех отфутболивает.

Труд Валентинович – мещанин пошлый, эгоистичный и глубоко равнодушен к общественным, гражданским вопросам, более «о футболе – и не боле». Пётр Никифорович – тоже мещанин, но с культурными запросами, добродушный, альтруистичный, готовый всем помочь и всех задушить в объятьях и болеющий за державу. Пётр Никифорович был прочно укоренён в позднесоветской реальности, Труд Валентинович, бывший в ней маргиналом, вписался в новую, антисоветскую.

Однако противоположности сходятся, и оба отца терпят крах и погибают: Пётр Никифорович от излишней доверчивости и недооценки чужой подлости, Труд Валентинович – в общем, по той же причине: поверил, что после гибели СССР он сможет взять реванш за былое убожество. Какое-то время ему удавалось играть в успешного представителя «среднего класса», но болезнь жёстко вернула его к действительности.

Мы не видим, чтобы Олег Трудович взял у отца что-то, кроме отчества и фамилии (то и другое стало объектом насмешек и трансформаций), а также «генетическую предрасположенность к блудовитости» (по выражению матери). Зато он явно пытается подражать Петру Никифоровичу, играть в солидность, стараясь соответствовать положению респектабельного родителя. Попытки такого рода оборачиваются конфузом.

Вот описание сватовства самого Башмакова:

Второе (…) съели за разговорами о самом Олеге, его семье и жизненных планах (…)

– Факультет-то у тебя какой? – спросил дотошный Пётр Никифорович (…)

На десерт он вызвал Башмакова в свой уставленный всевозможными подписными изданиями кабинет и спросил напрямки:

– Жениться будешь, поганец, или на аборт девку погоним?

– Я готов! – отрапортовал Олег.

– Единственно правильное решение! – кивнул будущий тесть. – Кооператив за мной.

Это поведение авторитарного, но добродушного, чадолюбивого и щедрого отца, уверенного в себе и знающего себе цену.

Зато Башмаков, играя эту роль, превращает её в пародию, и, делая это в шутку, нарывается на грубость всерьёз – грубость от собственного будущего зятя.

– Ваши планы на будущее, юноша? – чтобы замять неловкость, спросил Башмаков. – Чему посвятим жизнь?

– Борьбе с дураками! – буркнул Костя и вышел из комнаты.

(Эту реплику можно воспринимать как двойную реминисценцию: отсылку и к песне А. Макаревича, и к знаменитым словам Серёжи из повести В. Пановой: «Дядя Петя, ты дурак?»)

Это говорит маленький Костя. Когда он повзрослел, будущий тесть снова сделал попытку взять тот же покровительственный тон – на сей раз в духе своего родного отца – и получил отповедь, хотя и не столь грубую, но более презрительную.

– Кость, а может, не стоило? (идти в офицеры – А.Ф.) – осторожно начал Башмаков. – Вот у нас ребята, твои ровесники, в дилинге по нескольку тысяч баксов в месяц зашибают!

– А кто Россию вытащит и защитит? – Костя посмотрел на Олега Трудовича ясными глазами. – Вы?

(Замечу, что родной отец Кости погиб, и Костю фактически усыновил бездетный Анатолич.)

В романе есть ещё один мотив нереализованного отцовства, связанный с романтиком и патриотом Андреем Каракозиным. Вот это уже настоящий «орёл». В отличие от Башмакова, он – человек пассионарный, активный, смелый, то есть настоящий мужчина, абсолютно не совместимый ни с каким кризисом гендерной идентичности. Но как раз он – лучший из всех – лишён возможности быть отцом в большей степени, чем все остальные – «плохонькие» – мужчины. Его жена «Принцесса» (выражаясь по Есенину, «молодая, красивая дрянь») уходит от него к спекулянту и забирает сына Андрона. Потом, когда Каракозин погибает, она пресекает единственную, посмертную, возможность сохранить какую-то связь Андрона с отцом:

– Я знаю. Мне очень жаль… Очень! – в её глазах показались слёзы. – Он был хорошим человеком…

– Это для Андрона, – разъяснил Олег Трудович, протягивая письмо.

– Знаю. – Она взяла конверт, подошла к камину и бросила, не распечатывая, в огонь (…)

– Андрону лучше ничего этого не знать. Он его почти забыл. Он только-только начал звать мужа папой. И вспоминать не стоит… – тихо проговорила Принцесса.

– Он, наверное, тоже сгорел, – глядя на свёртывающийся в обугленную трубку конверт, вымолвил Башмаков.

(Между прочим, её собственная связь с новорождённой дочерью – совершенно извращённая. Она взяла кормилицу, но присутствует при кормлении, «чтобы у ребёнка не терялся контакт с матерью».)

Каракозин имеет прозвище Рыцарь Джедай – в честь героя культовых «Звёздных войн», то есть он – «инопланетянин», человек не от мира сего. Если другие персонажи недостаточно хороши, то он – слишком хорош. Посредственные или даже ничтожные персонажи как-то сохраняют связь с детьми, хотя бы формальную или ослабленную, но лучшему из них не дано даже этого.

Таким образом, по крайней мере в этом романе, за редкими исключениями, изображены не очень достойные отцы – и это частное, наиболее сильное, яркое проявление их общей человеческой несостоятельности. Вопрос, который возникает в связи с этим, понятен: что такие люди – аморфные, беспринципные обыватели, сосредоточенные на частной жизни, но в ней неверные, ненадёжные, безвольные – могут передать будущим поколениям?

Но идеи должны выражаться в языке произведения. Каким образом это происходит, мною отчасти уже было показано. Сейчас я постараюсь подытожить собственно лингвистический аспект.

Непостоянство, аморфность, неподлинность некоторых персонажей передаётся через их имена. Отчество Олега Трудовича Башмакова постоянно трансформирует Каракозин, а фамилию – Катя. Даже убогий и никчёмный Антон, с которым по непонятной прихоти сошлась Даша, не слишком почтительно замечает несостоявшемуся тестю: «Да, мне Дарья говорила, что у вас очень необычное отчество». Курьёзность имени подчёркивает курьёзность его личности.

Что касается Труда Валентиновича, то его имя выглядит «чудизмом» (выражение автора, выглядит как филологический термин). С одной стороны, это примета времени: он родился «в самый разгул бытового авангарда, когда ребятишек называли и Марксами, и Социалинами, и Перекопами. Так что Труд – это ещё ничего, могли ведь и Осоавиахимом назвать». (Я не исключаю, что Осоавиахима автор позаимствовал из «Ивана Чонкина» В. Войновича – это прозвище мерина, который во сне своего хозяина превращается в человека.) С другой стороны, это имя фальшиво, потому что данный герой – явно не Герой Труда. В силу этого оно скорее напоминает псевдоним. Смерть перечёр-

кивает его, ибо в церкви выясняется, что покойный в крещении был назван Михаилом. Труд Валентинович – олицетворённая профанация и труда, и отцовства.

Как было сказано, Андрей Каракозин тоже фигурирует не под своим именем, а как Рыцарь Джедай, но не потому, что он – пустой человек. Однако это прозвище, которое высвечивает его человеческую сущность, передаёт, хотя и не с отрицательной коннотацией, тот же смысловой оттенок: человек не очень хорошо вписывается в действительность – «застойную», потом «ельцинскую». Не вписывается не из слабости, душевной дряблости, инфантилизма и пр., а, напротив, потому что он слишком силён, витален и благороден.

Отношение Андрея Каракозина к сыну весьма неоднозначно реализуется на антропонимическом уровне. Об отчестве сына ничего не сказано – скорее всего, он будет всё-таки Андреевичем, называя отцом чужого человека и ничего не зная о родном. Сам апосиопезис, то есть фигура умолчания, неупоминание этого отчества, становится знаком его формальности, фиктивности. Даже если оно сохранится, то всё равно не будет выражать своего основного смысла – преемственной связи с отцом. Эта же связь прослеживается и в имени мальчика через парономазию Андрей – Андрон. И снова эта перекличка выражает семантику формальной, ложной связи, а ещё – обманутых надежд отца. Есть ещё один момент: в имени сына присутствует некоторая избыточность. Надежда отца на преемственность вложена и в отчество, и в имя, но именно эта избыточность на уровне формы (интенсивность и завышенность отцовских ожиданий) подчёркивает полное отсутствие преемственности в жизни. И уж скорее всего сын Каракозина никогда не станет Рыцарем Джедаем.

И, наконец, Пётр Никифорович. Это человек солидный и серьёзный. Он не имеет никаких прозвищ, псевдонимов или самодельных имён. Родившись в ту же эпоху «разгула бытового авангарда», что и Труд Валентинович, он избежал её веяний. Его греческое имя под стать отчеству (прозрачный намёк на его происхождение), то и другое олицетворяет незыблемую архаичность. Имя вступает в амбивалентные отношения с именем Труд (как было сказано, это отцы-антиподы): с одной стороны, эти имена образуют антитезу по принципам «архаика – модерн», «подлинное – искусственное», с другой – выражают один и тот же фундаментальный смысл. Ведь Пётр – это камень, положенный во главу угла, но и труд – тоже краеугольный камень, основа основ жизни. Принципиальное сходство между ними в том, что они оба, в сущности, иллюзорны. Труд Валентинович – не великий труженик, а Пётр Никифорович – не такой уж «каменный»: и сердце у него не из камня, и весь его жизненный уклад оказывается прочным и основательным только до поры. Аналогичным образом его отчество, означающее победоносность, в конце концов не получает подтверждения в жизни.

Таким образом, на антропонимическом уровне Ю. Поляков выражает то, что экзистенциалисты называет «неподлинным бытием». Имена передают аморфность персонажей или несоответствие их представлений о себе и притязаний их подлинной природе и образу существования.

Кроме антропонимии, характеры отцов выражаются в излюбленных чертах речевого поведения. Например, Карако-зин-Джедай постоянно трансформирует отчество Башмакова – у Ю. Полякова этим занимаются сильные, уверенные в себе, ироничные мужики (в «Грибном царе» такие процедуры проделывает Алипанов с фамилией Весёлкин).

Книгочей Пётр Никифорович постоянно сыплет цитатами. Такой стиль внутренне противоречив: с одной стороны, демонстрирует индивидуальность героя (поскольку эти цитаты нетривиальны и свидетельствуют о недюжинном уме и подлинном, а не показном интересе к литературе), с другой – это всё-таки чужие слова и мысли.

(Аналогично ведёт себя эпизодический персонаж – профессор философии Юрий Арсеньевич, человек тоже не бездетный и, как замечает автор, счастливый в семейной жизни. Однако это гораздо более слабый человек, потерпевший вследствие гибели СССР профессиональный крах, но усвоивший неолиберальные идеологические клише и неплохо вписавшийся в новую реальность. Таким образом, он сочетает в себе черты Петра Никифоровича и Труда Валентиновича. Приводимые им цитаты не только выражают редукцию его собственной индивидуальности, но и становятся символом бесполезной мудрости.

В этом отношении они родственны фантастической футбольной эрудиции Труда Валентиновича.)

У старшего Башмакова любимое словечко – «бабашка». На нём я уже останавливался, оговорю только один дополнительный и существенный нюанс. Через парономазию оно связывается с другим словечком – «бабатя», то есть гермафродит, из «Парижской любви Кости Гуманкова», где оно употребляется в откровенно аллегорическом смысле. Это образ не сексуальной, а социальной и витальной импотенции. На этом основании Алла отказывает Гуманкову.

– Борец – это (…) тот, кто умудряется вопреки всему жить как человек…

– Как Пековский? – уточнил я.

– Я не люблю Пековского. Успокойся. Но он способен сопротивляться жизни. Он может защитить от неё. Понимаешь? Пусть лучше нелюбимый защитник, чем любимый – как это Машенька сказала? – бабатя.

И Алла посмотрела на меня с таким гневом, что сердце моё похолодело.

Таким образом, сходно звучащие «бабатя» (Гуманков) и «бабашка» (Башмаковы, старший и младший) имеют ещё и одинаковый смысл: ни то ни сё. В том числе и в роли отцов.

Что касается Олега Трудовича, то его речевая манера амбивалентна. С одной стороны, он пытается воспроизводить чужие манеры речи, не органичные для него, и терпит коммуникативные неудачи. С другой – он имеет тягу к филологическим вопросам: например, сочиняет окказиональные слова – послелюбие, эскейпер, – но к нашей теме это имеет косвенное отношение, как общее выражение его характера: пассивность, конформизм в сочетании с попытками сопротивляться этому.

Так что для выражения отцовский темы в романе «Замыслил я побег…» найдены адекватные – достаточно простые, лаконичные, но разнообразные языковые средства, соответствующие характерам персонажей и объединённые общей лингвоэстетической функцией.

2014 г.