О новых поэтах<I>
О новых поэтах<I>
В эмигрантской печати приходится иногда встречаться с мнением, что поэзии больше нет, что она зашла в тупик и обречена на медленное вымирание или, в лучшем случае, как предполагает Георгий Адамович (статья «Стихи» в «Последних Новостях». Авг. 1932), непродолжительный сон. Г. Адамович объясняет это тем, что старый стиль отмирает, а новый еще не народился, и поэтому отравленные самокритикой поэты знают, как не надо писать, но не знают, как надо.
Несомненно, положение эмигрантской литературы, оторванной от живой жизни родного народа, тяжело. Конечно, сейчас не золотой век поэзии. Вся обстановка современной жизни, тревожной и неустойчивой, не может содействовать расцвету поэзии, тончайшего и лиричнейшего из искусств. Тем значительнее то явление, что при известных всем тяжелых условиях эмигрантского существования возникают все новые и новые поэтические дарования. И пока жива любовь к песне, желание «высказать себя», создав свой мир, свои образы, пока новые таланты, как огоньки, вспыхивают то там, то здесь — разрозненные вспышки единого огня — поэзия есть, она не умерла. Пусть обходят ее молчанием, не видя и не замечая ее, — она хранится в немногих верных сердцах.
Современную поэзию часто упрекают теперь за унылое упадочное настроение. П.Н. Милюков в одной своей рецензии просто отказывается писать о стихах, объясняя это своей нелюбовию к «гробам и гробовщикам». Но не естественен ли этот упадок духа в наше безвременье?
Поэзия наших дней — поэзия человека на необитаемом острове после кораблекрушения, все потерявшего, не поддерживаемого надеждой и верой, человека наедине с самим собой, предоставленного своим слабым силам.
Лермонтовское начало преобладает в современной поэзии. Наедине с самим собой человек яснее видит свою душу, божественное начало, но, как демон, чувствует себя отринутым. «Как одинок бывает человек, когда он Богом на земле покинут». (Вл. Смоленский). У новых поэтов встречаются общие темы — пустоты, одиночества, гибели и ощущения холода земного существования — арктический, ледяной, леденеющий — их общие эпитеты. Весь мир представляется им призрачным, выдуманным, и единственная реальность в нем — душа, с ее страданиями и порываниями. В нее они углубляются, о ней говорят, как о самом больном и близком. Не следует упрекать их за эгоцентричность и безнадежное настроение их стихов. Во все времена бывали расцвет и падение поэзии, смена, чередование направлений и настроений. Важно существование поэзии в каком бы то ни было облике, неразрывность цепи, приток новых сил, открывающих крупицы подлинной поэзии. А пессимизм или оптимизм — не все ли равно, если песня звучит, если поэт молчать не может. Он искренен, и это самое главное. Разве лучше казенная жизнерадостность в Сов. России, где поэт с приклеенной к губам улыбкой говорит ходульные бодрые слова до тех пор, пока не пускает пули в лоб, где, как признается один из сов. поэтов Жаров, «грозя пометкой в партбилете, петь грустных песен не дают». Притворство, ложь — худшее преступление поэта. Ибо у каждого есть свое задание, свой путь. Лишь навязчивые образы, от которых поэт не в силах избавиться иначе, как воплотив их, — его художественная правда. И только внутренне преодолев свою тоску, может поэт воплотить в стихах радость, не вымученную, а неподдельную, свою собственную, убедительную для других.
В поэзии Владимира Смоленского (Закат. Париж, 1931) наиболее характерно выразилось безнадежное настроение нашего времени. Смоленский продолжает и развивает лермонтовскую тему «И скучно, и грустно»; влияние Лермонтова чувствуется и в мелодике его стихов. Но он обладает подлинным поэтическим талантом, его стихи по-современному свежи и остры. Основная тема его поэзии, просвечивающая в каждом его стихотворении — тема смерти. Он не может забыть, не думать о ней, он мучительно старается постичь страшную тайну, увидеть ее «темное лицо», ее «убивающую руку», он не может примириться с тем, что никогда «не узнаешь ничего о смерти». В немногих сжатых простых и сильных строках передает он свое безотрадное настроение, говорит о своем одиночестве, неверии, гибели и смерти. Страшные стихи. Прекрасные стихи. Каждое его стихотворение трогает и волнует, доходит до сердца, потому что о ледяной пустоте говорит он горячими словами.
Смоленский все отрицает: «нет ничего, ни зла, ни блага, ни мудрости, ни правды нет». «Не спасают ни любовь, ни вера», к людям он равнодушен, искусство ни к чему, «когда так холодно и страшно жить». Единственное, что он утверждает — свою душу, «тень от тени», которая «рождается, бьется и гибнет во мраке» и свой «призрачный, ненастоящий, выдуманный мир», где «сны в поднебесье, как стаи летят лебедей». «Под аркою железною небес», во всей безысходности человека, покинутого Богом на земле — есть один просвет, который тем яснее, чем жизнь тяжелее — одинокая, но светлая душа
И дальних звезд в ночи чуть слышный звон.
Покамест ты не глух, покамест слышен он —
Живи.
Но несмотря на всю тяжесть земной, одинокой, ничем не согретой жизни, которую в «смертный час мы ни вспомнить, ни понять не сможем» его душа «любить не перестанет, землю не забудет никогда». И под бременем земного «смертного томленья» он все же верит смутно в то, что его ангел «приоткроет двери рая, крылом поможет доползти».
В поэзии Вл. Смоленского замечательная ясность, простота и выпуклость образов. Каждая мысль его выражена в немногих, точных, но дающих картину словах. В его стихах много и уменья, и вдохновения. Если бы его книга, говорящая о закате человеческой жизни, угасании человеческих верований и надежд не вышла бы в свет — в современной русской поэзии был бы большой пробел. Безнадежность, претворенная в певучие картинные строфы, перестает быть земной безнадежностью, дающей живую боль. Она переносится в иной план, преображается, и преображенная, вызывает лирическую грусть и очарование. В этом смысл и значение поэзии Смоленского.
Об одиночестве, опустошенности души «в ледяном мире, где с каждым часом холодней», об одиноком «жизнекрушении» — говорят стихи Довила Кнута (Д. Кнут. Парижские ночи. Париж, 1932), стихи строгие, простые, сосредоточенные и мужественные. Местами в них чувствуется большое мастерство. Смоленского волнуют вечные проклятые вопросы, Довида Кнута — его не оправдавшая ожиданий жизнь. В нем сильна «тоска по той невозможности», которая была ему обещана.
А мой нерадивый Фонарщик
Зачем Он меня возжег.
Поставил распахнутым настежь
На ветру четырех дорог.
Д. Кнут не знает, куда ему идти. Ночами ему снится Россия, к которой днем не найти дороги. «Ни борьбой, ни беспечностью» не спастись ему от пустоты — даже любимой женщине ему нечего дать.
О чем сказать тебе? Осенний город стынет.
О чем просить тебя? Торопится трамвай.
Мир холодеющий синее и пустынней…
О чем просить тебя? Прости, не забывай.
О чем просить? Нет ни на что ответа.
Мой друг, что дать тебе в убожестве моем…
Мой друг единственный, о как печально это:
Нам даже не о чем и помолчать вдвоем.
Его ощущение жизни — ночь, когда все, что «строилось каторжным днем», рушится в «мусор и клочья», «ночь без ответа, без исхода», «когда нам нечем, десятижды нечем ночную душу умиротворить» и холод
…Над пустеющей площадью — неуверенный снег.
Над заброшенным миром смертоносный покой.
Леденеет фонарь… Семенит человек.
Холодно, друг дорогой.
Довид Кнут приходит к заключению, что «наша жизнь бессмысленность и ложь». И эти слова, «безмолвный крик, закупоренный крепко, о гибели моей, моей и вашей», он бросает в мир, как потерпевший кораблекрушение бутылку в океан «со смутной надеждой на спасение». Он не знает сам, откуда могла бы придти к нему помощь, но он чувствует, что молчать не может, что единственная надежда на спасение — слово. Так в творчестве своем, «открытом всем, кто одинок и прост», — находит его душа оплот.
Поэзия Ант. Ладинского пленительна, но трудно передать ее очарование. Хотелось бы сказать его же словами — очарование «темной и сладкой строки, слетевшей как ангел с небес». В «темных и сладких» строках его — подлинная поэзия, неуловимая, непередаваемая — веянье ветра, колеблющего «полотняные стены» его призрачной страны.
В двух его сборниках стихов (Черное и Голубое. Париж, 1931; Северное Сердце. Берлин, 1932) две основные темы. Одна берет свое начало из поэзии Лермонтова, тема лермонтовского ангела «И долго на свете томилась она, желанием чудным полна». Земной путь души, сопоставление земного черного с небесным голубым. Подобно Смоленскому, А. Ладинский утверждает в этом бренном мире душу человеческую, сравнивает ее с блудным сыном, возвращающимся в отчий дом, говорит об ее тоске по небу и о ее любви к земле. Лейтмотивы его поэзии — черное и голубое — земное и небесное — все время чередуются, переплетаются между собой. Только земная жизнь с ее испытаниями, лишениями, страданиями — верит Ладинский — очищает душу для райской жизни. Обращаясь к душе, он говорит:
Ты плакала над миром целым,
Ты научилась ремеслу
Слепить глаза над божьим делом,
Спать золушкою на полу.
О, никогда бы не могла ты
Без этих золушкиных рук
Вдруг сделаться — без всякой платы —
Одной из верных божьих слуг.
И в другом месте:
Только земля, земное,
Черная, дорогая мать,
Научила любить голубое
И за небесное умирать.
Душа человеческая, привязанная горячими чувствами к земле, мечтает о небе. Но черное и голубое чередуются. И если в одном месте Ладинский говорит:
Так, покидая пепелище,
Пустой очаг, бумажные сор,
Мы грезим об ином жилище,
О воздухе небесных гор,
то в другом месте, в предчувствии летейского сна, он возражает самому себе:
О смертный, с позднею любовью
Припомнишь пламя очагов,
Дымок из труб, жилище, кровлю
И розы на столе пиров.
И в противоположность лермонтовской душе, которой «звуков небес заменить не могли скучные песни земли», — в душе, воспеваемой Ладинским, земное берет перевес над небесным.
Но ради небес умирая
На охапке железных пик,
Мы думаем не о рае, —
О земле наш последний крик.
Душа, собирающаяся в последнее отплытие, берет с собой «сухую горсточку земли», и даже ангелы, отлетающие домой, в райские рощи, «руками хватают черный воздух земной»
И блудный сын на пышном пире
Не может позабыть подчас
О том печальном тесном мире,
Где он свиней под дубом пас.
Прекрасны стихи Ладинского о расставании с землей: «Тенета бросил я на счастье» и «В каких слезах ты землю покидала» (Черное и Голубое).
Земля и небо перемещаются в сознании Ладинского. Душа, воспетая в его стихах, на небе вспоминает о земле.
Все кружится, и мы не знаем сами —
Привыкнуть надо к высоте жилья —
Не черные ли небеса над нами,
Не голубая ли земля?
Вторая тема поэзии Ладинского — стеклянный призрачный мир, бутафория, недостоверность нашей земной жизни и мысль о смерти — неизбежность «голубой мышеловки», в которой «вдруг захлопнет всех нас».
В черной зале вселенной,
В полотняной стране
Мир прекрасный, но бренный
Рушится, как во сне.
На великой сцене жизни мы только марионетки, которым сладок «оптики вдохновенья мимолетный обман». Ладинский раскрывает в своих стихах этот преображенный мир, где своя правда, своя условная красота. Он подчеркивает эту условность необычными эпитетами. Зима у него картонажная, театральная, луна — балетная, снег — бертолетовобелый, счастье — бумажное, глаза — подрисованные и румянец — поддельный. Стиль стихов Ладинского вообще отличается оригинальными эпитетами. Особенно неистощим он в эпитетах к розам. У него и черные розы, и голубые, ангелические, муниципальные, нордические, призрачные и даже тучные. В его поэзии вообще много свежести и новизны при простоте и ясности. Встречаются у него замечательные образы.
И, спрятавшись в углу за сундуками,
Я слушал в дальней комнате глухой,
Как небо в страшной нежности громами
Впервые трепетало надо мной,
Когда рояль прекрасный раскрывали,
И черным лакированным крылом,
Огромной ласточкою в белом зале
Он бился на паркете восковом.
Тогда как в стихах Смоленского чувствуется напряженность, сдержанная страстность, упорная устремленность — стихи Ант. Ладинского овеяны прекрасным холодноватым эпическим спокойствием, сквозь которое лишь порой пробивается живая теплота чувства. Недаром он так любит север; «Северное сердце» озаглавлена его вторая книга стихов; «хрустальный звон мороза» и «голубоватых айсбергов» звучит во многих его стихах. Он сам говорит о пристрастии своей музы к зиме и снегу. Не потому ли, что зима наиболее декоративное время года, когда мир преображается, становится схожим с призрачной страной его поэзии.
Как говорят об иных художниках, я сказала бы о поэзии Ладинского, что в ней много воздуха, прохладного, свежего, голубого. И как воздух — над землей, хотя и окружает ее, так и его стихи, — над жизнью, хотя и говорят о любви к земному существованию.
Ант. Ладинский и Смоленский — романтики. Призрачный мир с его снами, вымыслами созвучнее их душе мира реального. Довид Кнут суше, строже, конкретнее. В его стихах нет их романтических образов, он тверже стоит на земле. В то время, как и Смоленский ощущает творчество как головокружительный бег в «звездной мгле», и строки Ладинского слетают, «как ангел с небес», у Д. Кнута слово «зреющее», «плод его косноязычной горести», земное искреннее, взвешенное слово. Но все же их всех, имеющих каждый свой стиль, свое поэтическое лицо, свое мироощущение, роднит и созвучность настроения, и общий подход к творчеству (образ и слово для них не самоцель, а средство для выражения мысли, чувства, настроения), и общие заветы простоты и «прекрасной ясности».
Гельсингфорс
«Журнал Содружества». 1933, № 5.