ОГЛУМ

Оглумом называется одна болезнь у лошадей. Во время ее лошадь, если поставит ногу за ногу, то так и стоит, потому что не догадывается переменить положение. Не ест, потому что не знает, что это нужно. Воду пить не умеет: слишком глубоко опускает голову в ведро, вода идет ей в ноздри. Одним словом, ведет себя нецелесообразно. Не знаю, можно ли с ней разговаривать. Но поговорим. 15 марта 1922 года перебежал я из России в Финляндию. Посадили меня в карантин. Не имел никаких бумаг. Очень нервничал, не знал, кто может установить мою личность. Вспомнил, что рядом, в Куокалла, живет Илья Репин. Я с ним был знаком. Послал письмо. Сообщил ему, что в России выходят его воспоминания. Репин ответил тот час же. Вот копия письма:

22 марта 1922 г.

О милый Виктор Борисович — конечно, я вас хорошо знаю и люблю. Но что это Вы упражняетесь в «новой» безграмотной орфографии!!!?

Что же Вы боитесь своего начальства?

Ну как же я могу поручиться, что Вы не большевик?

Да, Вы были похожи на Лермонтова…

Дальше идут комплименты.

Поручительство я достал из Англии, но все же сильно испугался.

Выйдя из карантина и живя на одной даче в Райволо, без права езды по железной дороге. Читал я тамошнюю газетку «Новая русская жизнь», теперь она уже закрылась. В составе редакции были некоторые петербургские профессора. Злобой дня было советское людоедство. «Новая русская жизнь» перепечатывает из советской газеты доклад какого-то члена волисполкома о том, как один отец, когда дочь его умерла, распорол ее живот от груди до половых органов и использовал внутренности как «жизненные припасы». Ужасное сообщение, которым, конечно, нельзя пользоваться в целях агитации. Иначе получится тоже людоедство.

Сообщение волисполкома написано обычным советским чиновничьим языком и безграмотно. «Новая русская жизнь» перепечатывает это сообщение со следующим примечанием: «Печатаем этот отрывок, сохраняя орфографию подлинника, но восстанавливая везде букву ?».

Вы подумайте, на что люди обратили внимание! Я утверждаю, что газета, напечатавшая эти строки, больна была «оглумом» в тяжелой форме. Ее сумасшествие тяжелей сумасшествия того человека, который распорол живот своей мертвой дочери.

Он пил своими ноздрями не воду, а кровь и заметил в ней одно: «нет буквы ять». Этим белым ятем сильно пропахла Россия за рубежом.

Сейчас я занят унизительной работой, сдавая книги в издательства, должен исправлять новую орфографию на старую.

Делаю это, зная, что делать нельзя.

Но что мне делать, одинокому человеку?

Я обращаюсь к съезду преподавателей, который на днях соберется в Праге. «Товарищи (я сам преподаватель), граждане и современники. О бессмысленности старой орфографии вы знаете, ведь вы тоже ученики Бодуэна де Куртенэ, Щербы, вы знаете, что старая орфография не имеет даже исторических прав на существование. Но дело не в этом только. Старая орфография сделалась политическим вопросом, и это позорно. Нельзя строить свою жизнь, хотя бы и эмигрантскую, под оглумным знаменем борьбы за ?. Лошадь, больную оглумом, убивают. А нам нельзя умереть — мы русская интеллигенция».