От 60-ти

Борис Херсонский. Пока еще кто-то. Киев: Спадщина, 2012. — 248 c., ил. Тираж не указан.

Десять лет назад Борис Херсонский выпустил «Семейный архив». О Херсонском заговорили. Начались споры. Упрекали поэта, главным образом, в «Бродском».

Отношения между Бродским и Херсонским несколько напоминают случай Пушкина и Тютчева. Тютчев писал пушкинской строкой. И еще Тынянов заметил, что стихи Тютчева — причем лучшие — долгое время не выделялись в потоке эпигонской околопушкинской лирики. Чтобы оценить их, понадобилось, чтобы романтическая линия — которую сам Пушкин пытался преодолеть, «оклассичить» — оказалась исчерпанной (до ее оживления символизмом).

Так и Бродский. Начинал как романтик, и, по большому счету, романтиком остался. Даже переболев, и не раз, «нормальным классицизмом». Ядро романтизма — единое и неисчерпаемое поэтическое я — сохранилось неприкосновенным. Все, что писал Бродский, — сказано голосом самого Бродского. Даже когда он пытался говорить «голосами» — например, в «Представлении».

Херсонский пишет «бродской» (почти) строкой. Но о стихах его я могу повторить то же, что выше сказал о стихах Шульпякова. Вместо одного голоса начинают звучать два, три, несколько; одно я распадается на множество равноправных.

На пенёчке кто сидит? Я сидит на пенёчке, скучает.

Кто там? Я! Я? Ну ты гонишь, ты гонишь, Лёха.

Последняя буква в алфавите. Едва себя замечает.

На кроватке кто там свернулся? Я свернулся,

мне плохо.

Это я, Господи, сам страшусь, наверно, болею.

Это я, уже большой, в себе не помещаюсь.

Это я, не жалей! А я никого не жалею.

Это я, стою в дверях, никак не распрощаюсь.

…

Это я, тов. старшина второй статьи, марширую,

сбиваясь с шага.

Это я, тов. мичман,

сжимаюсь в комок под черепной коробкой.

Когда выкликают фамилию, откликайся «Я»,

понял, салага?

«Есть» будешь на камбузе — не подавись похлебкой.

Это стихотворение — оно так и называется «Я» — открывает сборник. Множественность голосов усилена сменой ракурсов, сменой стилевых регистров. Как бы фольклорное начало, отсылающее к русским сказкам («Кто-кто в теремочке живет?»). Переключение на фольклор сниженно-бытовой, в следующем катрене — на библейский стих… И — армейский (флотский) «разговорчик» в финале.

Эта же мысль, похоже, присутствует и в картинах Александра Ройтбурда, оформившего книгу[114]. Портреты, портреты. Женщина с веером (с пляжно-роковой улыбкой). Бритый мужчина с папиросой. Поедатель чего-то на вилке, уплетатель арбуза, едокиня мороженого. Узнаваемые типажи; райкинские маски — но без гротеска; просто те самые вдруг заговорившие в стихах Херсонского голоса: это я… это я…