Москва. Малые голландцы

Галина Климова. В своём роде. М.: Воймега, 2013. — 56 с. Тираж 500 экз.

Не частый в современной поэзии случай исповедальной лирики. Авторское я стало редким гостем в стихах. Предпочитает присутствовать незримо.

Климова говорит от себя. О себе. О семье. О своем роде.

Отец. Мама. Бабушки: одна, вторая. Дед.

Умер в 38-м.

И время-то выбрал какое!

На поминках трехлётнего крестника Юры

мой дед умер от перепоя.

Роман Иваныч Орешкин —

случай стихийной натуры.

На спор махнул поллитровку белой,

пока его жёнка пела со святыми упокой.

Синий рот синей рукой

подобрал:

— Возьми меня, Юрка, к себе,

жутко, поди, одному в червивой избе…

Нет, реминисценций сегодня хватает. Папы и мамы и прочие родственники никуда из лирики не выписались. И почти во всех книгах, о которых здесь пишу, присутствуют. Но в основном — в детских воспоминаниях. Что психологически понятно. Менее понятно, куда родня исчезает потом. Вымирает? Самоликвидируется? Нет, просто не присутствует как тема.

Род, родные у Климовой — самостоятельная лирическая величина. Почти каждый — со своей биографией. Со своим характером. Со своей старостью. С курсивом прямой речи.

Мать (врач): «покажите язык, — говорит, — / рельеф как на географической карте…»

Бабушка (дочь деревенского скрипача): «…выпив стопку, вытирала глаза: / хватит баклуши бить, егоза, / заводи „Перепёлку“!»

Отец:

В переходном возрасте, после 85 годов,

налегке залетев ко мне — ранняя птица, —

в воздух выпалил:

ну, я готов,

доча, я готов креститься!..

Внимание к чужой жизни, жизни рода сближает книгу Климовой с «Семейным архивом» Херсонского. Проглядывает и общий «материковый слой» —

Борис Слуцкий, с его замечательно подходящим для жизнеописаний дольником. Херсонский, однако, эпичнее, сдержаннее; сам автор, его я отсутствует — он лишь неспешно перекладывает фотографии, подолгу вглядываясь в лица. Напротив, у Климовой — при всей полифонии родовых голосов — все от первого лица.

Детские воспоминания тоже присутствуют. Игра в дочки-матери. Коммуналка. Походы в баню.

Каждый четверг в моём детстве был чистым —

женский день в городской бане:

шайки казённые, краны с присвистом…

Присутствует Москва — прежняя и современная. Улица III Интернационала. Новоспасский монастырь. Клязьма. Подмосковье с «мусорными» чайками.

В белых спецовках,

похожих на майки,

на месте соития с Минкой Можайки,

на 73 км

вылетают навстречу зиме

болотные чахлые чайки.

Усердные мусорщики, мигранты…

Важная — в этой книге — метафора: чайки, оторвавшиеся от моря. Люди, выпадающие из своего рода. Себя лирическая героиня Климовой тоже сравнивает — в другом стихотворении — с чайкой («Кем я была? / Охотничья чайка…»). Род разлетается. Чайки, пусть даже забыв о море, еще держатся стаей.

Но идет время, и стая распадается на одиноких, не помнящих родства, особей.

…когда дети, перестав прятать глаза,

ввалятся как на именины

с икрой, цветами и фруктами

(живой натюрморт малых голландцев),

накроют тебя и твою больничную одиночку

нестерильной волной мажора…

…

или бросятся расходовать налево-направо

дорогие учётные поцелуи,

как обезболивающее последнего поколения,

стиснув при этом твою вяленую руку,

а своей — рисуя воздушные мосты

в обратной к тебе перспективе

и уже в дверях зазубривая

имена предков, их жён и побочных детей…

Значит,

луна твоя на ущербе,

а солнце вот-вот скроется из виду.

Это — последнее стихотворение книги. Печально как-то…