Юрий Терапиано. О новых книгах стихов
Юрий Терапиано. О новых книгах стихов
Д. Кнут — «Насущная Любовь».
В. Смоленский — «Наедине».
Н. Туроверов — «Стихи».
Вера Булич — «Пленный Ветер».
Поэзия — не «лучшие слова в лучшем порядке», но выражение ее находится в слове, слово адекватно содержанию, и чем выше «вдохновение», тем острее, точнее, сами собой приходят слова.
Поэзия — состояние, обладающее свободой и властью над словом: слова ищутся в каком-то неизвестном нам измерении (механизм соединения неуловим для сознания), но раз найденные, соединенные, они обладают неотразимой убедительностью и никогда не ветшают.
— На холмах Грузии лежит ночная мгла… Тысячу раз повторенное, это соединение всегда так же первично, как и в тот момент, когда эта строка была впервые написана.
«Человеческий документ», о котором столько до сих пор спорят и говорят, является, вероятно, одним из главных недоразумений и соблазнов нашего времени. Кое в чем сторонники человеческого документа правы, но главная опасность в том, что вольно или невольно, они смешивают правду с неправдой.
Конечно, человек не птица, не музыкальный инструмент; формальное дарование, блестящее мастерство, виртуозность — все это, если оно внутренне ничем не поддержано, обращается в побрякушки, никого за собой не увлечет. Но одно дело — если человек в силу чувства правды отталкивается от риторики и красивости, и другое дело — голая воля, незаконно противопоставляя форму и содержание, стремится переступить через форму во имя «главного», того, что хотел бы сказать, не зная, что сказать. Еще хуже — сознательное стремление разлагать форму в надежде, что в процессе предельного разложения вдруг само собою засветится то неуловимое, чему форма как бы мешает пробиться.
Гениальная простота стиля больших поэтов идет из другого источника, из возможности творчески чувствовать правду. Подобно тому, как в момент подлинного большого чувства (например, большого горя) человек естественно становится прост и значителен, и не может говорить иначе, как просто и ясно, так и большой поэт беден и точен в словах в силу подлинности своего чувства, — он человечен с большой буквы.
Это различие между непосредственным и предумышленным заранее компрометирует все теории о человеческом документе; практически же, в результате непродуманного к ним отношения, является соблазн.
Не берусь утверждать, насколько сознательно Довид Кнут, один из самых одаренных поэтов эмиграции, действительно решил «распустить себя», насколько он был увлечен экспериментом в тот период, когда писал большинство стихотворений, вошедших в его новую книгу «Насущная Любовь».
Но, несомненно, кое в чем из того, что выше говорилось, Д. Кнут повинен. Новая его книга, после его «Парижских Ночей» — срыв. Самое же главное в том, что Кнут как-то расслабился и расшатался, сузил свою тему — порой до частного, лишь ему интересного случая («разошлись, как разлюбившие друг друга люди»), и, по сравнению с прежними его стихами («Еврейские похороны», «Бутылка в океане» и т. д.), лирическое напряжение «Насущной Любви» слабеет.
Вторым существенным недостатком новой книги является как бы умышленно-небрежное отношение Кнута к языку. Не думаю, чтобы Кнут не замечал сам, насколько некоторые его эпитеты, рифмы или словообразования сопротивляются иногда даже духу языка. Говорить о бессознательных промахах здесь не приходится; мне кажется, что подобно тому, как многие поэты, наскучив плавным течением ямба, вводят паузы, перебои, стремятся иногда расшатать, нарушить размер, так и Кнут попытался умышленной резкостью некоторых эпитетов, грубым и сразу же бросающимся в глаза сопоставлением слов, подчеркнуть, выделить, создать какой-то фон, куда-то и к чему-то выйти. Он как бы пробует новую манеру письма — и срывается. Срывается потому, что внутренняя логика поэзии неотделима от формы. Всякое насилие над нею есть в то же время и уступка в главном, расслабление в форме — обнажает распавшееся целое и в поэзии.
Вот те возражения, которые Кнуту необходимо сделать. Но вместе с тем никакой срыв, никакое заблуждение не могут отнять у Кнута то, что у него есть — его искренность, его собственный голос, его музыку и способность к живому чувству. Многие стихи в «Насущной Любви» остаются кнутовскими стихами; в самых неудачных, наряду с тяжелыми срывами, есть прекрасные строфы или строки. Я совсем не склонен, как сделали некоторые критики, переоценивать значение неудачи «Насущной Любви». Лучшим доказательством случайности неудачи Кнута являются новые его стихи — из «Палестинского Цикла», недавно напечатанные в «Русских Записках»; в этих стихах Кнут — с безупречным вкусом, простотой и ясностью не только идет в своей прежней линии «Парижских Ночей», но и творчески ведет ее далее.
Книга В. Смоленского, вторая по счету, первая книга его, «Закат» вышла в 1931 году. Смоленский после «Заката», несомненно, вырос, нашел свою линию, очень поработал над культурой стиха, хотя именно в плоскости стилистической хотелось бы сделать ему некоторые возражения, к чему мы вернемся ниже.
Смоленский — один из тех поэтов «эмигрантского периода», которые сразу привлекли к себе общее внимание, вызывали надежды, ожидания.
Надо признать, что Смоленский надежды оправдал. Его прирожденный лиризм, его индивидуальный голос выдвигают его на видное место среди современных поэтов; стихи Смоленского звучат, у него есть напряжение чувства, человечность. Держась строго в пределах формальных, может быть, даже немного излишне стесняя себя «классицизмом», Смоленский не только «пишет стихи», но чувствуется, что поэзия от природы его стихия, чувствуется подлинность его волнения, темперамент, поистине, поэтический.
Настоящий поэт, в отличие от стихотворцев, порой формально очень одаренных, обладает верным инстинктом, направленным к существу жизни. Он не берет жизнь только на ее поверхности, но инстинктивно устремлен через нее внутрь, к существу, к внутреннему смыслу, — что и дает возможность через сюжет проникать к основной теме. Любовь, смерть, тоска, ощущение бессмыслицы жизни, возмущение плоскостью и низостью земного и острое чувство его недостаточности, порою — даже гражданское волненье — все у Смоленского просвечивает этим внутренним устремлением.
Однако для Смоленского есть некоторая опасность как в линии его тематики, так и в стилистическом отношении. Это, во-первых, некоторая склонность к декламации. Не то, что Смоленский умышленно становится в риторическую позу, но иногда в риторику он, помимо воли, соскальзывает. В линии «цыганской» также есть для Смоленского опасность стать слишком общедоступным, — нравиться тем, кому не надлежит нравиться. Наконец, в области стилистической ему мешает иногда слишком еще блестящая внешность, ровность и гладкость, пользование (теперь все реже и реже) условным реквизитом образов — ангелы, крылья, лиры и т. п. Не всегда убедителен он и в своем отчаянье и в своем неверии, которое, в конечном счете, не глубоко и не страшно. Но все перечисленные недочеты того порядка, от которых поэт, несомненно, в дальнейшем легко освободится. Книга Смоленского и отдельные его стихи, появившиеся в последнее время в разных изданиях, свидетельствуют о непрерывном развитии его лирического дарования, дарования подлинного и, на фоне эмигрантской поэзии, очень заметного.
Не могу сказать того же о Туроверове, несомненно талантливом и несомненно одаренном в стихотворном отношении. Стихи Туроверова — почти что хорошие стихи, если забыть то, что есть по ту сторону стихов, помимо образов и сюжетов, выраженных в хороших, звучных ямбах. Туроверов держится как-то в стороне от общей линии пути современной поэзии; у него есть темперамент, и сила, и внешняя выразительность. Но странно — просматривая книгу Туроверова, невольно вспоминаешь поэтов, находящихся по ту сторону границы, и чувствуешь, что больше, чем кто-нибудь из эмигрантских поэтов, Туроверов ближе к поэзии «советской». Эту поэзию (в которой много одаренных людей) резко отличает от нашей отсутствие испытания. Все, что есть в мире, все, что он сам чувствует, поэт должен проверять, испытывать, пробовать, как пробуют золото на пробирном камне. Это испытание, это сомнение как раз и дает поэзии тот особый звук, отсутствие которого нельзя скрыть. Читая, порой блестящие, стихи какого-нибудь советского поэта — Кирсанова, Брауна, Заболоцкого, испытываешь иногда даже досаду за них — «ну, как он может так писать?».
Эта примитивность, это «не подозревает», несмотря на очевидный талант, губит пока и Туроверова. Будем надеяться, что в дальнейшем в нем что-то сдвинется — данные же у него есть.
Новая книга Веры Булич «Пленный Ветер» — большой шаг вперед по сравнению с ее прежней книгой. Булич находит себя и свою тему, ее голос крепнет, самая манера ее письма определяется.
В смысле формальном нужно отметить композиционное дарование Булич, чувство меры и вкуса, сдержанность и равновесие, умение точно и просто распоряжаться словесным материалом. Благодаря этим качествам, книга Булич построена очень органично, это именно книга стихов, а не сборник случайных стихотворений. Отметим особо «Стихи о Дон-Жуане», «Стихи о счастье» и заключающие книгу белые стихи.
«Круг». 1938, № 3.