«…И юная словесность»

Ну вот, собственно, все. Как и обещал, этот очерк в цикле будет последним. Разговор о современной поэзии надеюсь продолжать и после (и на страницах «Ариона», где публиковался этот цикл, — тоже). Но уже не ограничивая себя заданным пять лет назад циклическим форматом. Все течет, вкус и цвет времени меняются — и требуют более гибкой литкритики. Более живой и полемичной.

Изменилось за эти пять лет многое. Общество, политика, лица на улице. Пришли в движение государственные и прочие границы. Что-то накапливается и бьет мелкими фонтанами.

Изменилась ли русская поэзия?

Институционально — почти никак. Формы организации поэтической жизни те же, что и не только пять, но и десять лет назад.

Те же поэтические фестивали (с элементами угасания): новоучрежденных почти нет, число прежних подсократилось. Дух новизны несколько выдохся.

Тот же поэтический Интернет (все более разбухающий). Новых значимых сайтов или интернет-журналов, публикующих стихи, за «отчетную пятилетку» не появилось. За исключением разве что «Лиterra-туры».

Те же журналы. Называть не буду, все и так знают. Единственное опять-таки исключение — ростовская «Pros?dia».

Да, еще премии… Тут, правда, попытки были. Но больше пародийные. Премия имени Геннадия Григорьева (карликовая копия «Нацбеста»). Премия «Различие», слабо отличимая от премии Белого, и премия имени Драгомощенко, слабо отличимая от «Различия».

Наконец, поэтическое книгоиздание. Тут список потерь заметнее: серия «Пушкинского фонда», серия «Ариона»… Но большая часть игроков уцелела. Некоторые — как «Воймега» — даже набрали обороты. Появились новые — не московско-питерские. Киевская серия «Числа», самарская «Цирк Олимп + TV», книги нью-йоркского «Айлуроса»…

Даже поэтическая критика уцелела. Хотя и ужалась до рецензий, сбросила вес и потеряла несколько передних зубов. Пережевывать еще может, кусать — уже нет.

Однако в целом, повторюсь, все, что было, осталось на месте. Вся хозчасть и декорации. Усушка и утруска, разумеется, заметны — особенно по сравнению с началом двухтысячных. Но в ситуации вялотекущего закручивания гаек и затягивания поясов и это неплохо.

Но — достаточно об «институциях» и декорациях. Поговорим о тенденциях.

Логичнее всего было бы начать разговор с имен.

Здесь ситуация, на первый взгляд, напоминает описанную выше. Все прежние имена — на месте. Все те, кто печатался, выступал и был на виду пять лет назад (и десять… и двадцать…). Продолжают печататься, выступать и бывать на виду.

За исключением двух-трех горьких потерь — все живы. Никто не спился, не ушел в политику, не переквалифицировался в управдомы. Почти исчез феномен «молчания поэта». Кажется, замолчал поэт — смотришь: ан нет, то там стишок тиснет, то здесь подборку. Иногда даже на книжку наскребется.

«Сейчас время каталогизации», — заметил на одном поэтическом вечере Данил Файзов.

Может, действительно?

Каталогизирует поэтов в своем фундаментальном проекте «Сто поэтов начала столетья» Дмитрий Бак. Строго по алфавиту. Аксёнов (зачисленный в поэты) — рядышком с Айзенбергом. Кузмин — с Кушнером.

По тому же, похоже, каталогизирующему принципу вручается в 2010-е и премия «Поэт». И здесь — тоже рядком: Евтушенко — и Гандлевский, Соснора — и Ким. Разве что получают не в алфавитном порядке.

Иногда, правда, возникает вопрос насчет новых имен.

Наиболее жестко высказался на эту тему, как известно, Игорь Шайтанов: «В возрасте моложе пятидесяти имен нет, есть колебания стиля» («Вопросы литературы», 2011, № 4). Этот диагноз он повторил и в юбилейном номере «Ариона» (2013, № 4), отчего прозвучало особенно минорно.

Как-то после этого на московской кухне (а все самое интересное продолжает происходить именно на московских кухнях) я решил расспросить одного молодого поэта. О значимых поэтических именах среди нынешних двадцатилетних. Почти с ходу было названо где-то с десяток…[93]

Истина, думаю, где-то посередине.

Новых «имен» — в прежнем понимании этого слова — в современной поэзии действительно нет.

Поле русской литературы — и особенно поэзии — претерпело за последнюю четверть века радикальные изменения. Вначале социальные — со стремительным размыванием интеллигенции (особенно ИТР-овской — основного потребителя серьезной поэзии) и «схлопыванием» читательской аудитории. Затем подоспели и технические — с распространением множительной техники, но главное — с экспансией Интернета. И дело даже не в том, что количество публикующихся стихотворцев выросло на порядки. Важнее — если говорить о «колебаниях стиля» — другое. Почти любая стилистическая новация мгновенно «разлетается» по Сети. Усваивается, принимается на вооружение (и не обязательно — эпигонами). Выяснить, какой Петр Иванович первым сказал «Э!», фактически невозможно.

Слишком плотной стала информационная среда, слишком ускорился литературный «обмен веществ». Индивидуальные поэтики «разжижаются», не успев сформироваться.

Собственно, тут и должна приниматься за работу поэтическая критика. Вслушиваться в эти «колебания стиля» (все-таки, думаю, — стилей). И — если не выявлять имена, то по крайней мере отделять то, что является поэзией, от того, что таковой не является. Не только от непрофессионального стихотворчества. Чаще — от вполне профессиональной — но не поэзии, а среднестатистической «гладкописи». Как и от поставленного на поток однообразного «эксперимента». От филологической мимикрии под поэзию.

Но как раз подобная — оценивающая — критика сегодня не у дел. Там, где нет острой конкуренции, нет и потребности в судьях. А конкуренции на поэтическом поле почти не осталось. Никто никого не толкает локтем, все более или менее мирно распределились по своим сферам и «тусовкам». Только встретившись случайно на каком-нибудь фестивале или фуршете, с удивлением обнюхивают друг друга.

Возникло ли новое значимое имя в 2010-е? Не в плане известности (пусть даже в пределах отдельно взятой «тусовки»), а в плане своего собственного голоса, своей темы?

В предшествующее пятилетие таких имен, на мой взгляд, было два. Борис Херсонский — из «старших»[94], и Алексей Порвин — из тогдашних «двадцатилетних». Можно по-разному относиться к тому, что они пишут: я сам принимаю далеко не все. Но наличие у каждого своего узнаваемого голоса для меня — и, думаю, не только для меня — очевидно.

Опять же, в случае с Херсонским очевидным это стало не сразу: вспомним шумевшие еще лет пять-шесть назад споры о его «бродскости». Хотя — сколько ведь поэтов писали и продолжают писать «под Бродского», а ничего различимо-индивидуального в их стихах нет. Даже спорить не о чем. Тогда как достаточно открыть почти любое стихотворение Херсонского — сразу узнаешь его стиль, манеру, интонацию.

После Херсонского приход доселе неизвестных или недооцененных ярких имен из «старших» поэтов, похоже, завершился. Да и последующие поэтические генерации вполне заявили о себе: все, кажется, уже на поле; скамья запасных пуста.

Сузилась и география притока поэтических имен. Среди поэтов, заявивших о себе в конце 1990-х — начале 2000-х, значительное число жили вне России. В бывших союзных республиках, в Штатах, в Израиле… Издательство «НЛО» даже серию под них затеяло — «Поэзия русской диаспоры». В 2010-е источник, похоже, иссяк. Самым юным из более-менее известных нероссийских русских поэтов (Афанасьевой, Барсковой, Стесину…) уже под сорок. Кстати, свою серию «НЛО» в 2010-м закрыло. Симптоматично.

Так что основным источником резерва оказывается Россия. Москва плюс два-три крупных города. Все относительно заметные имена из молодых поэтов — оттуда.

Вообще, бесед в духе «Брамбеус и юная словесность» я обычно избегаю. Возраст поэта — как и прочие паспортные данные — никогда не казался важным в разговоре о стихах. Да и необходимости в таком выделении не было. С конца 1990-х приход в «большую поэзию» почти никак не был связан с молодостью. Заметным был приход «тридцатилетних».

Приходили — поодиночке — и «сорокалетние» (Галина, Ермакова, Элтанг…), и «пятидесятилетние» (Штыпель, Херсонский, Грицман…). Тогдашние «двадцатилетние» как раз смотрелись на этом фоне не слишком выигрышно.

Теперь ситуация, как уже было сказано, изменилась. Начинаешь пристальней приглядываться к лиге юниоров.

Да, процесс поэтического становления замедлился. Раньше поэт вступал в пору зрелости где-то к 23–25 годам; сегодня это сдвинулось лет на десять. Не удивительно: замедлился и процесс наступления социальной зрелости.

Тем не менее есть несколько молодых авторов, за публикациями которых я слежу.

Иван Мишутин. Рафаэль Мовсесян. Руслан Комадей. Алексей Кудряков. Дарья Серенко. Борис Кутенков. Иван Бекетов. Ростислав Амелин. Григорий Князев.

Называю не в алфавитном порядке и ставлю после каждого имени точку (а не запятую), чтобы не выглядело перечислением. Поскольку поэты очень разные, пишущие в очень разной манере. Можно ли найти что-то общее у приверженного классической манере Алексея Кудрякова и пишущего на грани саморазрушения стиховой ткани Ивана Бекетова? Или между парадоксальной абсурдностью в стихах Руслана Комадея — и обаятельной детскостью у Григория Князева?

Общей, пожалуй, является очень высокая плотность образного ряда. Сказывается «клиповое» мышление, уплотнение информационного потока. Для поэтов этого поколения такой тип мышления уже естествен — а не более-менее чужероден, как для их предшественников. Они в нем выросли.

Рафаэль Мовсесян («Арион», 2013, № 3):

сломанные копья деревьев в спине холма.

у женщины изо рта — слова и теплый пар.

слышишь, как шевелится в реке тьма?

это все варвары. слышишь? варвары. вар…

рыбы выбрасываются на берег сами. забудь рыбака.

рыбак — всего лишь рыбий бог. читай — слуга.

но ты не бойся. нам еще нет сорока.

да чего уж там — и тридцати нет пока.

что там в воде нам никогда не узнать. и хорошо.

не слушай, что я говорил. дыши еще.

рыба всегда глядит на небо одним глазком.

женщина кормит ребёнка одним соском.

и ты красишь волосы в чёрный не потому, что седа.

краска уходит в раковину, не оставляя следа;

но это — в городе, где, как Иаков Бога, держишь ты

мыло в руке.

здесь же краска остается на пальцах, уносится вниз

по реке.

туда, где солнце крестится и окунается в лес.

молодость — пол-абзаца из первой главы небес.

кто же наш бог, милая? он ведь не чует беды,

когда мы с тобой, словно рыбы, выбрасываемся

из воды.

Пытался несколько раз обрезать, чтобы подсократить цитату. Не выходит — первый признак цельности вещи (при, казалось бы, фрагментарности образов). Густ и плотен образный ряд; стремительно переключение жанровых регистров. Начавшись с пейзажной зарисовки, стихотворение перетекает в русло любовной лирики — с нарастанием религиозной символики. И еще — присутствие темы молодости. Довольно редкой, кстати, в стихах «двадцатилетних». Обычно лирический герой у них безвозрастный (и несколько бесполый).

Еще пример — из екатеринбуржца Алексея Кудрякова («Урал», 2013, № 9).

Лампы настольной расходящиеся круги,

эллипсис света, скользящего по странице.

Время — через пробелы — внутри строки

тянет подспудно полки-вереницы

образов, становящихся по одну

сторону памяти, действительность — по другую.

Не перейти это поле, точно Чёрмное море по дну:

льды не отступят — вязнешь в торосах, пургуя,

дальше от плена, ближе к обетованной земле.

Где она — родина? Путь исключает роздых.

Тот же бескрайний текст, мечта о тепле,

жёсткий снег и морозный воздух.

Кудряков, как уже сказано, — неоклассик; отталкивается от вполне узнаваемого стихотворного «реквизита» — лампы с ее светящимся кругом[95]. Но дальше происходит расширение пространства, выход из пределов кабинетного света. Появление религиозных и даже социальных обертонов («Где она — родина?»). Выход в действительность, иными словами. И опять же — пусть менее парадоксальный, чем у Мовсесяна, но исключительно плотный образный ряд.

По стихам молодых поэтов особенно заметно, кстати, насколько изменился канон поэзии, влияние и значимость «больших» имен. Прежде всего, «всепроникающей четверки», как ее назвала Лидия Гинзбург.

«Опасное положение молодых и относительно молодых поэтов, — писала она в начале 1980-х, — состоит еще в том, что слишком трудно выбираться из семантического круга, очерченного поэзией, пришедшей на смену символизму. Особенно всепроникающей четверкой: Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева»[96].

Продолжалось это где-то до середины 1990-х. Все четверо были одинаково значимы для современной (того времени) поэзии и оказывали приблизительно равное влияние на молодых — и не только. (Помню, как одна известная поэтесса назвала другую «Ахматовой для бедных», а та ее, не оставшись в долгу, — «Цветаевой для бедных».) Впрочем, и влияние Пастернака (особенно — позднего), и Мандельштама было более чем заметным.

Избывалось это по-разному. Многие начинали писать верлибром (куда «всепроникающая четверка» проникнуть не успела); кто-то поднимал на щит deorum minorum, вроде Ходасевича или Георгия Иванова… Кто-то уходил в поисках противоядия еще дальше — в начало XIX или даже в конец XVIII века…

Уже с начала двухтысячных у поэтов, входящих в литературу, это влияние заметно все меньше.

В 2010-е остается, может, только одно имя. Мандельштам, причем поздний. С его колоссальной метафорической густотой, лакунами, перебивками ритма, парадоксальным «монтажом» смысловых кусков.

Изменяется жанровый состав современной лирики. Уже почти нет «чистой» пейзажной лирики. «Чистой» философской. «Чистой» социальной. Одно и то же стихотворение может прослаиваться разными жанровыми слоями.

Меняется и сама лирика, ее родовые свойства.

Все меньше лирики в ее классическом смысле. Возникающей, по Гегелю, из потребности «высказать себя и услышать чувство в развитии его самого».

Лирика прозаизируется.

«Чувств» — как в развитии, так и без оного — все меньше.

У нас и теперь уже немало женщин пишет стихи. Над задачами русского лиризма женщины работают с той же непобедимой страстностью, с какой они отдают свои силы и науке.

Так писал о «женской лирике» чуть более ста лет назад Иннокентий Анненский («Аполлон», 1909, № 3).

Сегодня лирику — в гегелевском ее смысле — пишут преимущественно женщины.

Опять же, делить поэзию по половому признаку — как и по возрастному — дело не слишком надежное. Но раз уж взялся говорить о тенденциях, стоит сказать и об этом. В то время как большинство поэтов-мужчин все дальше уходит в сторону эпичности, сказовости, социальности — собственно лирика остается за поэтами-женщинами.

Есть, разумеется, исключения. Прозаичная, социально заостренная поэзия Елены Фанайловой. Или тяготеющие к эпосу стихи Марии Галиной… Но они скорее лишь подтверждают — если не правило, то тенденцию.

«Женской лирики» сегодня нет, ибо сама лирика стала большей частью — женской.

Особенно — любовная, по поводу исчезновения которой (мнимого и реального) было в начале 2010-х поломано немало копий[97].

Любовная лирика требует прямого высказывания. На этом она держится. Современная лирика, искушенная постмодернизмом, прямых высказываний бежит.

Лучшие стихи о любви сегодня пишут поэты-женщины. Вера Павлова. Ирина Ермакова. Инга Кузнецова. Хельга Ольшванг. Анна Аркатова… Из более младшего поколения — Мария Маркова. Анастасия Строкина.

Приведу несколько примеров. Без пояснений (любые комментарии к любовным стихам выглядят несколько пошловато).

Из Веры Павловой («Знамя», 2014, № 10):

Не помню, как его звали.

Серёжа? Нет, не Серёжа.

Любила его? Едва ли.

А он меня? Не похоже.

Слова, интерьеры, позы —

всё доброй памятью стёрто.

Вручил мне букет мимозы,

встречая после аборта.

Из Анастасии Строкиной («Октябрь», 2014, № 12):

Если солнце погаснет,

восемь минут ещё

мы будем беспечны,

восемь минут музыки нашей счёт

продлится:

успеем родиться,

проститься,

сварить молоко,

восемь минут неведения —

так легко,

будем мы человечны

и бесчеловечны,

распланируем лето,

помоем пол,

прочитаем семь или восемь страниц,

настроим виолончель,

накроем на стол,

и раз и два

и раз и два

и раз и два

и раз и два

и раз и два

и раз и два

и раз и два

и раз и два

и разлетятся слова —

не соберёшь.

Тихо уснем на дне,

холодная тина во рту.

Любовь моя,

сколько минут

отпустишь мне,

прежде чем окунёшь

в темноту?

Из Хельги Ольшванг:

Не хочу расставаться.

Кафе закрывают, звеня,

убирают, шурша.

В нашу сторону смотрят всё чаще:

последние, посредине продлённого дня,

обнявшись, —

два наших плаща[98].

Ложный страх прямого высказывания здесь отсутствует. «Любила его…» «Любовь моя…» «Не хочу расставаться…» И нельзя сказать, что стихи от этого перестают быть современными.

Вообще, некоторый алармизм, который был характерен для части поэтического сообщества последние лет пять (и которому и я временами предаюсь), все же не совсем обоснован. «Исчезает любовная лирика». Да нет же, вот она; мог бы еще цитировать… «Стихи читают все меньше». Меньше. Но читают. «С поэтической критикой дело швах». Ну да. Но, с другой стороны, если поглядеть на новые имена, появившиеся в ней в 2010-е: Марианна Ионова, Игорь Дуардович, Алексей Конаков, Борис Кутенков… Не так все плохо, коллеги.

Что касается замечаний о «достаточно высоком» среднем уровне поэзии при нехватке ярких оригинальных имен…

…Можно бы сказать, как полагается, о высоком техническом уровне современной поэзии, упомянуть о том, что все теперь умеют писать стихи, и пожалеть, как у нынешних искусственно и мертво выходит.

Это писал — не столько от себя, сколько передавая общий тон тогдашней критики, — в 1916 году Мандельштам[99].

Сейчас удивительно много людей пишут хорошие стихи. Трансформированное слово, поэтические ходы, стиховые средства — все на месте. Тут-то и начинается беда — драма ненужных хороших стихов.

Это — уже вполне от себя — отмечала в начале 1980-х Лидия Гинзбург[100].

Сегодня не вызывает сомнения, что и от начала 1910-х, и от начала 1980-х остались и замечательные имена, и замечательные стихи. А не только искусственные и мертвые.

И от начала 2010-х тоже, наверное, останется немало.

«После многочисленных обзоров поэзии нулевых у меня сложилось впечатление, что мы присутствуем едва ли не при конце русской поэзии. Но вот вышли номера журналов с единичкой вместо второго нуля; а в них — поэтические подборки, а в подборках — стихи: хорошие, разные, всякие…»

Так — прошу прощения за автоцитату — я начинал пять лет назад первый очерк «Поэзии действительности» («Арион» 2010, № 2).

Завершая этот цикл, могу повторить то же самое.

Поэзия действительности — лучшая современная поэзия[101] — подтверждает действительность поэзии. Ее актуальность, ее движение. Ее изменение под воздействием как вне- так и внутрилитературных «раздражителей». Ее способность отражать дух и цвет времени и, в свою очередь, — на невидимом капиллярном уровне — способность воздействовать на него. Наконец, подтверждает само существование поэзии при не слишком благоприятных «погодных» условиях. Впрочем, поэзия, как и любовь, всегда происходит не благодаря, а вопреки. Вопреки действительности, языку, себе самой.

Прочее же — «литература», буквы, шумы…

«Арион», 2015, № 4