Боги и прямое вмешательство

Иногда боги не довольствуются одним эликсиром! Они принимают участие в битве, становятся частью реальности, проявляют себя поступком.

Мы говорим о чуде, когда Дева Мария вдруг является человеку в пиренейской пещере[55]? А у греков VIII века до нашей эры близость богов к человеку не была чем-то сверхъестественным — просто обитатели Олимпа спускались к своим марионеткам.

Тут какой-нибудь бог отклоняет летящую стрелу, там какая-нибудь богиня управляет траекторией полета копья; здесь Афина превращается в птицу, а вот она стоит на корме корабля Телемака. Афина же удерживает Ахиллеса, когда тот хочет расправиться с Агамемноном.

Аполлон обволакивает Гектора густым туманом, в котором четыре раза теряется копье Ахиллеса. Приам идет к Ахиллесу, ведомый Гермесом.

А иногда боги сражаются друг с другом, участвуют в общей куче-мале, подражая людям и тем самым показывая, что они тоже несовершенны и могут терять контроль над собой.

Боги настолько смешиваются с людьми, что иногда им приходится скрываться в облаке от человеческого взгляда. Чудесное в мифологическом мире вполне банально.

Одни принимают человеческий облик, как Посейдон в XIII песни «Илиады» — черты прорицателя. Другие предстают в божественном обличии, как Афина, касающаяся в I песни волос Ахиллеса. Конечно, не все замечают их появление, потому что «не всем нам боги открыто являются» («Одиссея», XVI, 160–161), как это подчеркивает Гомер, когда Афина является Одиссею, оставаясь неузнанной для Телемака.

Афина то гримируется под Деифоба и досаждает Гектору, то под Ментора и приободряет Телемака, то превращается в ласточку, как во дворце Одиссея. Это все она, совоокая богиня, владеющая тонким искусством преображения.

А что, если боги являются всего лишь переносом наших чувств, проявлением наших желаний или, как это говорится в научной терминологии, объективацией наших внутренних состояний в символическом присутствии?

Тогда эти психологические отражения дали бы свои имена целой палитре чувств: Афродитой называли бы соблазнение, Аресом называли бы гнев, Афиной — хитрость, Аполлоном — жажду войны. А когда Афина удерживает Ахиллеса от убийства Агамемнона, разве это не метафора внутренних сомнений? Эта теория о божественной персонификации наших чувств позднее послужила толчком для психоаналитической теории, которую Генри Миллер[56] со свойственной ему нюансированностью называл «приложением древнегреческих мифов к гениталиям».