Хищные дни

Забывая держать на коротком поводке свои страсти, мы добавляем масла в огонь чрезмерности.

«Так троянский народ, — признается Гектор, — погубил я своим безрассудством» («Илиада», XXII, 104). На троянской равнине воины зачастую срываются с цепи и забывают о пощаде.

Тогда они навлекают на себя гнев богов. Боги же, будучи существами достаточно слабыми, прощают все, кроме чрезмерности, творцами которой сами порой являются.

Хюбрис поочередно охватывает всех сражающихся. Он переходит от человека к человеку, проникает в него, как заразный вирус. Воины, ахейцы и троянцы, передают эту заразу друг другу. Они отключают мозг, сказали бы в наш электронный век. И тогда уже ничего не может их остановить.

Захваченный пылом сражения Менелай предлагает нам свое собственное определение хюбриса:

Но укротят наконец вас, сколько ни алчных к убийствам!

Зевс Олимпийский! премудростью ты, говорят, превышаешь

Всех и бессмертных и смертных, всё из тебя истекает.

Что же, о Зевс, благосклонствуешь ты племенам нечестивым,

Сим фригиянам, насильствами дышащим, ввек не могущим

Лютым убийством насытиться в брани, для всех ненавистной!

Всем человек насыщается: сном и счастливой любовью,

Пением сладостным и восхитительной пляской невинной,

Боле приятными, боле желанными каждого сердцу,

Нежели брань; но трояне не могут насытиться бранью!

(«Илиада», XIII, 630–639)

Ахиллес — воплощение хюбриса. В Трое, униженный Агамемноном, он сначала не участвует в сражении. Отправляет назад Одиссея, пришедшего просить его вступить в битву. Но когда гибнет его друг Патрокл, он наконец решается. И тогда выпускает на волю всех своих демонов, претворяя свой гнев в безудержную ярость.

По троянской земле катится волна крови. Всеми овладевает «дьявольская одержимость», как сказали бы приверженцы устаревшей христианской терминологии. Ярость Ахиллеса испугает даже богов на Олимпе:

Он же, божественный, дрот свой огромный оставил на бреге,

К ветвям мирики склонивши, и сам устремился, как демон,

С страшным мечом лишь в руках: замышлял он ужасное в сердце;

Начал вокруг им рубить: поднялися ужасные стоны

Вкруг поражаемых; кровию их забагровели волны.

(«Илиада», XXI, 17–21)

Ахиллес убивает, не обращая ни малейшего внимания на мольбы, перерезает горла, рубит головы. Чрезмерность — это река, по которой уже не поплыть вспять, это бурная река крови, перекрыть которую могут лишь боги. И в конце концов эта безудержная ярость Ахиллеса вызовет отвращение даже у богов.

Подобное состояние, когда воин в трансе не мог остановиться, круша все вокруг и пополняя новыми жертвами список своих славных трофеев, древние греки называли аристией. Гомер дает нам примеры аристии безудержных воинов.

Аристии Диомеда, Патрокла, Менелая и даже самого Агамемнона напоминают наркотический экстаз. На людей проливаются потоки огня, железа и крови. И современный читатель не может не вспомнить о фильме Фрэнсиса Копполы «Апокалипсис сегодня», когда американские военные вертолеты «Ирокез» уничтожают целую деревню вьетнамских рыбаков под литавры вагнеровского полета валькирий. Чрезмерность — это дохристианский апокалипсис:

Так распаленный Тидид меж троян ворвался, могучий.

Там Астиноя поверг и народов царя Гипенора;

Первого в грудь у сосца поразил медножальною пикой,

А другого мечом, по плечу возле выи, огромным

Резко ударив, плечо отделил от хребта и от выи.

Бросивши сих, на Абаса напал и вождя Полиида,

Двух Эвридама сынов, сновидений гадателя-старца;

Им, отходящим, родитель не мог разгадать сновидений;

С них Диомед могучий, с поверженных, сорвал корысти.

(«Илиада», V, 143–151)

Гомеровская аристия хорошо знакома всемирной истории. В германской традиции и скандинавских сагах существовали так называемые берсерки, люди-волки или люди-медведи. Так называли воинов, посвященных в секреты тайных обществ. Им приписывали «магически-религиозную силу, превращающую их в хищных зверей», пишет Мирча Элиаде[70]. Они внушали противнику ужас. Выражение «furia francese», возникшее в эпоху Возрождения, указывает на схожие свойства французских воинов[71]. Наполеон также это использовал, когда десятитысячная кавалерия Мюрата обрушилась на русскую армию при Эйлау. Разве это были не те же гомеровские хищные звери, выпущенные на троянскую равнину, не те же берсерки?

Умерим немного этот военный энтузиазм. Нет ли в таком освобождении от всех ограничений тенденции к саморазрушению? Античное неистовство могло бы означать желание со всем покончить. В состоянии ярости человек устремляется к пропасти, при этом смутно надеясь, что его что-нибудь остановит — бог или роковая стрела. А не является ли чрезмерность формой мифологического суицида?

Кажется, в ярости Ахиллеса невозможно не диагностировать тягу к смерти, причем он хочет увлечь за собой в царство мертвых весь мир, целый космос, людей и саму природу. Так Нерон, стоя на римской городской стене, разжигал свой погребальный костер и хотел, чтобы все погибло вместе с ним.