ЛИХА БЕЛА НАЧАЛО

ЛИХА БЕЛА НАЧАЛО

В примечании к эпилогу эссе «О волшебных сказках» Толкин замечает — или, скорее, делает признание, — что каждый сказочник хочет выразить своей сказкой какую–то истину, но вдохновение редко бывает настолько сильным и постоянным, чтобы с его помощью можно было заквасить все тесто и не оставить ничего, что можно было бы назвать «просто выдумкой», не просветленной лучами вдохновения. Некоторые думают, будто авторы начинают писать под влиянием мгновенного приступа «вдохновения», а когда «вдохновение» иссякает — продолжают по инерции, на одной выдумке(180). У Толкина, полагаю, все было как раз наоборот: он начал с довольно тщательно разработанной «выдумки» и, по мере того как повествование продвигалось вперед, обнаружил, что неизбежные осложнения, возникающие внутри «выдумки», как раз и порождают «вдохновение». Так, «Хоббит» по–настоящему «трогается с места» не раньше, чем Бильбо находит Кольцо, но и тогда события набирают ход далеко не сразу. Действие ускоряется лишь когда отряд, погостив у Беорна, достигает Чернолесья. То же и с «Властелином Колец».

Примечательно, например, что хоббита Фродо приходится выуживать по меньшей мере из пяти «гостеприимных приютов», прежде чем он окончательно устремляется на выполнение своей миссии: сперва он медлит покинуть Котомку(181), затем устраивает передышку в Крикковой Лощинке, в домике Фредегара Болджера (Пончика), которого хоббиты с собой не берут, потом пережидает непогоду в обители Тома Бомбадила, ночует в трактире «Пляшущий Пони» и, наконец, надолго задерживается в Ривенделле — «Последней Гостеприимной Обители к востоку от Моря». Конечно, каждое из этих пристанищ охарактеризовано по–своему, и в каждом из них Фродо с кем–то встречается, причем некоторые из встреч (как, например, знакомство с Бродягой) оказываются жизненно важными. Тем не менее возникает чувство, что пафос повествования на этом этапе не в опасностях, а в отдыхе от опасностей — в Крикковой Лощинке хоббитов поджидает горячая ванна, в Бри — песни и танцы, у Златовики — вода, которая «веселит, как вино», а потом — «маленькая и уютная комнатка» у Подсолнуха с «горячим супом, холодным мясом, ежевичным пирогом, свежевыпеченным хлебом, большим бруском масла и половиной головы отличного зрелого сыра». И это все помимо перекусов en passant, походя, — взять хотя бы пасторальный эльфийский банкет у Гилдора Инглориона или «огромное блюдо грибов с копченой грудинкой» у фермера Мэггота! Черные же Всадники(182), «вынюхивающие» хоббитов и оглашающие окрестности душераздирающими криками, несмотря ни на что, пока еще не представляют собой той угрозы, в которую они превратятся впоследствии. Возможно, они просто выжидали более удобного случая, чтобы напасть на Фродо (так полагал и Арагорн), но на самом–то деле им предоставлялось довольно много возможностей избавить себя от лишних хлопот — и в Заселье, и в Бри, и на Пасмурнике(183). Нужно было только довести хотя бы одно из нападений до логического конца. Похоже, что, как и в начале «Хоббита», переход от привычного Заселья к архаическому Дикоземью оказался для автора весьма затруднительным. Толкин и сам вспоминал, что, когда повествование в первый раз добралось до «Пляшущего Пони», он знал о том, кто такой Бродяга(184), не больше хоббитов. В первом черновом наброске место Бродяги вообще занимал некий геройский хоббит по прозванию Trotter (Семеняка)(185). В «Хоббите» Толкин осуществил прорыв на другой уровень с помощью троллей и Кольца. Во «Властелине Колец» он вышел из положения с помощью чего–то вроде самоплагиата.

Первые три «настоящие» встречи — это Старая Ива и Том Бомбадил в Старом Лесу, а позже — вне Старого Леса, на Курганах, — Навье. Все эти встречи можно было бы опустить почти без ущерба для главного сюжета. Старая Ива предвосхищает энтов, или, скорее, хьорнов(186), но Бомбадил больше уже ни под каким видом в повествование не возвращается; о нем вспоминают разве что на Совете Элронда, и то походя, да еще Гэндальф заезжает к нему поболтать, покончив с серьезными делами. Навье из Курганов все же делает кое–какой вклад в повествование, предоставляя Мерри меч, который тот использует использует в сражении с Предводителем Черных Всадников в части 5: меч этот, оказывается, был выкован специально для битвы с ангмарским Королем–Чернокнижником, который как раз и превратился потом в Верховного Назгула! Однако это всего лишь побочная линия. Но и Старая Ива, и Бомбадил, и Навье — старые знакомцы Толкина и уже очень давно обосновались в его черновиках. По возрасту они ничуть не моложе хоббитов и, по всей видимости, гораздо старше и Кольца, и самого Заселья. Эта троица присутствуют уже в поэме «Приключения Тома Бомбадила», которая была напечатана в «Оксфордском журнале» в 1934 году, а песня, которую поет Фродо в «Пляшущем Пони», переделана из раннего варианта, восходящего к 1923 году. Получается, Толкин просто–напросто перерыл собственную кладовую и пустил в ход кое–какое старье. Постепенно, хотя и не сразу, начинаешь понимать, почему он так поступил, но поначалу читатель теряется в догадках. Прежде всего хотелось бы знать, КТО такой Том Бомбадил? Однако этот вопрос впрямую не ставится, или, вернее сказать, на него не дается прямого ответа. В главе 7 книги I Фродо, набравшись смелости, все–таки приступает к гостеприимным хозяевам с этим вопросом, но ничего вразумительного услышать ему не удается. Златовика сообщает, что Том: 1) «просто есть»; 2) «таков, каким кажется, вот и все»; 3) «Он — Хозяин леса, реки и холмов». Четвертое определение Том дает себе сам: «Разве ты еще не слышал моего имени? Вот и весь тебе ответ! И другого нету!» Том кажется какой–то lusus naturae(187), и класс, к которому он принадлежит, состоит только из него одного. Хоббиты сомневаются — можно ли назвать его человеком, хотя он, если не считать роста — а ростом он ниже людей и выше хоббитов, — выглядит в точности как человек? Куда о большем говорит главное свойство Тома: он ничего не боится. Из «Властелина Колец» мы об этом узнаем тоже, но в стихотворении 1934 года (которое и, в переделанном виде, стало главным стихотворением сборника «Приключения Тома Бомбадила», изданного в 1962 году) бесстрашие Бомбадила играет главную роль. Здесь Том четырежды встречается с потенциально враждебными ему созданиями: Златовика, Дочь Реки, стаскивает его в воду, Старая Ива заманивает в трещину, барсуки пытаются утянуть в свои норы, — а когда Бомбадил наконец возвращается домой, за дверями его сторожит Навье:

Ты попался! Это я, Навье из Кургана!

Что–то нынче Бомбадил затворился рано!

Отведу тебя в Курган, страшный, заповедный!

Будешь под землей лежать, ледяной и бледный!(188)

Но невозмутимый Том отвечает на угрозу рядом простых императивов: «Ну–ка, выходи скорей…», «Уходи отсюда прочь…», «Не скреби моих дверей, не сверкай очами…», «Уходи обратно спать в свой Курган зеленый…», «…убирайся живо». И Навье убирается. Отделавшись от него и от его угроз, Том идет дальше — возвращается к реке, чтобы похитить Златовику, увести ее от ее безымянной матери, которая прячется «в речном иле», и сыграть свадьбу. Бормотание ведьм и леших, скребущихся за дверью, не омрачает свадебной ночи, и стихотворение кончается на том, что поутру Златовика расчесывает волосы, а Том колет во дворе ивовые сучья на растопку.

По словам Златовики, Том — «Хозяин», иными словами, ЧТО он такое на самом деле, узнать нельзя, известно только, что он ДЕЛАЕТ: господствует.

Второе главное качество Тома — естественность. Даже в его манере говорить есть что–то непосредственное. При этом многие его речи не имеют вообще никакого смысла. Первое, что слышат от него хоббиты, еще прежде чем Том показывается в поле их зрения, — просто набор слов. А что такое все эти «Хей дол!», «Дили–бом!» и «Лес–лесок–лесочек», как не примеры элементарной «назывательности» и «ономатопоэтичности»[200]? Зачастую Томовы песенки — просто немудреный перечень названий и качеств. Время от времени сквозь «гуторок» Тома пробивается «наверное, самый древний язык на свете, только и умевший, что дивиться да восторгаться». Но, хотя хоббиты и не понимают этого языка, смысл песен Тома до них доходит, как доходит и смысл песни дождя, которую поет Златовика, хотя слов в этой песне они не различают. А когда Том дает чему–либо или кому–либо (например, хоббичьим пони) имя, то имя это словно прирастает; так, хоббичьи пони уже до конца своей жизни не отзывались больше ни на какие имена, кроме тех, которые дал им Том. Здесь слышится эхо древнего мифа об «истинном языке», в котором для каждого слова есть своя вещь и для каждой вещи — свое слово, и где «означающее» естественно властвует над «означаемым». Тут нам снова напоминают о языке, «изоморфном к реальности»(189)[201]. По–видимому, именно этот язык и его свойства дают Тому власть над его маленьким мирком. Том — не только всем певцам певец. Возникает впечатление, будто он вообще не знает, что такое проза, или еще не «опустился» до прозы. Многое из того, что он произносит, напечатано Толкином в виде стихов, но все остальное тоже можно прочесть как стихи, написанные, как правило, трехстопным хореем(191) — взять хотя бы его последнее, как бы «прозаическое» обращение к хоббитам: «Том даст совет, а там — дело за удачей. / Через шесть с немногим верст — Бри–гора, под нею — / окнами на запад — Бри, малое селенье. / Слышали небось про Бри?» — и так далее.

Сложная система ударений в речах Бомбадила немного напоминает ту, что была принята в древнеанглийском стихе (позже Толкин ввел его во «Властелина» под видом роханских песен). Но еще больше напоминает она, эта система, строй так называемой древнеанглийской «прозы», которую издатели до сих пор не решаются назвать стихами. Дело в том, что, хотя в ней есть определенный ритм (что нехарактерно для прозы), в ней нет ничего нарочитого или искусственного (то есть характерного для стихов). Хоббиты в доме Бомбадила и сами начинают говорить стихами: «Вскоре гости неожиданно для себя обнаружили, что распевают веселые песни, — словно петь было проще, чем разговаривать».

Итак, Том Бомбадил бесстрашен. В некотором смысле он представляет собой образ искусства, еще не тронутого порчей. Элронд сообщает, что Бомбадила именуют также «Иарваин Бен–Адар… старейший и безотчий». Подобно Адаму, тоже не имевшему отца, он «никого не зовет своим отцом». Подобно первым потомкам Адама, он не подвержен проклятию вавилонского смешения языков, и язык, на котором он говорит, внятен всякому. Странно, правда, что эпитет «старейший» Том разделяет с другим персонажем «Властелина Колец» — Фангорном, энтом, которого Гэндальф характеризует так: «…это… старейший из энтийских патриархов, да и не только из них: старше его среди обитателей нынешнего Средьземелья вообще никого не сыщешь». Казалось бы, непоследовательность. Однако непоследовательности не будет, если мы допустим что Тома нельзя назвать «живым» в нашем смысле этого слова, как нельзя назвать «мертвыми» Назгулов или Навье. В отличие от древнейших живых существ Средьземелья Том не рождался. По–видимому, он жил в этом краю еще до пробуждения эльфов — просто как часть Творения, как естественная эманация сотворенного мира. В старых текстах встречаются намеки на возможность подобной идеи. Древнеанглийская поэма «Грехопадение»[202], первоначально написанная по–древнесаксонски, называет Адама self–sceafu guma, что, скалькировав, можно перевести как «сам себя слепивший человек». Современные переводчики предпочитают что–нибудь вроде «сам себя обрекший», а словарь Босуорта и Толлера дает вариант «сам собою родившийся»(192). Адам, конечно же, родился не «сам собою». Но Толкин мог задуматься — какая же реальность стоит за словом self–scufte? Ко всему прочему, он наверняка много размышлял над образом странного Зеленого Рыцаря, бросившего вызов сэру Гавэйну (Толкин редактировал поэму «Сэр Гавэйн и Зеленый Рыцарь» в 1925 г.)[203]. Как и Том Бомбадил, Зеленый Рыцарь совершенно невозмутим, а по цвету и росту очень подходит на роль lusus naturae («духа природы»). Образ Зеленого Рыцаря побудил многих критиков отождествить его с дикими и холодными землями, откуда он явился в мир людей. Поэт уважительно, но с некоторой неуверенностью величает его an aghlich mayster — «страшный господин»(193). Зеленый человек, нерожденный человек, человек, «родившийся сам собою». Но что его породило? Очевидно, сама земля. Том Бомбадил — это genius loci, «дух места». Но в случае с Томом Бомбадилом locus — «место» — это не бесплодные просторы Пеннинских пустошей из «Сэра Гавэйна», а заросшая ивами речка, каких в Средней Англии сколько угодно, — та же долина Темзы, например. А Том Бомбадил, по словам самого Толкина, — это «дух (постепенно исчезающий) окрестностей Оксфорда и Беркшира»(194).

Интересно, что начиная с 1934 года протагонистом Тома выступает Старуха Ива(195). Во «Властелине Колец» и Бомбадил, и Ива неразрывно привязаны к реке под названием Ивий Вьюн (Withywindle). Withy — диалектное название ивы, a windle — древнеанглийское *windol, «вьющийся ручей». К северу от Оксфорда, в Варвикшире, действительно есть ручей под названием Withybrook (Ивовый Ручей), а название Виндзор в Беркшире, к югу от Оксфорда, возводят к *windolsora, что переводится как «устье вьющегося ручья» (в этом случае речь идет о Темзе). Что же касается поразительного описания внезапно открывшегося глазам хоббитов Ивьего Вьюна («Золотой свет послеполуденного солнца окутывал потаенную речную долину теплом и дремой. Посреди лениво вилась бурая полоска воды, окаймленная ивами; ивы перекидывали ветви через поток, упавшие стволы ив преграждали течение, и тысячи облетевших ивовых листьев скапливались в затоках»), то оно вполне сошло бы за описание речушки Черуэлл, впадающей в Темзу в районе Оксфорда. Предполагают, что «Черуэлл» означает «вьющаяся река». В работе Экуолла «Названия английских рек» это название характеризуется как «очень подходящее» этой реке. Короче говоря, попав в Старый Лес, хоббиты вышли за границы Заселья, но остались в пределах Малого Королевства. Том Бомбадил — дух этого места, которое не слишком сильно отличается от родины хоббитов. Поэтому Том чем–то похож на хоббитов. Он так же неуклюж, так же щедр и тоже не блещет красотой. Он даже кажется — но только кажется — слегка туповатым. Старая Ива — несколько суженный вариант той же самой идеи, как и Златовика. Впервые мы видим Златовику как бы «восседающей на троне посреди лесного пруда»: волосы ее струятся, как вода, платье зеленеет подобно побегам тростника, у ног плавают белые водяные лилии, а пояс обвивают ирисы. Навье тоже многим обязано оксфордскому пейзажу. Всего в пятнадцати милях от Оксфорда находится самое большое в стране скопление курганов — там, где равнины плавно переходят в зеленые беркширские холмы. «Кузница Виланда» и другие названия должны были напоминать Толкину исландские сказания, в которых часто рассказывается об обитателях курганов, о диалектных haugb?ar, или hogboys, «ведьмаках». Что касается селения Бри, которое стоит у подножия Бри–горы, то происхождение этого названия таково. В трех милях от Уормингхолла и в десяти милях от Оксфорда сидит на своей кочке городок по имени Брилл. В этом названии хранится память о древних завоеваниях[204]. Но Бри по–валлийски означает «холм», и поэтому название Брилл (Brill, от bree–bill) означает то же самое, что Бри («холм»). Получается образование в некотором смысле невозможное, как и Четвудский лес (Chetwood означает «лес+лес». Лес с таким названием существует; он находится в Беркшире, причем неподалеку от Брилла), и полярно противоположное таким названиям, как Холм, Река или Каррок, получившимся просто с помощью превращения первой буквы в заглавную. Толкину приглянулось имя Брилл по той причине, что оно звучит «по–кельтски»: он не хотел упустить случая еще раз походя намекнуть, что хоббиты — иммигранты, что край, где они когда–то поселились, еще до их пришествия имел какую–то свою историю… Итак, в течение первых страниц этак ста хоббиты блуждают по очень хорошо знакомой им местности (впрочем, нам сообщается, что им случалось предпринимать и более далекие вылазки). И этот пейзаж, и населяющие его существа — тоже в некотором смысле персонажи. Они сами отвоевывают себе место в повествовании. Но, замедляя действие, перегружая его избыточными, строго говоря, деталями, чуть ли не вытесняя основную сюжетную линию — линию Кольца, — они одновременно выполняют ту же работу, что и карты с именами, а именно: убеждают нас в реальности окружающего героев мира. Этот мир гораздо правдоподобнее заурядного вымысла. Сверхъестественное в нем приближено к абсолютно естественному. Этот мир, как и наш, успел изрядно «поизноситься» за время своего существования в результате тысячелетнего соседствования разных земель, языков и народов. Нет такого лингвиста, который мог бы при свете дня и на трезвую голову допустить, будто названия мест порождаются самими местами, или что английские графства могут самостоятельно штамповать собственных Томов Бомбадилов. И все–таки многие люди чувствуют, что названия подчас прямо–таки идеально соответствуют местам, которым они даны, при том что места эти наделены и характером, и индивидуальностью. На этом смутном ощущении — не таком уж, между прочим, и нелепом — и построена большая часть средьземельской карты.

Все это, конечно же, почти ничего не добавляет к той истории, которая, собственно, рассказывается в первых десяти главах «Властелина Колец». Зато у нас появляется возможность предположить, что интересы автора одной только канвой сюжета не ограничивались. Наверное, анализ фантастического в этих главах хорошо было бы начать с элементов, не имевших долгой творческой истории и которые на первый взгляд порождают противоречия. Возьмем, к примеру, немаловажную сцену, когда Мерри пробуждается от навеянного Навьем сна и в первое мгновение не помнит ничего, кроме чужой смерти: «Сегодня ночью на нас напал Карн Дум! Мы разбиты! А! Копье в моем сердце!» По–видимому, в Мерри ненадолго вселился дух мертвеца, кости которого покоятся в кургане. Но этот воин вряд ли мог после смерти превратиться в Навье, ведь Бомбадил вспоминает усопших князей и княгинь с теплым чувством. Чего же добивается Навье, и что оно собой представляет? Дух ли это умершего человека, посторонняя «тень» или какие–то «выжимки» самое смерти, льнущие к золоту, как в «Хоббите» — драконье проклятие, которое превращает в алчного скупца любого, кто положит глаз на драконовы сокровища? Невозможность точно ответить на эти вопросы, необъяснимость проявлений чуждого, иного мира (белые одежды, в которые кто–то облачил хоббитов под землей, корчащаяся рука, меч поперек горла) придают повествованию особую остроту, и бесполезно гадать, что тому причиной. Но эта острота тесно связана с общим ощущением весомости и убедительности изображаемого автором мира, о чем уже говорилось выше. Если бы Том Бомбадил не был существом совершенно независимым, sui generis(196), и при этом не вписывался бы с такой легкостью в общую картину рядышком с Кольцом, фермером Мэгготом, эльфами и Черным Властелином, его образ был бы далеко не таким внушительным.