От 30 до 40

Дмитрий Румянцев. Нобелевский тупик: Стихотворения 2006–2011 годов. Омск: Изд-во ОмГПУ, 2011. — 76 с. Тираж 250 экз.

На сайте «Новая литературная карта России» (litkarta.ru) — широко задуманном и халтурно осуществленном (увы) — город Омск отсутствует[110]. Понятно, не во всяком кружочке на карте обязана цвесть литература. И все же в связи с Омском какие-то имена сразу же возникают. Марк Мудрик, опубликовавший недавно в «Новом мире» интересные воспоминания о Рождественском. Дарья Серенко. И — Дмитрий Румянцев.

«Нобелевский тупик, — поясняется в аннотации, — до недавнего времени улица в Омске, ныне — одноименный тупик».

Мне слышится в этом названии другой — кроме легкого топографического абсурда — смысл. Тупиковость одной «нобелевской» линии в русской поэзии.

Я хотел бы владеть небольшой забегаловкой

в Чехии,

чтоб чихать на погоду, на ветер с тяжелыми

ядрами

града. Я бы сидел в погребке в центре Старого

города,

обсуждая хоккей, дриблинг Ягра и новости

с севера…

Улица нобелевского лауреата превратилась в тупик. В нем можно открыть небольшую забегаловку, чихать на погоду, разве что «покашливать, вздыхая неприметно, / при слишком сильных дуновеньях ветра», как писал, напомню, тот самый нобелиат. Вот только создавать живые стихи все труднее.

Тупик, о котором речь, — не личный, авторский. Кризис традиции, классической линии — «закрывающим» которой был Бродский. Оборачиваться туда, назад, равносильно превращению в соляной столп. Не в «памятник нерукотоворный» и не в «соль земли». В столп.

Тем ценнее каждый документ преодоления, каждое свидетельство исхода из этого погребка-тупика.

В лучших стихах сборника все меньше сюжетов «из литературы» (Чехова, Набокова, Блока…). Все больше живых, шероховатых образов.

Пульс поезда заметно ослабел.

Звенела ложка в цинковом стакане,

так фонари мотали языками

в эпоху Цинь, за временем — не страшно.

Я облизнул сухой, как воздух, рот.

Я не умел уснуть. И пальцев память

пыталась с простынёй на небе сладить,

на верхней боковой. За занавеской,

над пустырями вздёрнутой, висел

туман луны. Я вышел в тамбур. Поезд

личинкой полз по спелым травам поля…

Выход из тупика может быть разным. Может подоспеть и вывезти «4-й скорый» (так называется этот стих). Или внезапно открыться даль — в стихе «На Крещенье»:

Капель и солнце. Все-то лужи всклянь.

Там — воробей, там чистит перья голубь.

Ты в оттепель залезешь в Иордань,

и что с того, что это просто — прорубь.

А над водой в мороз растёт дымок,

три дни висит безвидный дух. Обидно!

Пустейший пар. Но даль при слове Бог

становится другой. Неочевидной.

Хорошо и точно. Даже в школьный учебник просится (составители, ау!).

Олег Дозморов. Смотреть на бегемота. М.: Воймега, 2012. — 104 с. Тираж 500 экз.

Здесь придется перейти на менее комплиментарный тон. Хотя изначально нацеливался на положительную рецензию. Что-то обещали последние подборки Дозморова. Чайки замелькали (автор перебрался в Уэльс). Море зашумело.

Вообще, далеко не всем поэтам показано издаваться в книжном формате. Однообразие интонации, темы, стиля, не слишком заметное в журнальной публикации, в книге нарастает.

Тотальное недоверие к слову. Скорее, филологическое, чем поэтическое. Каждое стихотворение говорит: все уже было, каждое слово уже использовано-переиспользовано. И возникает другая крайность — нечувствительность к слову: раз лирический словарь уже затаскан, какая разница, как его использовать. Вроде как индульгенция на наполнение текстов отработанной породой.

…Сгинем уродливо, но элегично.

И не пророчь.

Чисто, чувствительно, гордо, лирично.

В звёздную ночь.

Получается — лирика про лирику. «Клонит лирика в честную прозу». «Лирический холод». «Лирическая спесь».

Возвышенная злость, лирическая спесь!

Вы не должны смущать чистюлю-привереду.

И Ходасевич был уже. Точнее, есть.

Лет через пятьдесят отпразднуем победу…

По частотности литературных терминов в стихах Дозморов, безусловно, лидер.

Метафора? Пожалуйста: «Обойдёмся без ярких метафор…»

Рифма? И о ней тоже есть: «Как рифма в рифму тяжко влюблена / и пальма в пальму по краям залива», «А за рифмовку чётных в первом / не он одобрил бы меня»…

Что еще? Ямб? «Четырёхстопным ямбом память / мгновенно заполняет блог».

Даже цезура не забыта. «Одиннадцатичасовой рабочий день / ознаменован перерывом, как цезурой». Всё есть. А вот по-, извините, эзии — увы.

Тень Ходасевича здесь тоже не случайна. И не только потому, что добрая половина текстов написана с его образами, интонацией.

Именно у Ходасевича наиболее четко проговорена тема самоуничижения поэта (обратная сторона его романтической «спеси»). Идет эта кривогубая жалоба еще от Баратынского: «Мой дар убог, и голос мой не громок…» Ходасевич только развил ее — и исчерпал. Дальше писать об убогости поэтического дара — не просто эпигонство, но кокетство дурного тона. Но Дозморов — пишет.

«Лучшие умирают, и остаёмся мы — / средней руки поэты, медленные умы».

К чему умножать же «средней руки» сущности? Не честнее ли «привыкши к слову — замолчать», как советовал тот же Ходасевич? Но — велик соблазн писать «стихи о стихах», стихи об отсутствии стихов, об отсутствии самой необходимости стихов:

Нет интереса? Сочиняй,

воспринимай себя буквально,

метафорой пренебрегай,

все прочее не гениально…

Здесь нет ни одного живого, в нефилологической простоте сказанного слова[111]. Стихи превращаются в бесконечный перебор поэтического вторсырья. Не только из Ходасевича. Вот, в двух строчках: «Белеет парус, одинокий качает катер, / в кипарисе ветер плетёт интригу» — и Лермонтов со своим парусом, и Бродский с римским другом.

Нельзя сказать, что сборник не состоялся. Попадаются и удачные стихи. Почти живые.

Родная речь, отойди от меня,

поди прочь, не приближайся ко мне,

я боюсь сейчас твоего огня,

между тем сгораю в твоём огне.

Так садится покойник, почти встаёт

в крематорской печке, зовёт рукой,

открывает рот и почти поёт.

Что со мной, что со мной, что со мной?

И все же. Мертвое остается мертвым, пусть даже ведет себя порой почти как живое: почти встает, почти поет. Ключевое слово: почти.