Поэма про убитого журналиста

1

да я теперь живу

я призрак водки

и длинная хорда немой селёдки

я в телогрейке памятник его

я жду рассвет для памяти его

2

пакет для языка

для глаз

для водки

для головы

для тела

для селёдки

для погребальных предприятий вакуум

в стране свободы память вакуум

Дважды повторяется банальное: водка — селёдка. Замыкающие тавтологические рифмы: памятник его — памяти его, вакуум — вакуум. Невозможность речи — при столкновении с насильственной смертью — требует именно такой опрощенной и в то же время парадоксальной рифмы. Возникает интересный микро-диптих, концентрированное поэтическое высказывание.

Дефункционализация рифмы не обязательно должна идти в сторону опрощения и тавтологии. Она может выражаться и в преобладании диссонансных рифм. Путь этот, в английской поэзии протоптанный еще в двадцатых-тридцатых годах прошлого века, в русскую поэзию вошел относительно недавно — например, у Андрея Грицмана («Дружба народов», 2010, № 4):

Неподвижен остаточный воздух

в тайниках анонимного леса.

Путь до станции тихой недолог.

Отправление неизвестно.

Или другой — также давно апробированный в английской поэзии тип рифмовки — «мерцающая» рифма, возникающая как бы внезапно в нерифмованном стихе. Санджар Янышев, из стихотворения «Край ночи»:

Сегодня любая малость, любой пустяк

узнаёт во мне своего Гомера.

Но вчера — ты слышала? — в новостях

передавали: два самолета столкнулись в воздухе,

погибли дети —

их посадили не на тот рейс;

часом раньше вылетел «Ту»

и благополучно приземлился в Барселоне —

мы были на нём…

Впрочем, и в русском стихосложении 1920–1930-х примеры и диссонансных, и мерцающих рифм имеются — у того же Мандельштама («Нашедшему подкову», «Полночь в Москве…», «Из табора улицы темной…»). Только в отличие от английской поэзии, в русской-советской эти типы рифм не прижились и воспринимались как некая забавная аномалия. «Палка — селедка».

Но, вполне по Шкловскому, — прежде маргинальные типы рифмовки становятся все более востребованными.