А.Ю. Большакова, доктор филологических наук Идеология и фразеология

Начнём с очевидного: первые повести Юрия Полякова «Сто дней до приказа» (1979–1980), «ЧП районного масштаба» (1981–1984), «Работа над ошибками» (1985–1986), «Апофегей» (1988–1989) усыпаны советизмами, идеологемами, свернутыми в аббревиатуры: ЦК ВЛКСМ, ЧП, КВН, РК, КПСС, ОБХСС, РУВД, БАМ, ЖЭК, ДЭЗ, КПП, – и даже выдуманными: типа СМТ (Союз музыки и танца), СМЖ (Союз матерей и жен), СОД (Союз одиноких девушек). На первый взгляд их функция ограничена номинативностью, простым называнием без какой-либо попытки придать обозначаемому эмоциональную окраску. Между тем эти аббревиатуры несут у Полякова дух недовоплощённого времени – двойственного, массово-безликого, героического, циничного, аскетичного и по-своему грандиозного и виртуального, как готические шпили сталинских высоток. «А странно… (замечает работающая в ДЭЗе мать Шумилина в «ЧП». – А. Б.) как ни сокращай, всё равно получается нечто, похожее на имена гриновских героев, которых абсолютно не волновали жилищно-бытовые проблемы» [1, т. I, с. 142]15. Языком аббревиатур передаётся и феноменальность идеологии (выносящей за скобки всё «лишнее» – звуки, краски, чувства), и её переход в стадию фразеологического развеществления, когда изъясняющиеся на идеологическом эсперанто люди перестают воспринимать живое слово. Оно для них подобно отторгаемым в какой-то иной мир «вульгарно-материальным» проблемам, поскольку обнажает уязвимость оторванных от земной почвы идеалов.

Впрочем, речевые знаки (а где знак – там и идеология) советской ментальности, скажем, в «Апофегее» – повести о (не) состыковке советского периода с горбачёвской перестройкой – это не только «священные аббревиатуры» [I, с. 334], но и коды обманутого ожидания. В изображении встречи двух некогда пылко влюблённых на фоне партконференции, должной, по задумке БМП16, «продемонстрировать небывалое единение краснопролетарского лидера с широкими народными массами» [1, т. I, с. 319], используемая автором аббревиатура ХПН, кажется, обещает хеппи-энд: и в отношениях бывших влюблённых, и в развитии другой «любовной» линии – «власть и народ». Увы, под странным буквенным сочетанием скрывается едва ли излечимая болезнь сына главных персонажей: хроническая почечная недостаточность. Процесс аббревиации, в частности, образования от ФИО партийного лидера Бусыгина Михаила Петровича, «просвещённым» словом заигрывающего с народом, аббревиатуры БМП – с полной перекодировкой семантического ядра («боевая машина пехоты») – раскрывается как нездоровая речевая мутация: признак затяжной болезни страны, сначала переименованной из Российской империи в СССР, а потом и вовсе в усечённое РФ, знаменующее упрощение, разуподобление, утрату национальной идентичности.

В повести-памфлете «Демгородок» (1991–1993) аббревиатуры маскируют не только подлинную суть событий, организаций, должностей17, вторичность и преемственность установленного адмиралом Рыком тоталитарного режима с прежним псевдодемократическим строем, но и сам факт подмены действительной реальности – мнимой, полную отчуждённость последней от естественных чувств и норм человеческого поведения:

«Конечно, Курылёв знал, что “Принцесса и свинопас” – сложнейшая многоходовая операция, в которой задействовано более полутора тысяч опытнейших сотрудников, включая резидентов, а курирует её лично помощник Избавителя Отечества по национальной безопасности – “помнацбес”. Иногда у Мишки возникало чувство нереальности происходящего: неужели вся эта высококвалифицированная орава уродуется лишь для того, чтобы он, вышибленный из армии подпоручик, мог благополучно завлечь на предусмотрительно раскладывающийся диван эту трогательную кембриджскую уайльдовку и в обстановке страстной неги выведать у неё тайный счёт, на котором её хитроумный папаша хранит денежки, уворованные у доверчивого русского народа?» [1, т. I, с. 101–102].

В романе «Замыслил я побег…» (1995–1999) аббревиатурный метаязык вырождающейся Системы окончательно превращается в пустой, лишённый содержания знак. Означающее отрывается от означаемого, словно уже не существующего. Так, должный знаменовать эру демсвобод Комитет научно-технической интеллигенции в поддержку перестройки и ускорения носит уродливое название КНТИППУ [1, т. III, с. 168]. Как тут не вспомнить о не менее феерическом средстве ускорения – «Антилопе-Гну» из романа Ильфа и Петрова! Так и есть: организация, рифмующаяся с «Антилопой-Гну», оказывается очередным мыльным пузырём смутных времён, а её донкихотствующий руководитель Каракозин – «рыцарь Джедай» – гибнет в «раскуроченном из танковых пушек» Белом доме [1, т. III, с. 291]. Брошенный в массы лозунг «техническая интеллигенция – движущая сила нашей революции» [1, т. III, с. 143] обнаруживает свои подлинные смыслы в сопоставлении с репликой того же Джедая. «Откуда ты взял этих козлов?» – спрашивает Каракозина Башмаков при виде активистов Народного фронта. «А в революции всегда бывают только козлы и бараны», – отвечает Джедай, не подозревая, что вскоре сам окажется в рядах «козлов и баранов» [1, т. III, с. 145].

Тень от такого «снижения» романтизированных клише падает и на постперестроечную фразеологию, отражающую и самоиронию, реакцию «масс» на «демократические» новшества, и распад идеологического пространства как пространства национально-речевого: космическая секретная организация НПО «Старт» переименовывается (самими же её сотрудниками) в «Альдебаран»18, Лосиноостровское отделение банка – в «Лось-банк», широкую асфальтовую дорогу «изолянты» (политзаключённые) в «Демгородке» с ностальгическим юмором именуют Бродвеем. Последний (топографический) образ вбирает в себя и подразумеваемую соцреалистическую идеологему «светлый путь». Американизмы выступают наследниками советизмов. Вербальные знаки идеологической суррогатности и химерическихс ращений(«господарищи»19, «благоворот»20, «нацпомбес»21) знаменуют, может, последнюю стадию духовно-нравственной деформации, начавшейся ещё в советские времена.

В повести «ЧП районного масштаба» есть сцена комсомольского собрания на майонезном заводике – обычный идеологический спектакль с заранее отрепетированными ролями и «давно составленным и даже отрепетированным текстом» решения [1, т. I, с. 171]. Несостыковка означающего (идеологических трафаретов) и означаемого (реальной деятельности заводского комитета ВЛКСМ) вскрывает зазор между словом и делом – к примеру, в изображении идущего к трибуне оратора и парадного зачина его речи:

«Деревянным шагом он подошёл к трибуне, ухватился руками за микрофон и, тряся от волнения ногой, начал: – Товарищи! Победным шагом идёт комсомол…» [1, т. I, с. 170].

Куда?

Заготовленное впрок комсомольским функционером «торжественное слово… о больших задачах» [1, т. I, с. 172] майонезного завода, да и всё собрание «майонезной комсомолии» [1, т. I, с. 174], вызывает ассоциации с шукшинским рассказом «Крыша над головой», точнее, с обсуждаемой в нём самодеятельными актёрами одноимённой пьесой о «героическом» сожжении своего дома сельским жителем. С одной только разницей: в повести Полякова отрепетированный спектакль прерывается вздремнувшим было заводским наладчиком:

«– Это – трепология какая-то, а не собрание… Отчётный доклад – фигня! “Мы подхватим! Мы опередим! Мы ещё выше поднимем!..” Чего же не поднять? От слов не надорвёшься. Ноздряков (секретарь заводского комитета ВЛКСМ. – А. Б.) целый день по делам бегал, кудахтал: из райкома приедут, из райкома приедут! Вот и хорошо, что приехали, – пусть послушают. У нас половина молодёжи в общаге живёт, прямо за воротами. Занимается комитет общагой? Не занимается…

– Правильно! Крышу в общаге почините! – вскочил парень из дальнего угла» [1, т. I, с. 173].

У Шукшина персонажи «пьесы» корят главного героя за то, что он, «возводя над собой так называемую крышу, тем самым отгораживается от коллектива». То есть «под крышей надо понимать забор. Крыша – тире – забор»[2, с. 117], – разъясняет плохо соображающим актёрам идею будущего спектакля худрук. Вдохновлённый перспективами получения наград, премий в случае успешной постановки спектакля, он не чувствует, как в его истолковании образ крыши-забора обретает всё более условный и даже пародийный смысл:

«И только тут, на собрании (продолжает вещать руководитель самодеятельности. – А. Б.) Иван осознаёт, в какое болото затащили его тесть с тёщей. Он срывается и бежит к недостроенному дому… Дом он уже подвёл под крышу. Он подбегает к дому, трясущимися руками достаёт спички… И – поджигает дом!»[2, с. 117–118].

Перестроечная ситуация сожжения недостроенного дома, предсказанная русской прозой в 1970-х годах22, в повести Полякова раскрывается в несколько ином ракурсе. Протекающая крыша цивилизационной общаги – мета беспечного, изживающего себя времени бумажно-словесных деяний. Ещё не у черты. Но уже и не в пространстве районного масштаба:

«Он встал, шагнул из-за стола и увидел вокруг окаменевшую и накренившуюся зыбь моря. Вверху, на фоне безоблачного, цвета густой грозовой тучи неба сияло зелёное с кровавым ободком солнце» [1, т. I, с. 202].

Фабула завязана, казалось бы, на сугубо локальном событии – краже в райкомовском здании, совершённой, как потом выясняется, неким Семёновым, не принятым в своё время в ВЛКСМ. Собственно, и ситуация нелепа, да и говорить не о чем. Шумилин, секретарь райкома комсомола, «охарактеризовал происшествие как досадную случайность» [1, т. I, с. 137]. Можно, конечно (с высоты нынешнего исторического опыта), определить её как отражение – «в малой капле» – грядущего ЧП в масштабе всей Страны Советов. Однако важнее другое: взаимосвязь между песчинкой и пустыней омертвелых слов и дел, «пустячным» небрежением к человеку и сбоем Системы, его отторгнувшей. Шумилин всё-таки не случайно полагает, что «досадная случайность» «бросает тень на славные дела райкома» [1, т. I, с. 137]. «За своё преступление… (говорит он пойманному злоумышленнику. – А. Б.) ты ответишь по закону, но сегодня тебе придётся отвечать перед членами бюро, перед работниками аппарата, перед всеми краснопролетарцами, на которых ты бросил тень своей выходкой» [1, т. I, с. 194]. Справедливости ради отметим, что этот пафосно-казённый тон задан не Шумилиным, пытавшимся как-то «гнуть свою, воспитательную линию» [1, т. I, с. 124], а третьим секретарём райкома со знаковой фамилией «Комиссарова»: «это тень на всю районную организацию» [1, т. I, с. 129]. Шумилин лишь повторяет семантически стёртое клише, которое, уже в силу присущей самому языку антонимии, подразумевает существование некоей образцовой, озаряемой светом непогрешимости Системы.

Так прочерчивается след от «комиссаров в пыльных шлемах» 20–30-х годов, героически отправлявших в мир иной сотни тысяч «необразцово-показательных людей», к комиссарам брежневской эпохи с их формальным отношением к человеку, оказавшемуся в положении изгоя, отщепенца, а потом – оппозиционера, мстителя.

А поводом-то послужила вроде бы малость: когда-то Семёнов не смог объяснить, почему вступает в комсомол: всем в анкетах продиктовали ответ «под копирку», ему же захотелось своего, личного. Попытка закончилась слезами «исповедующегося» и недоверием секретариата. «Что же получается! Прокатили парня за то, что он честно ответил… Правду говорить себе дороже?» – возмущается один из противников бездушного решения [1, т. I, с. 200].

Говоря о «недопустимости формального подхода к подготовке вступающих» в комсомол [1, т. I, с. 199], райкомовские вожди сами же его культивируют. «Тень», отброшенная таким подходом за относительно краткий период в десять – пятнадцать лет, – не только теневая экономика: это – не видимая правящей верхушке жизнь страны и её народа. «Какой там школьник! Перед ним, откинувшись на стуле, сидел здоровенный мужик, зачем-то одетый в ученическую форму» [1, т. I, с. 194]. Пока лишь угадывающаяся в «ЧП» участь выросшего из навязанных ему форм, рано заматеревшего парня развернётся потом в судьбах персонажей новейшей прозы 2000-х. В рассказе В. Дёгтева «Коцаный» герой становится вором-рецидивистом тоже из-за формального подхода к одному-единственному проступку: «Мишка сдуру спёр у одного пьяного сумку, где лежало мыло, полотенце и мочалка. И за это-то он и получил свой первый срок – три года общего режима. Адвокат просил судью дать условный срок, мол, парень исправится, да и в армию ему скоро. Нет! А после суда судья даже бросил вполголоса (но Мишка услыхал), что нечего, мол, жалеть этот человеческий мусор. Из этого паразитического материала, дескать, ничего не получится, сорняк он и есть сорняк. Мишка запомнил эти слова на всю жизнь. И поклялся отомстить»[3, с. 49].

Дихотомия лексико-семантических пластов в «Коцаном» несёт обоюдоснижающую функцию: «Козёл!» – это о судье, «том самом человеке, который упёк Мишку по первой ходке»[3, с. 49]. Именно к этому экспрессивно окрашенному ряду «суд – козёл», высвечивающему вытеснение казённых идиом фразеологией былых отверженных (или новых хозяев жизни?), стягиваются семантические смыслы и в романе Полякова «Козлёнок в молоке» (1993–1995). Стягиваются как к ключевой лексеме, заключающей в себе идею высшего суда и истину библейского табу: «Не варите козлёнка в молоке матери его».

Среди других важных моментов отмечу также обозначившееся уже в «ЧП» сращение идеологических ориентиров (официально-партийных и теневых) и, главное, объединяющий их эффект «крыши». В «Апофегее» герой, облачённый автором в «говорящее» БМП, став первым секретарём райкома партии, сразу же заявляет: «Я очищу район от всей коррумпированной дряни!» [1, т. I, с. 338]. Актуализируемая на уровне читательского бессознательного параллель «новая – власть – новая метла» («очищу – метла») изнутри взрывает популистскую фразеологию «защитника» народных интересов. «Умеет столица жировать. Всю страну прожрёт и не заметит…» [1, т. I, с. 340].

Вслушайтесь, вслушайтесь в эти замечательные слова «скромного партийного функционера» [1, т. I, с. 402] с барскими замашками! А ведь в них зависть властолюбца, который и сам не прочь прожрать всю страну. И прожрал! – как засвидетельствовал дефолт 1998-го, но не финал повести, написанной десятью годами раньше. Тогда более искушённые борцы за идею «ушли» БМП. Его кресло занял гибкий Чистяков, умеющий пожертвовать единственной в своей жизни любовью, «ободряющей улыбкой выпроводить» секретаршу из кабинета [1, т. I, с. 408]. Но уже тогда финал этот, несмотря на относительно благополучную для героев развязку, оставлял чувство какой-то незавершённости, недосказанности, временности, что ли. «Это плохо кончится…» [1, т. I, с. 403] – говорит Надя Печерникова. Не хочу записывать задним числом автора в пророки, но факт остаётся фактом: в безумной эйфории тех лет он оказался одним из немногих писателей, связавших изменение правил политической борьбы с глубинными процессами духовно-нравственной деградации. Кончилось действительно плохо. Тайная, подковёрная борьба за власть вылилась в циничный мордобой на глазах у всего народа – Купряшиных («Сто дней до приказа»), Шумилиных («ЧП районного масштаба»), Печерниковых («Апофегей»), Гуманковых («Парижская любовь Кости Гуманкова»), Курылёвых («Демгородок»), Акашиных («Козлёнок в молоке»), Каракозиных, Башмаковых («Замыслил я побег…») и других Трудовичей23, забывших старинную мудрость: когда баре дерутся, у мужиков чубы трещат.

Приём семантической актуализации, то есть превращения (воображением самого читателя) отдельного слова, фразы, фрагмента в художественную развёрнутую картину, виртуозно использован писателем и в «Козлёнке» – романе о метаморфозах творческого мышления в период горбачёвской перестройки. «Хватит ходить в коротких штанишках. Партия доверяет нам. <…> Всё будем печатать! Плюрализм…» – «мужественно» обещает Н. Н. Горынин, секретарь правления Союза писателей, страждущий руководящих указаний литературной общественности.

«Толпа некоторое время молча обдумывала сказанное, стараясь понять тайный смысл этих слов и особенно – последнего, незнакомого, подозрительно оканчивающегося на “изм”» [1, т. II, с. 329].

«Толпа», масса как живое воплощение таинственного «плюрализма» с немым изумлением встречает странное, непривычно-опасное слово «перестроечного» дня. Слово всё чаще подменяется паузой, пауза – немотой. Пустоты агонизирующих смыслов заполняются речевыми фантомами – означающими без означаемого: «новое мышление», «плюрализм», «гласность»… Да и вся завязка романа фиксирует прохождение обществом некоей стадии (само)отрицания – и стадии нуля: замирания слова в поисках смысла.

В романе «Замыслил я побег…» рассказывается, как в НПО «Старт» (потом – в «Альдебаране»), занимавшемся космическими разработками, резко срезали финансирование, «научную работу свернули, а зарплату не повышали, хотя тех денег, на которые раньше можно было жить месяц, теперь хватало на несколько дней. <…>

Докукин поначалу регулярно проводил собрания трудового коллектива…

– Надо, надо, товарищи, думать над смелыми конверсионными проектами! Не мы с вами этот рынок придумали… Но в рынке жить…

– По-рыночьи выть! – подсказал из зала Джедай.

– Вот именно. Надо прорываться!.. Например, очень перспективная идея производства биотуалетов для дачных домиков, а также фильтра для водопроводной воды… <…>

И действительно, вскоре были разработаны и изготовлены фильтр «Супер-роса», а также образец биотуалета «Ветерок-I» – изящное обтекаемое изделие из мраморного пластика. Оба приспособления хранились в директорском кабинете. И Докукин во время переговоров с предполагаемыми партнёрами и инвесторами торжественно указывал пальцем на «Ветерок-I» и говорил:

– Это – наше будущее!» [1, т. III, с. 164–165].

С точки зрения проходимца Докукина, «наше будущее» (читай: будущее страны, нации) – изящный биотуалет. Понятно, что такое будущее вовсе не прельщает «автора»24. Неслучайно в процитированном отрывке императив «Надо прорываться!» (результат то ли намеренно непонятой, то ли плохо расслышанной реплики Джедая) рассыпается на амбивалентные «жить» и «выть», причём последнее – «выть» – омоним др. – рус. «выть» («участь, доля, рок, судьба»), сохранившегося в рязанском и ярославском диалектах, выстраивает звуковую оболочку джедаевской реплики как парадигму слов «пора» (синоним слова «время»), «ночь» (цветообозначение второй половины суток) и «выть» (не зависящее от воли человека стечение жизненных обстоятельств, предопределяющее его жизненный путь): «По-

рыночьи выть» = «поры ночь и выть (рок, судьба)». Звуковая парадигма этого смыслообразования выводит на первый план идею иллюзорного времени как времени, зашедшего в тупик. Утратив духовно-нравственное содержание, оно превратилось в Кроноса, пожирающего своих же детей. Елин из «Ста дней до приказа», Семёнов из «ЧП районного масштаба», Курылёв и Лена из «Демгородка», Каракозин из «Замыслил я побег…» – судьба их одинакова: все они лишние на празднике чёрного цвета. Даже удачливый Шарманов из повести «Небо падших» (1997–1998), «урвавший свою сосиску у рассеянного и вечно пьющего дяди Вани» [1, т. II, с. 404], и тот признаётся: «Нас всех обманули. Всех!» [1, т. II, с. 463].

Башмаков после увольнения из НПО оказывается в неожиданной для него ситуации:

«Поначалу ему казалось, новая работа найдётся легко и сама собой, как это случалось прежде. Но потом вдруг выяснилось: никто нигде не нужен» (III, 170).

Нагнетание отрицательных местоимений и частиц идентифицирует иллюзорное время как пространство, в котором каждый только за самого себя. Распад советской эпистемы порождает опустошение, пустоту – и в сугубо человеческом, и в ситуативно-социальном и функциональном планах. Характерна, однако, живучесть прежних мифоидеологем уже в сознании (пост)советских граждан:

«…Он бездействовал, и бездействовал по идейным соображениям, ощущая себя жертвой какой-то чудовищной несправедливости… Несправедливость эта была настолько подлой и умонепостижимой, что такое мироустройство просто не имело права на существование и не могло продержаться сколько-нибудь долго. Оно должно было непременно рухнуть, а из его обломков сложиться светлый и справедливый мир, в котором Олег Трудович снова мгновенно обретёт годами заработанное достоинство. Только нужна обломовская неколебимость…» (III, 172).

Герой, ощущая себя обломком былой цивилизации, сохраняет всё те же революционные упования на возможность создания – на руинах прежней жизни – другого, лучшего мира. Ясно, что в рамках такого (гипотетического) мышления отправной точкой становится не поддающееся рациональному объяснению чувство неудовлетворённости, необходимости перемен – и на этой почве строятся зыбкие очертания радужного грядущего («Кто был никем, тот станет всем»), которое должно возникнуть в результате решительного и мгновенного слома уже существующего общественного уклада. Слово не только изобличает антигуманный смысл подобных умонастроений (изображая, указывает), но и самораскрывается как поэтический феномен, не тождественный самому себе. В «Демгородке» в образе адмирала Рыка, пришедшего к власти в результате подавления «Демократической смуты», как и в облике БМП, выделяются черты временщика и временности. Сведение почётного звания героя («Избавитель Отечества») к аббревиатуре «ИО» не только не исключает иной расшифровки (Исполняющий Обязанности), но, наоборот, утверждает подтекстовое содержание как единственно верное. Если мы проследим соотношение «говорящей» фамилии адмирала Рыка («рык – рычание»), её сопутствующих значений (пожирания, поглощения, поедания, кусания), а также иноязычного слова «амнистия» – с просторечным «ам-ам»: «ходят слухи… Об ам…. Об амнистии. Ведь И.О. – великодушная личность…» (III, 10), то убедимся, что ряды усекновения, свёртывания (слов – к слогам, буквам, аббревиатурам) передают состояние бездуховности, даже биологизации неототалитарного существования. На то указывает другое возможное свёртывание почётного прозвища Рыка (в главе о приходе И.О. к власти): «Будущий Избавитель Отечества» – БИО.

Вывернутое в свою противоположность время – это время хищников и прохвостов, регресса от цивилизованных и цивильных методов управления к псевдодемократии и даже самодержавию в самых уродливых, выморочных формах. Мысль об их укоренённости в российской почве не нова. Она относит читателя к образчикам отечественной сатиры ХIХ века. Так, «особое, нелинейное ощущение времени» [4, с. 26] в «Истории одного города» обусловлено у Салтыкова-Щедрина представлениями о параноидальной сущности любой власти как топтания (даже не злодея, а обычного властителя-временщика) на одном и том же, как бы уже внеисторическом месте. Но когда меняются лишь внешние атрибуты, даже благие намерения приводят к разрушению: «Весь мир насилья мы разрушим…» и т. д.

В «Описи градоначальников» города Глупова дана замечательная характеристика «Угрюм-Бурчеева, бывого прохвоста»25) и его поистине титанических усилий по разрушению старого мира и построению нового: «Разрушил старый город и построил другой на новом месте»[5, с. 133].

На гиблом месте, добавим мы, имея в виду реформаторский задор БМП и подобных ему «градостроителей».

* * *

В прозе Юрия Полякова повторяющиеся языковые особенности и композиционные приёмы организации текста играют роль своего рода художественных идеологем, вбирающих в себя не только ориентиры, по которым читатель может (должен) судить о духе изображённого писателем времени, но и о его, самого писателя, иерархии нравственно-эстетических ценностей. В этом смысле сематическая актуализация письма, нагнетание в нём отрицательных частиц, использование аббревиатур (нередко в духе народной этимологии) несут в себе не только отображающую (фиксирующую), но и оценивающую функцию, определяющую в равной степени как лирическую, так и сатирическую тональность произведений.

2014 г.

Литература

1. Поляков Ю. Собр. соч.: В 4 т. М., 2001.

2. Шукшин В. Характеры. М., 1973.

3. Дёгтев В. Азбука выживания // Роман-газета. 2003. № 22.

4. Дмитриенко С. Щедрин: незнакомый мир знакомых книг. М., 1998.

5. Салтыков-Щедрин М. Собр. соч.: В 8 т. М., 2003. Т. II.