Неизбежность сражения

У людей нет другого выхода из сложившейся ситуации — нужно сражаться. «Илиада» похожа на поэму предопределения. По Гомеру, встреча человеческих сообществ всегда приводит к конфликту. Это их удел, их рок. И старый поэт прав. История предоставляет нам массу доказательств: враждебность всегда была самым банальным способом отношений между людьми. Мирная жизнь — это всего лишь интерлюдия между двумя войнами.

«То, что большинство людей называет миром, есть только имя», — говорит в своих «Законах» Платон.

Жить — значит убивать, — вторят ему песни Гомера.

Это банальное представление о жестокости предвосхищает теорию эволюции Дарвина как средства достижения своих целей. Достичь славы, богатства, известности, найти себе жену, обрести родину, отомстить за себя, восстановить попранную честь — все это толкает ахейцев к войне. Человек, будучи всего лишь плохо прирученным зверем, только этим и занят, и даже сегодня, две тысячи пятьсот лет спустя, стремится к одному — к битве.

По сравнению с «Илиадой» «Одиссея» предлагает выход из этой ситуации: бежать, вернуться домой, забыть весь этот кошмар, залечить нанесенные космосу раны, восстанавливая залитый кровью мировой порядок. Но, дорогой читатель, не стоит забывать, что даже если тебе удастся вернуться в свой прекрасный Лире[60], в родной дом с поднимающимся из трубы дымком, война может разгореться вновь. И эта война ведь чуть не разгорелась в конце «Одиссеи». Зевс упросил Афину заключить долгосрочный мир. Остается надеяться, что этот мир будет прочен и мы сможем насладиться передышкой.

В «Илиаде» война вызывает отвращение у богов, возмущает полноводный Ксанф, утомляет людей. Война — это странный деспот. Она правит нами помимо нашей воли. Мы призываем ее и при этом ненавидим. Мы не хотим ее, но создаем все условия для ее возвращения.

Аполлинер будет находить войну красивой и видеть в жутком великолепии стальных гроз вспышки какого-то безумного творческого гения. Но когда его разоренный сад освещают разрывы снарядов, автор «Алкоголей» погружается в бездну отчаяния.

Сначала война удручает Ахиллеса:

О, да погибнет вражда от богов и от смертных, и с нею

Гнев ненавистный, который и мудрых в неистовство вводит.

Он в зарождении сладостней тихо струящегося меда,

Скоро в груди человека, как пламенный дым, возрастает!

(«Илиада», XVIII, 107–110)

Затем приводит в уныние самого Гомера:

Гнев <…>

Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:

Многие души могучие славных героев низринул

В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным

Птицам окрестным и псам.

(«Илиада», I, 1–5)

Но что же делать и кто виноват? Что можно сделать против того, чего никто не желает, но что все равно грядет?

Боги захотели войны. Люди способны воевать. Разве могло произойти что-то другое? Падение Трои — это ее удел. «Илиада» — это такой сейсмограф неизбежности.

Единственным утешением на этих страницах разгула жестокости является то, что античные враги хранят друг к другу уважение. Конечно, сквозь свист копий прорываются кое-какие оскорбления, но воины сражаются без ненависти друг к другу. Античная война — это идеальный рыцарский турнир. Жестокость здесь запредельная, но для пыток нет места. Ахиллес оскверняет труп Гектора, но живые тела не оскверняются. Это такой междусобойчик удальцов отточенного жеста. Откуда это величие в несчастье?

Дело в том, что причины этой войны не в идеологии, политике, религии или морали. В ругани депутатов наших парламентских фракций куда больше ненависти, чем в речах античных героев.

Все виновники этого военного торжества поклоняются одним и тем же богам. Ни ахейцы, ни троянцы не стремятся навязать противнику никакой догмы, идола или завоевать их души. Это не времена религиозных войн, когда люди, убежденные в своей собственной сказке, пытались навязать веру в нее и другим народам. «Илиада» — это даже не война за территорию.

Здесь царит высокий долг восстановления чести. И вести себя нужно геройски.