Жить в доме на костях

Михаил Немцев. Интеллектуализм. Омск: Амфора, 2015. — 50 с. Тираж 150 экз.

Название дебютного сборника новосибирского (ныне московского) поэта звучит странновато. «Интеллектуализм». Сероватая, «размытая» обложка. Исчезающе мелкий шрифт.

Все же, возвращать быстро на стенд не советую.

Поэзия Немцева действительно интеллектуальна. Это ее достоинство — стихи представляют собой сжатые, предельно напряженные мысли. Это же и ее недостаток — интеллектуализм часто уводит в прозу, в заметки на полях. Порой — довольно интересные, «царапающие».

Старая книга, в ней говорится: «меня нет,

ты — есть».

Читая её, не знаю, кому верить.

Эта кровь на каждом

настоящая или не настоящая?

Эта радость —

для всех или не для всех?

И все же, лучшее в «Интеллектуализме» не связано с тем, что говорится в «старых книгах».

Главная ее тема — понять через прошлое настоящее.

Прошлое, иголка нешкольной мудрости.

Лучше не будет, думаешь ты, узнавая, как

уезжали отцы семейств за Ангару и дальше,

и понимаешь: люди ходили в шкурах,

но уже поделились на беглых рабов и рабов

домашних.

Те же, кто был с мечом, стали соль и мрамор.

Нерв книги — выяснение отношений с прошлым, взятым в его узловых, наиболее травматичных моментах. Раскулачивание. Холокост. Война… Темы, уже обточенные литературой, как галька. Тем не менее, пожалуй, ни у кого из современных поэтов это не становилось собственной поэтической темой. Тем, что болит и требует постоянного возвращения. За исключением, может быть, Бориса Херсонского. Но у Херсонского (1950 года рождения) это связано с личным опытом, либо с личным опытом ближайшего окружения. Михаил Немцев (год рождения 1980-й) воспринимает это сквозь историческую дистанцию. «…Я, мальчик, не знавший беды, /… / только из книг узнавший, что убивать — хуже, чем быть убитым, / с подозрением отношусь к истории победителей. / Тем более, если приходится жить в доме, построенном на костях».

Поэзия оказывается средством снятия временной дистанции. Все происходит так, как если бы происходило сейчас. В названиях иногда стоят даты: «1914», «1933», «1940», «Февраль 1943». Иногда даты появляются в самих стихах. Но время оказывается снятым. Снятым — и в гегелевском смысле, и в кинодокументальном: стихи Немцева, при всей лапидарности, визуально убедительны.

Кто ещё мог — выходил из дома,

из избы, из хижины, из хаты, шёл

в утренней темноте, унося

то, что уместилось на тонкой спине

за распухшей шеей.

На холме стояла Она, пересчитывая издалека

по головам остающихся, неподвижных,

спасающихся сном от продзатруднений.

По колее, между её ногами,

они проходили, кто поживучее, и

двигали в сторону города, где играла громкая

и угловатая музыка революции.

Таково прошлое. Настоящее — «дом на костях». Или — из другого стихотворения — «дом на кладбище», в котором люди живут и рожают детей, «как и положено населению». Будущее — чревато возвращением прошлого. Хотя «То, что терпели, теперь уже не потерпим». Но:

«Мы» —

произношу я

безо всякой уверенности.

Несколько лет назад в дискуссии о социальной лирике я предположил, что прежний ее этап тематически исчерпан. Что, возможно, «начнется переход от приватного, частного Я, мучимого фобиями терактов и войн (а именно эти фобии пока… и подпитывают новую гражданскую лирику), — к некому социально-осмысленному „Я и ТЫ“»[131].

Этого не произошло, отчуждение лишь усилилось.

Виновата в этом, разумеется, не гражданская лирика — она лишь действует, как бортовой самописец. В случае книги Немцева — очень точный и жесткий.