ЗАГОТОВКИ II

Горький спорил с одним крупным коммунистом по вопросу: понятно ли для народа выражение «религия — опиум для народа».

Решили спросить красноармейца-караульного.

— Что такое опиум?

— Знаю, — ответил красноармеец, — это лекарство.

Может быть поэтому сейчас у Иверских ворот религия уже не опиум, а дурман. Когда пишут о языке газет, то бесконечно упрощают вопрос, приводя примеры неверного понимания слов читателем.

А дело не в этом.

Опиум — это действительно лекарство.

Дело не в понимании слова, а в незнании его тесного значения.

Дело идет не о замене слова словом, а о сообщении читателю наибольшего количества знаний. Слово существует в фразе. Нужны словари не слов, а понятий.

Неважно — русские слова или иностранные.

Пока же мы имеем увлечение переводом, — в этом есть хорошее.

Обнаружилось, что газетчики слов, ими употребляемых, не понимали. Возьмем, например, словари Шафира[334]. Там все неточно.

Впрочем, в одной крупной столичной газете слово «чемпион» было переведено — зачинщик.

Шафир — один из зачинщиков всей истории, он же и чемпион неточного знания слов. Нужно знать слова. Например, слово халтура. Откуда оно?

Одни говорят, что это слово греческое, что происходит оно от «халькос» — медь.

У духовенства различались доходы: парофиальные и халтуриальные.

На юге России халтурой называлась плата за требу (богослужение по частному заказу), исполненную вне своей епархии.

Слово это через певчих перешло к оркестрантам. В 1918–1919 годах это слово начало распространяться, как крысы при Екатерине, и, несомое актерами, завоевало всю страну[335].

Максим Горький уверяет, что в Казани слово «холт» означает предмет, не отвечающий своему назначению. Например, мыло, которое не мылится. Тогда оказывается, что халтура происхождения татарского.

Мне Рощин-Гроссман, Вяч. Полонский, Сакулин и еще кто-то все время предлагают синтез. Нужно женить формальный метод на ком-то. Дети, говорят, будут хорошие.

Есть две халтуры: греческая и татарская.

Халтура греческая. Это тогда, когда человек пишет не там, где должен писать, и поет не там, где должен петь.

Халтура татарская. Человек работает не так, как надо.

Халтурщики этих двух родов презирают друг друга и находятся в вечной вражде.

Сейчас вражда эта вылилась в борьбу между попутчиками и напостовцами.

Халтурщики первого рода обычно козыряют (халтуряют) талантливостью, халтурщики второго рода — правильностью направления. Существуют смешанные типы — греко-татарские.

Отдельно существует искусство.

Из Вотской республики вернулся сейчас сценарист Гребнер и рассказывает: христианство у вотяков вымерло немедленно с падением династии Романовых, но жрецы держатся. Жрецы у них вроде агрономов: дают советы по хозяйству, заодно приносят в пихтовых рощах в жертву черных коров. В южной части Вотской области бога не видим, но все-таки для него в каждой избе в специальном домике на дворе есть маленький шкафик, куда ему ставят хлеб и кумышку — водку. В северной части Вотской области в этом же шкафике есть изображение гуся; гусь там — бог воды, скворец — бог воздуха.

Иногда жрецом избирают 14-летнего девственника.

Вообще же девственность там не уважается.

Вотяки сейчас ведут раскопки, ищут свою историю, а одна бывшая жрица сделалась кандидаткой в члены ЦИК’а. При смерти женщины режут корову, можно и не черную. Когда умирает мужчина, то убивают лошадь. Когда нужно выгнать черта из деревни, то в избу, а избы вотятские большие, тяжелые, двухэтажные, — то в такую избу ударяют бревном, черт вытряхивается, и так его постепенно оттесняют к околице. Кинематографа там не видел, а фотографы туда заходят.

Изумительно красноречивый писатель Федорович в «Правде». Когда он пишет про Туркестан, то напускает такую экзотику, как будто это не газета, а постановка Бассалыги[336]. Но напрасно Федорович не пользуется в своих статьях картой и энциклопедическим словарем, тогда бы он знал, что пенгинка не венерическая болезнь и что он заставляет революционных, героических женщин в степях, где проложена железная дорога, проезжать зараз по 200–300 верст верхом. Не нужно быть в газете таким красноречивым.

Все это оттого, что у нас, когда хотят похвалить журналиста, так говорят ему: «Какой журналист! Не журналист прямо, а беллетрист!» И думают, что его повышают этим в следующий ранг.

Не нужен ли какой-нибудь ученой экспедиции писатель, который терпеливо ездит на лошади, не боится жары и не рассказывает никому, что у него делается в желудке, если даже он и съест что-нибудь не упомянутое в энциклопедии. Если нужно, обратитесь в редакцию «Нового Лефа», пришлем. Согласны в отъезд. Расстоянием не стесняемся.

Один мой знакомый молодой писатель, до того как быть писателем, работал пастухом в деревне. Он комсомолец и хотел деревню переделать, а кулаки решили его убить. Пастух в деревне скитается по избам как разъездной, корреспондент по достопримечательностям и открытиям электростанций. За одну овцу пастух ночует в избе ночь, а корова считается за две овцы. Изводили пастуха разными способами: и топор на него роняли и кислотой поили. Ничего, увертывался и каждое утро выходил на улицу и начинал играть в рожок. Деревня просыпалась сонливо и говорила: «Жив все-таки». Сейчас пастух в Москве и хочет поступить в ГТК.

Писателя Светозарова, когда он ехал на лодке один из Москвы в Астрахань, в одной деревне били, но в этой же деревне дети знали наизусть стихи Казина.

Когда пишут комический сценарий, то потом его все переделывают. Между прочим, шофера так определяют различную степень неопытности. Предположим, что стоит автомобиль. «Серый» подходит и жмет у него сигнальную грушу — это полное незнание дела. «Сырой» подходит и переставляет скорости, что уже портит машину. Сценарий переделывают и «серые» и «сырые». Каждому хочется показать, что он тоже умный человек, если он работает в комиссариате народного просвещения. Сперва пожмет грушу — переделает надписи, потом почувствует себя человеком творческим и шофероподобным и переделает эпизод. Удержаться от того, чтобы не ткнуть пальцем, не переделать, может только очень культурный и выдержанный человек. Я помню на одном просмотре жена директора фабрики задумалась и сказала вдохновенным голосом: «А хорошо было бы сюда поставить надпись: „А в это время“!» В результате сценарии у нас получаются не очень смешные. Не работайте на чужом станке!

Шаляпин говорил про актеров: «Вот такой-то актер ко мне на спектакли ходит. Вы думаете, он учиться ходит, он десять лет ждет, пока я голос потеряю». Это в наших нравах. «Мы ленивы и не любопытны», — говорил Пушкин, а кто помнит, по какому поводу он говорил? По поводу ненаписания биографии Грибоедова. Мы, формалисты, любопытны и не ленивы, и Тынянов биографию Грибоедова написал. Наши друзья десять лет ходят в публику и ждут, пока мы потеряем голос, а пока что ужимают в бумаге.

Я расстался с одним шофером в 1917 году. Он был большевиком, хороший шофер из токарей, шофер из рабочих. Сговориться нам было очень трудно, потому что мы были разные люди. Через шесть лет на автомобильном пробеге со мною заговорил человек знакомым голосом, а нужно сказать, что человека в автомобильном шлеме почти невозможно узнать: от лица остается один треугольник носа, бровей и рта. Он назвал свою фамилию: тот самый шофер. «А я вот пишу теперь», — сказал я ему, а он отвечает даже обиженно: «Мне это не нужно говорить, я слежу за литературой». Человек научился многому. Не знаю, не потерял ли он при этом свою прежнюю ядовитость?

Писатель с трудом вырывает свое словесное произведение из автоматизма привычного дня. Произведение писателя становится привычным переходом в новую область эстетики — эстетики штампов.

К этому новому восприятию пишут и новую биографию. Вернее, биография заменяет анекдот.

Площадь вокруг великих могил вымощена добрыми пожеланиями мещан. Они дарят мертвым собственные добродетели.

Есть гардиновская лента «Поэт и царь»[337]. Две части этой ленты заняты фонтаном. Настоящее название ленты поэтому «Поэт и фонтан».

Пушкину здесь подарили молодость, которой он не имел перед смертью, красоту и идеологическую выдержанность.

Крестьянам он читал народные стихи. А Николая ненавидел. Дома Пушкин сидел и писал стихи. На глазах у публики.

Пушкин садится за стол.

Посидел немножко, встал и прочел: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный».

В семейной жизни Пушкин до Гардина говорил, что, имея дома повара, можно обедать в ресторане. Но теперь он исправился. Сидит дома, жену любит одну, а детей катает на спине.

Настоящего Пушкина, очевидно, понять нельзя. Сделали чучело.

Когда Пушкина убили, то положили в ящик и отправили с фельдъегерем в деревню зарыть.

Постановщик окружает дроги факелами. Получается красиво, но смысл перевозки ящика с трупом, кража трупа у славы не получается.

Павильоны большие и маскарад, конечно, разные маски, которые должны, очевидно, изображать душу Пушкина. Пушкин же погиб глухо на околице; вскрыли его бумаги — и друзья удивились: «Пушкин думал, Пушкин был мыслитель».

Булгарин, конечно, изображен в отрывочке и злодеем. Ходит и покупает «Современник». Тут еще Гоголь стихи слушает. Про хронологию, конечно, и говорить не приходится. Исторически достоверен, вероятно, один халат Пушкина.

Все вместе напоминает рисунок для обучения иностранному языку: в одном углу косят, в другом сеют, в третьем пожар, в четвертом пашут. Снега нет, а в фильме бы сделали.

В честь этих фонтанов на Страстной площади поставлен дополнительный памятник.

На полотне зима так, как в фотографиях. Перед зимой на длинных прямых ногах стоят с шерстью на голове молодой человек, чучело Дантеса, и чучело Пушкина в клеенчатой накидке. Глаза обведены синим.

Это безграмотная ерунда, — сыпь той болезни, которой больна фильма.

В Бурятию приехал фининспектор и разослал населению города окладные листы. Утром проснулся, вышел за дверь юрты. Города нет. Город уехал ночью. Говорят, его (город) видели потом в ста верстах.

Вы вот представьте себе крестьян из Красной армии времен гражданской войны, крестьянина военнопленного из Германии и свежего демобилизованного, которому в казарме читали так много, даже кулинарию. Одних демобилизованных (этих владельцев 10 % площади наших литературных тем) в деревне три сорта.

В деревне на даче встретился с бывшим красным командиром. На стене бедной халупы висел именной маузер.

Демобилизованный имел и аренде совместно с крестьянами паром. Контузия держала его в лихорадке.

«Мельницы имеют, — сказал он мне, — мельницы имеют, а я их разбивал…» «Они» это были бывшие белые, ныне исправные крестьяне. Один из них был и в немецком плену. На стене его халупы висели фотографии, изображающие гимназистов.

Семья уже раскрестьянилась, но была возвращена в крестьянство революцией.

— Скажите, — спросил меня низкорослый хозяин, — скажите, сколько я могу иметь, чтобы не быть кулаком?

Вот и живут люди в деревне разные.

А пахал мужик, боящийся переступить границу в своем хозяйстве, на телятах, и не из бедности, а из конспирации.

Теленок (их звали пионерами) пашет, а как тяговая сила не учитывается. И корова пашет, хотя от этого молока у нее и меньше.

И города бывают странные.

В Богучаре нет ни ¹/₈ фунта чая. Нет такого богача на чай. Живут в городе извозчики. Развлечение — радио. Между тем в городе сейчас уже построен водопровод.

Мы не представляем себе нашей деревни.

Мне рассказывал один вузовец-крестьянин — тихий малый с белыми, густыми вихром стоящими волосами.

Косят в Олонецкой губернии далеко от села за грязями. Косят, уезжая надолго.

Утром на покосе — мать, старая крестьянка, и сын. Мать спрашивает: — А что правда, что бога нет? Сын, вероятно, ответил — правда.

— Хорошо, если бы не было, — вздохнула мать. Здесь замечательна реальность тоски и заедание «чтобы не было».

Мешает.