ПРОСТО АЛЛЕГОРИЯ И СИМВОЛИЗМ В ШИРОКОМ СМЫСЛЕ СЛОВА

ПРОСТО АЛЛЕГОРИЯ И СИМВОЛИЗМ В ШИРОКОМ СМЫСЛЕ СЛОВА

Толкин, как правило, склонен был придавать пословицам, которые он вводил в свою прозу, архаическое звучание. То же самое с пророчествами. Знамений и пророчеств во «Властелине Колец» вообще очень много, так много, что возникает опасение: не отрицает ли это обилие знамений и пророчеств идею свободной воли, не сковывает и не искажает ли свободу персонажей, указывая на то, что в деле замешаны провиденциальные силы? Так, Галадриэль, судя по всему, предвидит, что Арагорн отправится на Тропу Умерших. Арагорн, в свою очередь, откуда–то знает, что ему предстоит еще раз встретиться с Эомером, даже если «все армии Мордора» встанут между ними. Некто (или нечто) знает, что Кольцепризраку не суждено пасть «от руки мужа». Может быть, эти искры, вспыхивающие на пересечениях временных пластов, говорят о том, что какие–то события должны случиться в любом случае, независимо от того, как герои поступят и какой сделают выбор? Но такое предположение никак не может быть правильным. В конце концов, пророчества могут исполниться по–разному. Мы всегда вольны предположить, что Арагорн и Эомер могли бы встретиться не в бою, а в плену, что с большой вероятностью и случилось бы, если бы, скажем, Серая Дружина дрогнула и свернула со своего пути. Не ткни Мерри в Кольцепризрака кинжалом, Призрак мог бы погибнуть не в этот раз, а много эонов спустя, от руки какой–нибудь другой женщины, хоббита или эльфийского героя. Галадриэль говорит о своем Зеркале: «…Зеркало показывает многое, в том числе и такое, чего еще нет. Нет, а может, и не будет никогда — разве что тот, кто увидел это в Зеркале, оставит свой настоящий путь и помчится предотвращать да исправлять». Она облекает в слова теорию компромисса между судьбой и свободной волей, существующую уже по крайней мере тысячу лет: так, в поэме «Соломон и Сатурн» Сатурн спрашивает Соломона, что сильнее — wyrd ge warnung, «предреченные события или предвидение»? — И Соломон отвечает: «Судьбу изменить трудно… Но разумный человек может управлять событиями, которые предначертаны судьбой, если только разум у него чист». Важно, однако, отдавать себе отчет в том, что, какими бы антикварными ни выглядели зачастую мотивы, которыми руководствовался Толкин[264], и сколь бы «донаучными* ни казались нам взгляды Галадриэли и Соломона, то, что писал о них Толкин, до сих пор в некотором смысле остается животрепещущей проблемой. Английская поговорка «У каждой пули есть своя цель» (Every bullet has his billet) — изречение новое и впервые в современной форме зафиксировано в 1765 году. Оно в ходу и по сей день, и смысл его в том, что иногда никакая осторожность не поможет. Тем не менее эта пословица, как бы в нее ни верили, еще никого, наверное, не заставила покинуть укрытие при обстреле. Есть, разумеется, и другая поговорка: «На Бога надейся, а сам не плошай». Другими словами, Толкин никогда не терял веры в реальность и внутреннюю последовательность не только языка и истории, но также человеческой природы и некоторых интеллектуальных проблем.

Размышляя над разжигающим немало страстей вопросом о том, аллегоричен «Властелин Колец» или символичен, об этом необходимо помнить. Хорошо известно, что в предисловии ко второму изданию Толкин писал: «Я искренне недолюбливаю аллегорию во всех ее проявлениях, и всегда ее недолюбливал, с тех самых пор, как сделался достаточно взрослым и осторожным, чтобы вовремя распознавать ее». Дальше, однако, идут такие слова: «Я предпочитаю историю, неважно, истинную или вымышленную, с ее разнообразной применимостью к мыслям и опыту читателей. Я думаю, что многие путают аллегорию с «применимостью». Но «применимость» оставляет читателю свободу толковать текст как ему вздумается, а аллегория предает его во власть авторского умысла». Итак, не исключено, что между литературой и фактами реальной жизни некоторая связь у Толкина все–таки существует, и глава «Беспорядки в Заселье»[265] в некотором смысле «базируется на опыте», хотя и не имеет «никакой связи с современными политическими событиями», даже если и напоминает англичанам о скудной эпохе 1945–1950 годов, когда у власти в Британии было социалистическое правительство. Как писал Толкин о «Беовульфе», в художественном произведении важно сохранить равновесие и проследить за тем, чтобы «крупный символизм плавал близко к поверхности, но не высовывался наружу и не превращался в аллегорию». В конце концов, допустить, что «Властелин Колец» — аллегория, по Толкину, означало бы (см. с. 93–102 выше), что у этой книги есть только одно значение, которое остается неизменным на всем ее протяжении. В предисловии ко второму изданию Толкин презрительно играет с понятием аллегории, показывая, как выглядел бы «Властелин Колец», если бы он был настоящей аллегорией, а Кольцо действительно означало бы атомную бомбу президента Трумэна[266].

Кое–что из того, на что намекал Толкин, мы уже разбирали выше. Ни роханские Всадники, ни гондорские Обходчики[267] никогда не стали бы оправдываться тем, что они–де «просто подчинялись приказу» (здесь никак не избежать сравнения с нацистами, именно «исполнявшими приказ»). Когда Гэндальф рассказывает Фродо о Кольце, Фродо откликается: «Лучше бы это случилось не в мое время!», но Гэндальф его тут же упрекает: «Согласен. Все, кому доводится жить в такие эпохи, повторяют эти слова как заклинание. Но решать не им». Фродо заслуживает этот упрек, но его заслуживает также и Невилль Чемберлен с его печально известным ныне заявлением: «Я принес своему поколению мир».

Элронд более умудрен опытом. Он помнит время, когда «эльфы надеялись, что злу положен конец, но ошиблись…» Толкин и сам сражался в «войне, которая должна была положить конец всем войнам», и тем не менее ему пришлось увидеть своих сыновей на фронтах другой войны, пришедшей следом. Нетрудно найти в тексте и другие нотки авторской иронии. Когда Гэндальф с Пиппином приезжают в Минас Тирит после долгого пути через Анориэн, путь им преграждают люди, строящие стену. Настойчивость Дэнетора, который хочет, чтобы эту стену непременно обороняли до последнего, едва не стоит жизни Фарамиру и в конце концов приводит только к одному результату — стена становится препятствием для Рохирримов, хотя, вопреки всей той работе, которая была затрачена на ее восстановление вначале, ко времени их прибытия от нее уже остаются одни руины. Людям толкиновского поколения едва ли могла не прийти на память злополучная «линия Мажино». Совет Гэндальфа: «Оставьте мастерки! Точите ваши мечи!» — более чем современен. Здесь нельзя не увидеть намека на вишизм и коллаборационизм, марионеточные правительства и демилитаризованные зоны, и таких намеков по книге разбросано немало. Однако складываются ли эти намеки в единое целое? Пошел ли Толкин дальше преднамеренного вкрапления в отдельные сцены намеков на современность, манипулирует ли он сюжетом, создает ли узнаваемые символические характеры? Иными словами, превратил ли он свой роман в то, что так хотелось видеть в нем обозревателю «Литературного приложения к «Таймс», — в «недвусмысленное сообщение, адресованное современному миру»? Разумеется, Толкин только высмеял бы словечко «сообщение», равно как и словечко «современный». Тем не менее во «Властелине Колец» есть два персонажа, образы которых приобретают особый смысл именно по отношению к современности. Оба эти персонажа изначально были на стороне «добра», однако злу удалось соблазнить их или испортить, и поэтому для них особенно легко найти аналогии в современном мире. Это Дэнетор и Саруман. Оба показаны автором под слегка сатирическим, почти политическим углом.

Более нагляден пример Сарумана. Этот персонаж обнаруживает немало черт, которые позволяют считать его воплощением идеи индустриализма, или технологизма. Само его имя означает нечто в этом роде. Древнеанглийское searu (западносаксонская форма мерсианского *saru) означает «приспособление, ухищрение, искусство». Словарь Босуорта–Толлера осторожно замечает, что не всегда с уверенностью можна определить, «означает ли это слово нечто хорошее или, наоборот, нечто плохое». Когда Беовульф вступает во дворец Хротгара, поэт отзывается о кольчуге воина с безусловным одобрением: «…броня сияла на нем, хитроумное плетенная сеть (searo–net), сшитая с помощью искусства (or?ancum) кузнеца»(240). Ювелиры были searo–cr?ftig, а волшебники — snottor searu?ancum, «мудры хитроумием». Однако слово seam может означать не только «мудрость», но также «заговор» и «предательство». Беовульф отрицает, что он когда–либо искал searo–ni?as — «ухищрений коварной злобы». Рукавица. Гренделя searo–bendum font, «скреплена хитроумными ремнями». Это слово обязательно обозначает нечто хитроумное и почти всегда как–то связано с металлом: когда речь идет о доспехах или фибулах — с железом, в других случаях — с золотом и серебром Сокровище дракона именуется searu–gimma ge?r?c, «гора хитроумных каменьев». В стихотворении Riming Роет[268] есть туманная строчка со словами sine searwade — «сокровище предало своего хозяина». Босуорт и Толлер полагают, что эта фраза означает «сокровище покинуло своего хозяина». Однако для Толкина, имевшего свое мнение по поводу того, что такое драконьи чары, эта фраза означала скорее, что сокровище постепенно сделало своего владельца жадным и хитрым. Вместе взятые, эти оттенки и формируют характер Сарумана. Он весьма учен, однако его ученость носит скорее прикладной характер. Фангорн говорит о нем: «Его ум состоит из железа и колес». В Хельмской Теснине Сарумановы орки применяют что–то вроде пороха. Тридцатью страницами позже, в Исенгарде, или Железном городе, энты сталкиваются с каким–то аналогом напалма — или, наверное, лучше сказать — с аналогом огнемета, немецкого Flammenweife/г, если учитывать личный опыт автора. Из этого следует, что Саруман, начав с этически нейтральных научных исследований, постепенно пришел к бездумной порче «окружающей среды» и полюбил грязь как таковую, что мы наблюдаем в главе «Беспорядки в Заселье». Все это произошло потому, что в любви к машинам или уже в самом желании обрести власть над природой есть что–то развращающее. Интересно также, что Сарумановы орколюди называют своего вождя Шарки(241) — на орочьем языке это означает «старец». Специалисту по Средневековью это имя обязательно напомнит Горного Старца, предводителя ордена асассинов, описанного в «Путешествиях» Мандевиля. У Мандевиля слово «старец» — попросту неточный перевод арабского шейх (ср. с оркским «шарку»!). Мандевилевский Старец безраздельно господствовал над своими подчиненными, внушая им — разумеется, не без помощи гашиша — мечты о потустороннем парадизе. «Хитроумный человек», «машинный человек», «технологический человек» помахивает у нас перед носом утопической морковкой, соблазняя нас мечтой о мире, полном досуга и удобств, мире, в котором каждая новая мельница мелет зерно быстрее предыдущей. Но, как следовало бы догадаться Тэду Сэндиману, «если нет зерна, то из чего муку–то молоть? А зерна больше не стало — сколько на старую мельницу возили, столько будут и на новую возить». Владельцы машин превращаются в персонал, который обслуживает эти машины, ничего за это не получая, а только еще больше заражаясь азартом захвата все новых и новых областей жизни.

Может быть, это и нельзя считать сверхубедительной критикой современного общества, но здесь и впрямь слышится прямая отсылка к современности и нечто большее, нежели просто антипатия к подобным идеям Многозначителен и достойный упоминания Голос Сарумана, который всегда звучит «мудро и неоспоримо» и порождает в слушателях желание «согласиться не раздумывая, чтобы и самим показаться такими же мудрыми». В резкой отповеди Гэндальфа, рассеивающей чары Голоса, — отказ от Утопии и утверждение, что ничто не дается даром. В этом споре находится место даже для родственника Фродо — Лотто, прозванного Прыщом. Лотто очень напоминает Градгринда[269] — он жаден, любит командовать, но держится в рамках закона; когда же приходят к власти те, кто им манипулирует, они сажают за решетку мамашу Прыща, а его самого убивают и даже съедают (если верить намекам Сарумана). Джереми Вентам и викторианские капиталисты[270]? Какой–нибудь старый большевик и распоясавшиеся сталинисты? Эта достаточно хорошо известная пропорция добавляет Средьземелью еще одно современное измерение. Или, скорее, вневременное — в наше время Саруманов днем с огнем искать не приходится, но и древние англосаксы относились к чисто технической, «машинной» сметке и вообще к разного рода «махинациям» с такой подозрительностью, что сомневаться не приходится: негативный оттенок смысла слова seam существовал уже в далеком прошлом

Однако в характере Сарумана есть и одна исключительно современная черта, которая заставляет вспомнить об идеях социализма. Люди Сарумана утверждают, будто собирают у населения продукты «для последующего справедливое распределения», хотя никто в это «справедливое распределение» не верит. Вообще в Средьземелье порок редко заботится о том, чтобы придать себе видимость добродетели, и этот симбиоз оголтелого зла с личиной нравственной благовидности выглядит здесь очень необычно. Соответственно, если сравнить волшебника Сарумана с наместником Гондора Дэнетором, то Дэнетор, конечно, покажется просто архиконсервативным И все же это не так. В одной из последних, если не самой последней из своих речей, он заявляет:

«Пусть все останется как в мои дни и во дни моих предков! <…> Но если рок лишает меня этого — я выбираю ничто: мне не надо ни полужизни, ни полудостоинства, ни получести».

«Я выбираю ничто» — зловещие слова! Тем более зловещие, если вспомнить, что, когда «Властелин Колец» уже готов был отлиться в окончательную форму, у политических лидеров впервые за всю историю человечества появилась возможность не только заявить, что они «выбирают ничто», но и осуществит* свой выбор. Дэнетор, не в пример Саруману, конечно, никогда не подчинился бы врагу. Зато в критической ситуации выяснилось, что он совсем не заботится о своих подданных, и даже отцовская любовь у него выражается в желании, чтобы оба сына погибли вместе с ним. «Запад пал, — говорит он. — Все возгорится и исчезнет в едином пожаре. Пепел! Все станет пеплом и развеется по ветру вместе с дымом!..» Он не говорит: «В ядерном пожаре», но эта ассоциация напрашивается сама собой. Важно еще, что Дэнетор сам преломляет жезл, символизирующий его власть, в то время как Саруман держится за свой жезл до последнего. Можно сказать, что в образе Дэнетора смешиваются избыток героического темперамента, который Толкин, допуская многозначительный анахронизм, дважды называет «языческим»[271], и мелочная забота о своем единовластии и границах своей власти. То, что Дэнетор изображен именно таким, для Толкина, исследователя древних корней, вообще–то необычно — до 1945 года и изобретения «великой сдерживающей силы» в виде атомной бомбы такое сочетание свойств характера никакого значения иметь не могло. Да и больше в книге ничего похожего не встретишь.

Пытаться извлечь из этих разнообразных «применимостей» какой–то особый глубинный смысл — рискованное предприятие. Сам Толкин настаивал на том, что он в свой труд никакого подспудного смысла не вкладывал, и критику нет необходимости охотиться за ним, поскольку никакие отсылки к современной политической ситуации не смогут ничего добавить ни к образу Тома Бомбадила, ни к энтам, ни к Всадникам Рохана, ни к entrelacements, равно как и почти ко всему, что обсуждалось в этой, да и в других главах. Важно лишь, что толкиновские трактовки Природы, Зла, Удачи или нашего восприятия мира можно походя «применить» и для изучения современных или, более узко, политических реалий. Особая привязанность Толкина к «северной теории мужества» привела его к убеждению в том, что современный ему Запад испытывал недостаток не в уме и не в силе, но в воле. Начитанность в древних героических поэмах заставляла Толкина саркастически относиться к попыткам приравнять сентенцию «Со злом нужно сражаться» к поговорке «Где сила, там и правда»[272]. По его мнению, забыв свою собственную раннюю литературу, Англия погрузилась в добровольный самообман.

Разумеется, всех этих моралей и «подспудных смыслов» можно при чтении и не замечать. Однако трудно спорить с тем, что богатство этих потенциальных смыслов проистекает из многоопытности автора и яркой оригинальности его мышления. А главное, все эти смыслы прекрасно увязаны с повествованием, которое существует независимо от них и держит читателя в своей собственной власти. Толкин писал не диссертацию. Многое из того, что у него получилось, можно заклеймить как отрицание «либерального» взгляда на историю, да и всей «либеральной гуманистической традиции в литературе»[273]. И тем не менее в центре повествования остаются Кольцо и максима «власть развращает» — максима неоспоримо современная, демократическая, антигероическая, хотя и не враждебная «героизму» как таковому.