ПРИЛОЖЕНИЕ А ТОЛКИНОВСКИЕ ИСТОЧНИКИ: ИСТИННАЯ ТРАДИЦИЯ

ПРИЛОЖЕНИЕ А

ТОЛКИНОВСКИЕ ИСТОЧНИКИ: ИСТИННАЯ ТРАДИЦИЯ

Толкин не одобрял академического поиска «источников» литературного произведения. Он полагал, что это занятие только отвлекает от самого произведения искусства и приводит к недооценке авторских трудов, поскольку содержит косвенный намек на то, что автор «взял все это» у кого–то еще. В этом приложении я не предпринимаю попыток сопоставлять «источники» и то, как их использовал Толкин. Я просто полагаю, что имеет смысл вкратце перечислить произведения, которые питали воображение Толкина и к которым он часто возвращался. А поскольку многие из этих источников широкой публике незнакомы, то благодаря данному приложению те, кому нравится Толкин, получат информацию о других неплохих книгах, которые тоже могут их порадовать. Неважно, будут они в результате читать «Властелина Колец» или «Сильмариллион» другими глазами или нет. Мой опыт подсказывает, что сравнение итогового текста и «источников» обычно только лишний раз демонстрирует, что Толкин очень зорко улавливал жизненно важные детали.

Он мгновенно распознавал любые смешения и анахронизмы, почему я и использую словосочетание «истинная традиция». Толкина всегда раздражали попытки современных писателей переписывать или интерпретировать древние тексты. Это почти всегда ведет к извращению как «общего тона», так и «духа» оригинала. Самый очевидный пример тому — Вагнер. Между прочим, «Властелина Колец» всегда соотносят с «Кольцом Нибелунгов», и Толкину это не нравилось. «Оба кольца круглые, — фыркал он, — и на этом сходство заканчивается»(445). Но это не совсем верно. Мотивы состязания в загадках, очистительного огня, сломанного оружия, сохраняемого для наследника, встречаются и там и здесь, не говоря уже, конечно, о теме «господин Кольца и раб Кольца», des Ringes Herr des Ringes Knecht. Но больше всего Толкина отталкивало, что Вагнер работал со вторичными материалами, с переработками, а Толкин–то знал все эти материалы в оригинале, в их первичном виде! Прежде всего это — героические поэмы «Старшей Эдды» и поздневерхненемецкая «Песнь о Нибелунгах». Но и там, где другие видели сходство, он видел различие. Вагнер был одним из тех несчастливых авторов, с которыми Толкина связывали отношения глубочайшей неприязни. Кроме Вагнера, в списке этих авторов — Шекспир, Спенсер, Джордж МакДональд, Ганс Кристиан Андерсен. По его мнению, все они, каждый по–своему, извратили нечто очень существенное. Поэтому истинные поклонники Толкина должны особенно тщательно следить за тем, чтобы истина была отделена от ереси, и не бросаться на поверхностное сходство.

Единственное произведение, которое по–настоящему повлияло на Толкина, — это древнеанглийская поэма «Беовульф», которая, по мнению Толкуна, была создана около 700 года н. э.(446) Существует множество переводов «Беовульфа» на английский язык, в том числе перевод Дж. Р. Кларка и К. Л. Ренна. К «тому переводу Толкин в 1940 году написал предисловие. Мне кажется, лучшее объяснение тому, что Толкин так высоко ценил эту поэму, можно отыскать в посвященной ей книге Р. У. Чэмберса(447). Первые две главы этой книги с исключительной силой и обаянием демонстрируют, как переплетаются в «Бсовульфе» история и волшебная сказка,

Кроме «Беовульфа», Толкин использовал в своей работе древнеанглийские стихотворения «Руина», «Странник» и «Битва при Мэлдоне»(448), а также выдержанные «в стиле Древоборода»[504] гномические стихотворения «Гномы I» и «Гномы II»[505](450). Стихотворения «Исход» и «Финн и Хенгест», изданные самим Толкином, удачно выявляют его взгляды на историю, героическую преемственность и на отношения между христианской и языческой мыслью(451). Вкратце можно отметить, что Толкин особенно ценил «Исход», как пример христианского материала, поданного в старомодном, или героическом, стиле. Собственная проза Толкина представляла собой подобное же смешение, только с противоположным знаком.

Поэма «Соломон и Сатурн», на которую я только что сослался, главным своим предметом имеет состязание в загадках, параллельное двум другим выдающимся примерам, оба на древнескандинавском Первый — это Vaf?r??nism?l, одна из двадцати девяти песен «Старшей Эдды», сборника, составленного в Исландии приблизительно в 1200 года по P. X Толкин хорошо знал эти песни. Из эддической песни V?luspa («Речи вельвы»), например, он взял имена гномов для «Хоббита», из поэмы F?fnism?l («Речи Фафнира») — разговор хоббита со Смаугом, из Skirnism?l — «орочьи племена» и Туманные Горы. Обобщая, можно сказать, что в целом эта коллекция акцентирует идеал героизма сильнее, нежели «Беовульф», и оставляет более внятное ощущение отшумевшей где–то за кадром бурной истории, просочившейся в слухи и отголоски Другое важное древнескандинавское состязание в загадках содержится в «Саге о короле Хейдреке Мудром», в переводе и под редакцией Кристофера Толкина (London: Nelson, 1960). Связь всех этих текстов с произведениями Толкина, включая «Сильмариллион», очевидна. Чего стоит одно только сочетание гордости, свирепости и печали, звучащее во вставленной в эту сагу более древней по времени поэме «Битва готов с гуннами»! Это тот самый аккорд, который Толкин так часто нацеливался взять и который не менее часто порицал. Другая fornaldarsag?., или «сага древних времен», которая могла бы представлять интерес для читателей Толкина, — «Сага о Вельсунгах»². Очень важно еще одно великое древнескандинавское мифологическое произведение, более позднее по времени и более «новеллистичное» по стилю, чем перечисленные поэмы, — «Младшая Эдда» Снорри Стурлусона, записанная в Исландии между 1225 и 1241 г. Как и произведения Толкина, это «посреднический» текст. Снорри был христианином, но питался сохранить языческие предания, спасти их для своих соплеменников, в том числе и ради их поэтических достоинств. Кое в чем Снорри предвосхищает Толкина — для него характерно очень похожее уважение к древности и особый отстраненный юмор. Одна из «утраченных» поэм, известных только в цитатах, послужила образцом для «Алдариона и Эрендис» (см. с 415–418, выше). Назовем еще одну поэму: это Rigspula, добавленная к рукописи Снорри Стурлусона неизвестным доброхотом. Об этой поэме см. прим. [27] к гл. 4(452).

Переход к следующему источнику — собраниям сказок, осуществленых в девятнадцатом столетии, — потребует от нас совершить прыжок через много веков. Но, как уже говорилось выше (с. 124), как минимум Якоб Гримм считал, что сходство между немецкими волшебными сказками и скандинавской «Эддой» достаточно разительно, чтобы свидетельствовать, что и те и другая — осколки какого–то более существенного единства. Правда это или нет, неизвестно, но народные сказки северо–западной Европы глубоко повлияли на Толкина. Тремя основными (с его точки зрения) собраниями таких сказок были, по–видимому, во–первых, собрание братьев Гримм, которое впервые увидело свет в 1812 году(453), а во–вторых — книга «Народные сказки Севера», составленная Асбьорнсоном и Моэ(454). В–третьих, Толкин приводит цитаты из собрания Дж. Ф. Кэмпбелла Popular Tola of the Western Highlands(455).

Параллельно сохраненной Гриммами и другими собирателями традиции волшебных сказок существует еще балладная традиция, сохранению которой мы также обязаны собирателям девятнадцатого столетия и которая содержит очень похожий и не менее архаический материал(456). Возможно, Толкин был знаком и с датским собранием баллад, Danmarks gamle Folkeviser, началу которому положил Свенд Грюндтвиг, выходившим начиная с 1853 года (к данному моменту двенадцать томов)(457). Это собрание включает в себя несколько баллад типа «эльф–и–смертный» или «русалка–и–смертный», очень напоминающих стихи самого Толкина, упоминавшиеся выше. Отец собирателя, Николай Грюндтвиг, был «беовульфианцем», и, по моему мнению, Толкин уважал его больше всех остальных ученых — специалистов в этой области. В «Чудовищах и критиках» Н. Грюндтвиг выведен в качестве одного из «очень старых голосов», которые «называют «Беовульфа» «мифологической аллегорией»… В общем гаме этих голосов обычно почти не различить, но они не так далеки от истины, как некоторые из голосов новейших. Грюндтвиг–старший замечателен также тем, что приложил немало усилий к примирению своих исследований в области языческих древностей с его позицией евангелического реформатора и «апостола Севера». По его убеждению, Один — «предтеча» истинного Мессии наподобие Эарендела, ибо оба они «сыновья Всеобщего Отца».

Но Толкина интересовали и более поздние традиции, в том числе даже такие, как американская. Читая введение к книге English Folk–Songs from the Southern Appalachians(458), нельзя не поразиться странному сходству между горной Северной Каролиной до Первой мировой войны и хоббичьим Засельем, Шайром, в описании Толкина. И это не случайность. В очерке Гая Дэйвенпорта («Нью–Йорк Таймс», 23 февраля 1979 года) автор вспоминает о том, как жадно слушал Толкин рассказы своего американского одноклассника «о жителях Кентукки… с их родовыми фамилиями, такими как Большеноги(459), Боффины и Бэггинсы…» Можно добавить, что это — достаточно старинные фамилии. Очевидно, исходя из этих рассказов Толкин имел право предполагать, что в Кентукки и по соседству в течение некоторого времени сохранялась обстановка, в которой англичане и английские традиции могли спокойно жить и процветать вдали от неуемных имперских притязаний латинской, кельтской или французской культуры. Так гордится своей чистокровностью герой Фенимора Купера Нэтти Бампо. Толкин вспоминал, что в детстве очень любил истории о краснокожих, о луках, стрелах и лесных чащах(460). Путешествие Содружества из Лориэна к Тол Брандиру, с каноэ и волоками, часто приводит на память «Последнего из могикан». А когда путники выходят из леса в прерию, как американские пионеры, Арагорн и Эомер на мгновение заставляют вспомнить о Купере и индейцах сиу, см. с. 234, выше. Автор одной из самых глупых рецензий на «Властелина Колец» пожаловался, что ни в одном из героев трилогии (за исключением Гимли) нет «даже малейшего намека на американский характер». Это замечание столь же бессмысленно, сколь иррелевантно. «Американский характер» берет свое начало из многих источников, и Англия — не последний из них: caelum поп animam mutant qui tram mare currunt(461).

Средневековый, или средний, период между высокоразвитой национальной культурой северо–западной Европы и «собирательной» или «реконструктивной» эрой Чайлда и Гриммов представлял собой для Толкина скорее разочарование, хотя, разумеется, он много почерпнул в наиболее тесно связанных с традицией поэмах этого периода — «Перле», «Сэре Гавэйне» и «Сэре Орфео». Читать эти поэмы следует именно в его переводе. Рекомендую также издание «Сэра Гавэйна», осуществленное Толкином в сотрудничестве с Э. В. Гордоном (см список источников), и издание «Перла» под редакцией Э. В. Гордона(462). Известно и общепризнано, что Толкин помогал Гордону в осуществлении этого издания. Кроме того, Толкин много лет общался с такими произведениями, как Ancrene Riwle и Ancrene Wisse(463). Текст Ancrene Riwle записан около 1225 года в районе Херфордшира. Примерно в то же время и в том же месте поэт Лайамон создал свою артурианскую эпическую хронику. Толкин, конечно же, не мог не ценить это произведение как одно из прибежищ ушедшей в прошлое традиции. Оттуда он заимствовал, например, слово dwimmerlaik — «оборотень», вложив его в уста Эовейн. На каком–то этапе он должен был также заметить, что река, на берегах которой жил поэт, I приток Северна — носила название Гладдон[506](464).

Можно назвать еще два средневековых источника, которые несомненно оказали влияние на Толкина, — это «Путешествия Мандевиля», написанные около 1375 года, и «Аз» Марии Французской(465). Совершенно очевидно, что именно эти «Лэ» послужили Толкину источником для «Аотру и Итрун», в то время как «Путешествия Мандевиля» служат прекрасным проводником к толкиновским Деревьям Солнца и Луны, о Paradis terrestre(466) и дороге к нему, уснащенной чарами, подобными тем, что сбивали с толку Сэма и Фродо на пути по Мертвым Болотам. По–видимому, у Толкина в памяти хранилось немало фраз из этой книги. Необходимо добавить еще, что, несмотря на свои неанглийские имена и на языки, на которых они предпочитали писать, и сэр Джон Мандевиль, и Мария Французская были природными англичанами.

Разговор о познаниях Толкина в иностранных языках растянул бы мой очерк до бесконечности. Однако необходимо упомянуть такой сверхважный источник, как финский эпос «Калевала»(467). Следует рекомендовать также ирландскую легенду «Имрам, или Путешествия Брана, сына Фибала»(468). Основательно, надо полагать, постранствовал Толкин и по миру старинных германских романов (см замечания по поводу «Орендэла» и др. на с. 417, выше), но маршруты этих странствий мне проследить сложно. Однако среди «строгих» филологов немало таких, которые могли бы стать проводниками по чащобе «героических легенд». На эту роль можно было бы выбрать тех ученых, к которым Толкин, по всей вероятности, испытывал наиболее острый профессиональный интерес, — Гриммов, Чэмберса и Уилсона(469).

Последний существенный для Толкина древний источник, заслуживающий упоминания здесь, — это история и хроники. Толкин, разумеется, всегда держал в уме гиббоновский труд «Упадок и гибель Римской империи», хотя, возможно, в одном ящике с Вагнером. Гиббон упоминает если и не Радагаста, то, по крайней мере, Радагасиуса, о Фродо у него речи нет, зато есть Фредегариус. Из использованных Гиббоном латинских историй самой интересной для Толкина была, по всей вероятности, «История данов» Саксона Грамматика(470), а также «История готов» Иордана(471). Кроме того, кое–что о германских племенах, что могло разбудить воображение Толкина, можно отыскать в классическом труде сэра Чарльза Омана «История военного искусства в Средние века»(472). К В этом труде, на с 48–51, дано описание лангобардов(473), германского «народа всадников» par excellence, очень напоминающих Всадников Марки.

Если говорить о современных писателях, Толкин, что примечательно, был практически свободен от их влияния (хотя читал он отнюдь не так мало, как обычно думают, см начало гл. 6, выше). Но с какой стороны ни посмотри, останутся три автора, которых Толкин читал в юности и которых никак нельзя обойти вниманием В первую очередь это Джордж Макдональд[507], чье влияние Толкин одновременно признавал и сводил до минимума. Кроме «Принцессы и гоблина» (1872) и «Принцессы и Курди» (десятью годами позже) надо отметить также «Фантастов» (1858) и «Лилит» (1895). Читал Толкин и Уильяма Морриса [508], которого, по–видимому, ценил несколько больше: как–никак Моррис неплохо знал исландский язык, был неравнодушен к героической традиции и пытался подражать ей в трех своих поздних романах: «Дом Вольфингов» (1888), «Корни Горы» (1889) и «Блистающая равнина» (1891). Первая, со всей очевидностью, повествует о готах, вторая могла помочь в создании образов Голлума и Бродды–кочевника из «Сильмариллиона», последняя повествует о путешествии к берегам Бессмертных Земель. В моем введении к репринту Моррисова «Леса у края мира», вышедшему в 1980 году в серии «Мировая классика», я предположил некоторую связь между лесом Морриса и чарами Фангорнского Леса. И наконец, хотя в письмах Толкин нигде не упоминает Киплинга, он хорошо знал этого автора, особенно сборник «Пак с холма Пака» (1906), а также «Награды и феи» (1910). В обоих киплинговских произведениях отчетливо звучат темы не изменяющейся с течением времени «английскости» и значимости кузнечного ремесла. К тому же Толкин разделял с киплинговским Паком нелюбовь к слову «феи», к викторианским «лживым самозванцам с раскрашенными крыльями, размахивающим направо–налево волшебными палочками»(475) (см. особенно повесть «Меч Виланда»).

Не думаю, чтобы Толкин находил время читать «индийские» повести Киплинга. Все упомянутое выше сходится все–таки к английской традиции, хотя Толкин был готов допустить кровную связь Англии с Исландией, Саксонией или Америкой, а то и более древнее родство — с ирландцами или даже с финнами (но более осторожно). В некотором смысле он был, как назвали бы его сегодня, чисто «национальным» писателем, хотя в наше время, кажется, все имеют право на «национальность», кроме англосаксов. Впрочем, Толкин был не вполне WASP(476). Это ограничение — во многом плата за успех. Поскольку английский язык сделался ныне языком международного общения, он неизбежно перестал в прежней мере пробуждать национальные чувства. Однако Толкин осознавал, что за этим успехом стоит не одно столетие разочарований, которые, возможно, подавили национальную традицию в Англии быстрее, чем в какой–либо другой европейской стране. Тем выше он ценил то, что уцелело. Во многом из того, что он писал, хорошо видно, что он пытался вернуть эпоху, предшествовавшую смятению и путанице, эпоху, когда традиции Заселья и Марки еще сохранялись во всей своей первозданности.