Остаться в людской памяти

Но есть кое-что похуже непопадания в Историю: забвение самого себя. Одиссей попытается убежать от чудовищ и волшебниц, желающих сбить его с пути. «Одиссея» — это трактат о побеге. Нужно освободиться от объятий Калипсо, предлагающей ему стать богом (тогда он забыл бы о том, что он — человек), убежать от лотофагов, раздающих на одинокой скале наркотики (он забыл бы о человеческих страданиях), убежать от завораживающих сирен (он забыл бы, что человек должен быть воздержанным) или Цирцеи, превращающей своих любовников в свиней (он забыл бы свой облик).

В одном эпизоде «Одиссеи» дается проекция земного существования на человеческую память. Одиссей оказывается на пиру царя феаков. Не зная о присутствии Одиссея, аэд рассказывает о его конфликте с Ахиллесом. Из уст барда Одиссей слышит свою собственную историю. Это момент изобретения греками литературы! Ведь литература — это разговор об отсутствующих! Одиссей вошел в историю. Он преодолел реку забвения. Стал частью памяти. Получил свое законное место в космосе среди звезд и планет, которые де-факто обладают бессмертием.

Позднее греки классического периода найдут другой способ войти в бессмертие: через строительство городов, создание произведений искусства, изобретение политических систем и законов, которые будут рассматриваться как совершенные, а значит, как нетленные. В некоторых азиатских традициях появятся мифы о перевоплощении, призванные избавить человека от ощущения, что он на этой земле всего лишь мимолетная тень. Затем возникнут иудейские и христианские монотеистические сказки, лечащие эту тревогу обещанием рая каждому, даже самому негероическому человеку — и ему-то как раз в первую очередь: «Блаженные нищие духом, ибо их есть Царствие небесное». Заповеди блаженства являются полной противоположностью греческого учения о героизме.

В наше время герой совсем непохож на Одиссея. В течение двух тысячелетий христианство, не столь давно принявшее философию равенства, превозносило не сильного воина, а слабого человека. Общество производит героев, похожих на него самого. В западном обществе XXI века этого звания достойны мигранты, отцы семейств, жертвы притеснений, нищие. Ахеец, въехавший на своей колеснице в Париж 2018 года, был бы немедленно арестован. Ничто так не вечно, как фигура героя. Ничто так не эфемерно, как его воплощение.

Ханна Арендт, одержимая историей, то есть включением человеческих деяний в плоть времени, приветствует выбор греков следующими замечательными словами из «Кризиса в культуре»: «Однако если смертным удавалось сообщить своим произведениям, деяниям и словам некоторую длительность и задержать их гибель, то эти вещи, по крайней мере в какой-то степени, тоже входили в мир непреходящего и обживали его, а сами смертные находили себе место в космосе, где все, кроме людей, бессмертно. Способностью, позволявшей людям этого добиваться, была память»[40].

В эпоху непосредственности эти слова звучат несколько странно. Культ настоящего находится в оппозиции к желанию вписывать свои поступки в длинное время. Античный грек — это не человек эпохи Цукерберга. Он не хочет прилипнуть к экрану-зеркалу, как насекомое — к лобовому стеклу настоящего. Социальные сети — это предприятия по автоматической дезинтеграции памяти. Как только ваш пост опубликован, образ уходит в небытие. Новый Минотавр интернета опрокинул сам принцип нетленности. Полные иллюзий собственной видимости, мы поглощаемся цифровой матрицей, напоминающей огромный желудок. Древнегреческому герою интернет не нужен. Он предпочитает не постить, а рубить.

Этот древний грек, ради славы готовый разграбить какой-нибудь город, кажется нам чудовищем. В нашем западном мире XX века героизм еще обладал евангельской ценностью. Он предполагал жертвование жизнью ради чего-то внешнего по отношению к нашему собственному телу. В XXI веке западный героизм заключается в демонстрации своей слабости. Героем будет тот, кто пострадает от притеснений. Амбиции сегодняшнего героя — быть жертвой!

Задачей гомеровского героя было стать лучше всех.

А как христианское предписание современных демократий говорит нам, что все — лучшие.