УТРАЧЕННЫЕ ПОЭМЫ

УТРАЧЕННЫЕ ПОЭМЫ

Все дело в том, что после прорыва, осуществленного Раском Боппом и Гриммом, филология развивалась не только в фонологическом и морфологическом направлениях, то есть отнюдь не ограничивалась изучением звукоизменения и законов развития отдельных слов. Мельница исторического сравнения требовала все больше зерна, и одним из естественных следствий этого, помимо более пристального изучения языка как такового, стало углубленное изучение отдельных языков. Ученые стали больше интересоваться доселе непрочитанными текстами. В итоге они научились заметно лучше читать их и принялись в массовом порядке производить словари мертвых как камень языков. Например, в своем предисловии к «Беовульфу»(38) Толкин рассказывает о слове hos(e), зафиксированном в «Беовульфе»: оно не встречается ни в одном из остальных дошедших до нас древнеанглийских текстов, и о его значении пришлось бы догадываться исключительно исходя из контекста, не докажи филология, что это слово родственно древневерхненемецкому hansa (тот же корень присутствует в названиях Ганза, Ганзейский союз), означающему «свита» или, возможно, «группа людей, связанных взаимной клятвой». Таким образом, мертвые языки предоставляли материал для сравнения, а этот материал, в свою очередь, проливал свет на другие мертвые языки. Так научились филологи читать по–хеттски (хеттский язык был в 1920 году опознан как индоевропейский, что имело большое значение для изучения Ветхого Завета) и по–тохарски (еще один индоевропейский язык; некогда на нем говорили степные кочевники, сегодня же он представлен почти исключительно несколькими текстами, случайно сохранившимися в одном туркестанском оазисе). Позднее ученые расшифровали также язык под кодовым названием «Линейный Б», открытый критскими археологами. Во времена, предшествовавшие Боппу, это было бы немыслимо. Сделаны были и другие, менее громкие открытия. Крошечные осколки коттского языка, на котором к моменту его открытия говорили всего пять человек, помогли извлечь из глубины забвения целую исчезнувшую нацию. Родственных мигам енисейцев Хольгер Педерсен считал «последними представителями некогда могущественного народа, который, имея южным соседом Тибетскую империю, правил в свое время большей частью Сибири, но в конце концов вынужден был подчиниться монголам»(39)[32]. Однако от былого величия котгов не осталось никаких следов, кроме лингвистических. Романтика этих исследований не выветрилась и по сей день. Вдохновившая когда–то Мюллера на поэтические замечания по поводу слова duhitar, она приобретает сегодня новый размах, поскольку оказалось, что некоторые языковые формы, даже современные, могут иногда перенести нас в глубочайшее прошлое — например, в каменный век. Так, английское слово hammer — «молоток» — обнаружило родство с древнеславянским камы («камень»). И вот что странно: чем обыденнее слова, попадающие в поле зрения исследователей, тем сильнее романтика.

Древнеанглийский, после того как с ним поработали филологи, стал неожиданно выглядеть совсем по–иному. Между прочим, именно филологи настояли на том, чтобы называть его не англосаксонским, а именно древнеанглийским — дабы подчеркнуть важную, по их мнению, общность этого языка с английским нынешним. А история готского языка и вообще драматична. Кое–что знали об этом языке и в ранние времена. Были известны такие готские тексты, как упсальский «Серебряный кодекс»[33], было известно, что готы представляли собой восточногерманское племя, которое примерно начиная с 376 года по P. X. помаленечку отхватывало куски Римской империи, что этих самых готов обучили грамоте и обратили в христианство, и что их язык, а с ним и готы как нация вымерли где–то в восьмом столетии или около того. Филология поколебала устойчивость этой картины. Во–первых, готский язык сделался внезапно не просто понятным — он наполнился жизнью: оказалось, что это первый из германских языков, закрепленный письменно. Для большинства филологов германистика представляла область основного интереса (поскольку большинство из них были немцами), и готский продемонстрировал им такие ранние стадии в истории развития германских языков, какие хотя и можно было предположительно восстановить на основании уже известных законов, установленных на примере других языков — «двоюродных братьев» готского, но зафиксированы в них они не были. Готский пролил на эти стадии развития свет, какого не могли бы пролить ни древнеанглийский, ни древневерхненемецкий. Так, например, в современном английском «старый» — old, а «старший» — elder. В древнеанглийском, в его раннезападносаксонской форме, «старый» — eald, «старший» — ieldra; в обоих языках «лечить» — tо heal, а «здоровый» — hale (и hearty). В готском этим формам соответствуют: altheis, althiza, h?iljan, h?ils. С помощью дедукции отсюда извлекается правило: в тех случаях, когда за –а– или –?i– в готском следовали гласные –i– или –j–, носители еще дописьменного древнеанглийского языка изменяли первый гласный на –е– или –?–. Та же самая судьба постигала и другие гласные. Везде, где в готском языке за гласным следует –i–, в древнеанглийском (а часто и в современном английском) этот гласный обязательно изменялся.

Этот феномен, известный как «i–мутация», превратился со временем в одну из самых популярных страшилок университетской филологии. Однако в нем есть что–то таинственное и влекущее. Что же это получается — выходит, люди себе говорят и говорят, не имея ни малейшего понятия о том, почему произносят слова так–то и так–то, а не иначе, — и на то есть хотя и древние, но вполне определенные и на его процентов доказуемые причины?! Это уже почти генетика. Не удивительно, что Гримм называл готский язык «совершенным», а Толкин признавался, что готский «взял его штурмом»(40).

Следующим этапом в развитии романтической истории под названием «Готия» стало зародившееся у некоторых ученых подозрение, что готы, возможно, еще не вымерли. В 1560-е годы или около того некто Огьер ван Бусбег, фламандец, служивший послом в Стамбуле, подслушал однажды разговор каких–то иностранцев, речь которых показалось ему в чем–то знакомой. Ван Бусбег записал некоторые слова, запомнившиеся ему из подслушанного, а в 1589 году опубликовал их. И что же — оказалось, неизвестные разговаривали по–готски! Язык заблудился во времени ни много ни мало на тысячу лет! Когда через несколько столетий в филологической среде проснулся интерес к готскому, ученые мужи получили ненадолго возможность потешить себя надеждой на то, что где–то и теперь еще существует живой готский язык — этакий снежный человек языкознания. Увы, это не подтвердилось. Но, по крайней мере, стало ясно, каким образом готский, нашедший себе убежище в отдаленном Крыму, смог просуществовать так долго. Стало также возможным реконструировать историю исчезнувшего народа готов.

Сказать, что готский язык и готы «преследовали» Толкина всю его жизнь, не было бы особым преувеличением. Как отметил Кристофер Толкин(41), имена вождей, которые правили Рохирримами до того, как к власти пришла династия Эорла, — не древнеанглийские, как обычно у Всадников Рохана, но готские — Видугавия, Видумави, Мархвини и т. д.(42)[34]. Эти имена понадобились Толкину, чтобы намекнуть: изначально, дескать, Всадники говорили на другом, более древнем наречии, изображаемой эпохе предшествовала иная — филологи так часто сталкивались с этим! Если брать шире, можно привести такой пример: описанная Толкином во «Властелине Колец» битва на полях Пеленнора[35] очень напоминает знаменитую битву на Каталаунских полях[36], описание которой можно прочитать в «Истории готов» Иордана[37]. В этой битве цивилизация Запада тоже сражалась против «нашествия с Востока» и устояла, а готский король Теодорих был затоптан собственной победоносной конницей и умер почти так же и в таком же ореоле скорби и славы, как Теоден[38] Толкина. Но, возможно, яснее всего проговаривается Толкин о своем отношении к готам в письме к сыну Кристоферу, которое было написано в связи с докладом о героях северных легенд, прочитанным Кристофером в 1958 году в Оксфорде. В письме Толкин, присутствовавший на чтении, хвалит доклад сына в том числе за то, что в нем история и некоторые исторические персонажи предстают в новом свете. Но под конец он добавляет: «…однако в итоге мне стало ясно, что я все–таки чистый филолог. Я люблю историю, и она зачастую глубоко меня затрагивает, однако для меня лучшее, что в ней есть, — объяснения слов и названий, которые она помогает отыскать! Некоторые твои слушатели (и скажу сразу, что я с ними согласен) немало восторгались тем, как ярко ты описал возлежащего Аттилу, с его глазами–бусинками. Аттила и впрямь будто ожил. Но, как ни странно, я обнаружил, что не эта сцена по–настоящему волнует меня, а упомянутое тобой походя соответствие слов atta и attila. Без этих нескольких слогов вся драма, и историческая, и легендарная, для меня пресна»(44).

Дело в том, что гунн Аттила, враждовавшим с готами во времена Теодориха, тот самый Аттила, чье имя стало нарицательным для обозначения кровавой свирепости. носил, по всей видимости, отнюдь не варварское имя! «Аттила» — уменьшительная форма от готского слова «отец», «атта»; стало быть, Аттила означает «папаша», «батька» или даже «батюшка», а значит, что в победоносных армиях Аттилы служило, по всей вероятности, немало готов, которые находили добычу и успех на поле брани гораздо более привлекательнее всех разговоров о спасении Запада, Рима или цивилизации как таковой! Как и в случае со словом duhitar — «маленькая доярка», или словом камм, родственным слову hammer, это имя уже рассказывает целую историю. Далее в цитируемом письме Толкин говорит, что именно на основе отдельных слов и создавался «Властелин Колец», и работа над ним шла именно с постоянной опорой на отдельные слова. Толкин не составлял никакого предварительного плана — он просто пытался «создать такой контекст, в котором обычное приветствие звучало бы как злен сиила лумэнн омзнтиэлмо». Литературные критики могут отнестись к его словам с недоверием, но филологи (если таковые еще остались) должны понять, о чем идет речь.

Атта, Аттила; что несет в себе имя? Один из ответов на этот вопрос звучит так: иной раз имя чревато ни много ни мало как тотальной переоценкой истории. Поучительно взглянуть на старые и новейшие издания книги Эдварда Гиббона «Закат и падение Римской империи» (первое издание вышло в 1776–1788 гг.). Благодаря множеству греческих и римских историков, а также Иордану, Гиббон знал о готах, но доступа к другой информации у него не было — да он и вообразить себе других источников не смог бы. «У неграмотных варваров, с их частыми и дальними переездами с места на место, — отмечает он с высокомерием, всегда присущим классической образованности, — память о былых событиях не могла сохраняться долго». О великом готском короле IV столетия Германарике Гиббон говорит: «Имя Германарика почти полностью погрузилось сегодня во мрак забвения». И все же это имя не осталось во мраке забвения навсегда. Оно всплыло, и вполне узнаваемое, прежде всего в «Беовульфе» (эта поэма была впервые опубликована только в 1815 году), где оно звучит как Эорме(а)нрик. То же самое имя, принадлежащее тому же самому историческому деятелю, упоминается в древнеанглийских стихотворениях «Деор» и «Видсид», но уже обрамленное небольшими историями[39]. В форме Эрменрих это имя перешло в средневерхненемецкие поэмы «Побег Дитриха» (Dietrichs Flucht), «Смерть Альфарта» (Alpharts Tod) и многие другие. Однако самую заметную роль J?rmunrekkr (Ермунрекк) играет — в качестве одного из главных героев — в древнескандинавских песнях «Старшей Эдды», эпической поэмы, которая до 1640 года пролежала незамеченной в доме исландского фермера и была полностью опубликована только в 1818 году благодаря заботам Расмуса Раска. «Неграмотные варвары» оказались не так забывчивы, как полагал Гиббон. По крайней мере, они умели запоминать имена, и, хотя эти имена подвергались тем же звуковым изменениям, что и обычные слова, ни один поэт древности никогда не позволил бы себе вынести на людской суд нечто столь же отъявленно фальшивое, как «Германарик» Гиббона. Исходя из совместного свидетельства старых английских, исландских и германских поэм можно даже узнать, как звучало настоящее имя короля, хотя в настоящем своем варианте — готском — оно нигде зафиксировано не было: Айрманарейкс.

И здесь, как в случае с Аттилой, имя щекочет нервы и разжигает любопытство, хотя, возможно следы этих филологических страстей так глубоко погребены в примечаниях редакторов и заключительных фразах научных работ что их можно и проглядеть. Рассказы о смерти Германарика очень отличаются друг от друга. Римский историк утверждает, что король готов покончил самоубийством около 375 года по P. X. из страха перед гуннами. Иордан рассказывает историю посложнее; в ней речь идет о предательстве, наказании и отмщении. Древние скандинавские песни, брлее жестокие и менее обезличенные, настаивают на гом, что на Ермунрекка напали его зятья, чтобы отомстить за убитую сестру — его жену. Готы с трудом одолели зятьев (забросав их камнями, поскольку как другое оружие не могло причинить им вреда), но те успели отомстить: Ермунрекк остался жив, но лишился рук и ног, превратился в живой труп, «хеймнар». Эта последняя история совершенно неправдоподобна. Однако в некоторых деталях она отчасти соответствует рассказу Иордана. Возможно, коллапс готской империи в четвертом веке нашей эры действительно сопровождался какими–то из ряда вон выходящими, исполненными трагизма событиями. Филологу, сравнивающему эти версии, особое наслаждение доставляют попытки угадать: что за странные цепочки превращений, какие причуды народных пристрастий превратили короля в разбойника и негодяя? Может быть, побежденные готы решили сделать из него козла отпущения. А может быть, его ославили как женоубийцу, чтобы замять вину готов, которые переметнулись к врагам и присоединились к «кочевникам с Востока»[40] — к тем, кто величал короля гуннов «папашей»? Может быть, это крымские готы напели скандинавам из варяжской стражи, служившим при дворе греческого императора, песню об Эрманарике? Толкин пристально следил за всеми исследованиями по этому вопросу. Например, он регулярно приобретал, по мере их выхода в свет, отдельные книги многотомного издания Германа Шнейдера «Германская героическая сага» (1928–1934)(46), а в 1930 году заявил, что у него студенты изучают готский не только ради постижения законов звукоизменения, но и «в качестве главного источника поэтического вдохновения, каким он был для древних англичан и скандинавов»(47). Как сказал Толкин в процитированном выше письме, легенды о героях увлекательны и сами по себе, но в то же время представляют собой ценное сырье для «рациональной и точной науки».

Филология пролила свет в глубину Темных Веков. Естественно, те места из Гиббона, где речь шла о готских вождях, приходилось теперь переиздавать с осторожностью (новое издание, пересмотренное Дж. В. Бэри, вышло в 1896 году). Но академические предшественники Толкина не смогли вовремя заметить, что причина упадка их предмета кроется в чересчур широком размахе филологического воображения; и это симптоматично. На одном полюсе филологии находятся умозаключения, выведенные учеными на основе буквы языка. Этим ученым не приходилось теряться в догадках, кто автор того или иного текста — гот, лангобард, западный сакс, обитатель Кента или нортумбриец? Отраженные в тексте соответствующие звукоизменения исключали ошибку. На другом полюсе филологии — готовность филологов высказывать категорические суждения о том, существовали ли в реальности тот или иной народ или империя, основываясь исключительно на поэтических традициях и ареалах распространения тех или иных наречий. Филологи находили для себя полезные сведения и романтику в любых древних песнях или обрывках древних текстов. Так, уже много столетии известно, что Lex Burgundionum[41] короля Гундобада открывается спискам венценосных предков этого монарха: Гибика, Гундамар, Гислахариус и Гундахариус. Понадобилась филология, чтобы отождествить первого, третьего и четвертого с Гернутом, Гизельхером и Гунтером германского эпоса — «Песни о Нибелунгах»[42]. Одновременно стало очевидным, что в эпосе заключалось зерно исторической правды: в 430–х годах нашей эры гунны действительно разбили в пух и прах бургундского короля и его армию (как мимоходом отмечал еще Гиббон), некоторые реальные исторические лица действительно носили некоторые из упоминаемых в эпосе имен, а с V до XII столетия действительно существовала непрерывная поэтическая традиция, несмотря на то, что большинство из порожденных ею произведений исчезло прежде, чем их записали. В своих собственных лирических произведениях, написанных в VI веке, Сидониус Аполлинарис, епископ Клермонтский, поминает бургундские песни с отвращением. Гиббон называет его «ученейший и красноречивейший Сидониус». «С какой радостью отдали бы мы сегодня все его стихи за десять строчек из тех песен, в которых эти «длинновласые, семифутовые, лук поядающие варвары» славили, возможно, щедрость Гибики или повествовали о том, как пали в последней страшной битве их отцы, сражаясь бок о бок с Гундахариусом», — куда более кисло писал о Сидониусе Р. У. Чэмберс[43]. Это изменение взгляда на вещи служило признаком огромного, хотя и непродолжительного, сдвига поэтических и литературных интересов от классики к фольклору. Это изменение показывает также, почему филология представляется некоторым «благороднейшей из наук», «ключом к духовной жизни народа», «не просто бесполезным смешением языкознания и литературы, а чем–то гораздо более значительным».