Боги, судьба и свобода

В «Илиаде» и «Одиссее» противопоставляются друг другу тяжесть судьбы и надежда на свободу.

Кем же является герой Гомера?

Игрушкой богов или хозяином собственной жизни?

Марионеткой или живой силой?

«Бог не играет в кости», — утверждал Эйнштейн. А вот боги Олимпа играли в них на троянской равнине. Скорее даже они играли в шахматы, а фигуры в их партии носили имена Одиссея, Ахиллеса, Гектора, Менелая и Диомеда, а еще Агамемнона, Приама и Патрокла, а также Андромахи и Елены. Они расставляли их на шахматном поле своих интриг как хотели! Да еще с таким цинизмом и непринужденностью!

О ахейские и троянские герои, суверенны ли ваши жизни? Или вы всего лишь игрушки обитателей Олимпа, которым вы воссылаете мольбы?

Боги не требуют от древнего грека соответствовать некой догме. Мифологический мир лишен морали. Добродетель не мерится тем, что дозволено или недозволено, хорошо или плохо. Под небом Древней Греции нет таких обязательств: боги нуждаются в людях, чтобы обделывать свои собственные дела.

Следующие строки из «Илиады» лишают смысла любые наши оценки. Главк говорит Диомеду:

Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:

Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,

Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;

Так человеки: сии нарождаются, те погибают.

(«Илиада», VI, 146–149)

Ужасные и проникновенные строки!

Строки, написанные до возникновения монотеистических религий, которые опрокинут это равновесие и объявят человека вершиной всего живого. Тогда как в античности человек — всего лишь соломинка! Мысль о человеческой хрупкости проходит лейтмотивом через всю историю философии. Мыслители сменяли друг друга, чтобы сформулировать ее. Гераклит первым заговорил об эфемерности жизни. Будда говорил о постоянстве непостоянства. Чоран писал о «неприятных последствиях нашего рождения»[46]. Сюда же можно отнести и известное высказывание Селина[47]: «Рождаться-то мне не следовало»[48]. В первенство человека не верили многие мыслители. А вот как об этом, почти с гомеровской интонацией, говорит Пиндар[49] в восьмой пифийской песни: «Однодневки, что — мы? Что — не мы? Сон тени — человек»[50].

Все это звучит словно эхо беспощадной сентенции Зевса:

Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе,

Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека.

(«Илиада», XVII, 446–447)

Единственное, что роднит наше бедное человеческое сообщество, это чувство принадлежности к одной про?клятой расе, сгибающейся под непомерной тяжестью своей судьбы.