Дуэль
Дуэль
6 ч. утра. Боковая улица. Из ворот углового дома выходят трое мужчин. Лица их серьезны, строги. У одного под мышкой ящик с пистолетами. Молча направляются к автомобилю. Усаживаются. Покатили.
По всем видимостям предстоит дуэль. Но что теперешние дуэли? Только курам на смех! Встревожат выстрелами где-нибудь на опушке воробьев, спугнут зайца и едут в ресторан завтракать.
Комедия бытия или быта? Пожалуй, и то, и другое.
Спешить нам нечего, автомобилю далеко до места назначения, пусть же мысль моя пока вьется по спиралям ассоциаций.
В этом же переулке простаивал я когда-то подолгу, поджидая свою приятельницу, когда она возвращалась от портнихи. По-разному светятся глаза женщины, идет ли она от портнихи или от любовника, но светятся чем-то своим, нутряным, женским.
Чудесные глаза. Чудесная улица! Пусть она узка, пусть выпирают из мостовой булыжники и штукатурка домов облуплена, но если по улице ступила любовь, — зацветает она молодостью, песнями, сердце щемящими тайнами.
С тех прошли года. Жизнь во многом успела проявить свою текучесть. Портниха давно уже переменила место жительства. А я — о сладкое ярмо! — по-прежнему люблю свою приятельницу и не могу без волнения вспоминать о наших встречах.
Читатель, пожалуй, готов подумать, что один из дуэлянтов — я, а потому последуем за автомобилем. Он приближается к заставе. Воздух вольней. Попадаются незастроенные площади. В просветах, подальше, виднеются поля, рощицы.
Адвокат Ленц, один из секундантов, в такт своим мыслям, нервно постукивает безобразными, как бы изъеденными кислотой, ногтями по дереву ящика. Дуэлянт и второй секундант упорно молчат. Слова пузырьками слюны закипают на прищемленном молчанием языке адвоката, выпирают колючками злобы из маленьких глаз. Голову тяжелит осадок печальных и раздражающих сопоставлений… Отчего он так неудачлив? Разве не зазорно в тридцать лет быть только помощником? Разыгрывают же другие идеалистов, непризнанных гениев, утаивая свой карьеризм и жадность к наживе… Отчего же его игру сразу разоблачили и сделали мишенью «дружеских», тем сильнее язвящих, насмешек?
Молчание спутников всё сильней раздражает Ленца. Оба так и засели в вист торжественного молчания. Важничают, решает он. Косым взглядом поверх pince-nez смеривает худощавое голубоглазое лицо дуэлянта…
Из-за бабенки поднять такую кутерьму!.. Женщина любит иллюзию, декорум. Отчего бы ей при случае не поклясться в вечной любви. Но серьезно предаваться фантастике чувств… Его-то уже не проведут. Он на таких делах собаку съел. Правда, попадались ему всё женщины сортом пониже. Но швеи и горничные в самом существенном и опытней, и требовательней.
И сейчас у него на примете горничная из № 17-го, молоденькая, стройная…
Тучи слегка расходятся и плутоватая улыбка озаряет лицо Ленца…
Предоставим адвокату соображать, какой метод соблазна применить к горничной. И так как автомобиль еще мчится, совершим небольшую экскурсию в область этики и психологии.
…О двух судорогах. О судороге зарождения и о судороге убийства. В одной и в другой растворяется всё наше существо. Каждый орган, каждый мускул и нерв получают свою долю удовлетворения. Убить своего противника, врага своего, чье существование осиновым колом пронзило нравственный пафос нашей жизни, кто осквернил, обесчестил нашу легенду — убить такого человека я считаю величайшим наслаждением, возможным в пределах оболочки земного шара. Вот он стоит предо мной. Мы целим напряженно и долго. Я целю прямо в сердце или в переносицу. Лучше в переносицу — промеж глаз. Грянул выстрел. Я невредим. Он убит. Лучше не надо. Не убийство… Не ужас… а восторг… освобождение. Точно вырвались душа и тело из тисков атмосферы и вознеслись в безветренный простор, к тишайшим холодильникам стратосферы. И вовсе это не противно природе человеческой. В каждом из нас непреложно сочетаются гастрея с пауком.
Пожирать! Зарождать! Убивать!
Гудок на шоссе… Автомобиль выскочил за заставу. В набухших всходами полях разлита такая нега, точно им впервые расцветать. Кинет солнце невзначай земле вязанку лучей, а та и распалится любовью и восторгом, и закишит бесконечным сцеплением нарождающейся твари.
Путники, по-прежнему, молчат. Ленц раскис. Мысленно завершив роман с горничной, он призадумался над своим бюджетом: откуда бы раздобыть на завтра 15 зл<отых>. Он прачке и в лавочку задолжал.
На бледном лице дуэлянта заметно волнение. Ленц убежден, что он играет, воображает себя трагической персоной… А жена ведь у него прехорошенькая. И разве не было бы благоразумней по-семейному проучить — и отхлестать и на этом закончить? Разве женщина уйдет от человека с таким капиталом? Ведь дуэль это как-никак скандал на весь город.
Ленц убежден, что рассуждает объективно, согласно логике трезвой, жизненной правды.
Возможно, что он и прав.
Но если дуэлянт, случайно, романтик, поэт или принадлежит к разновидности людей, ныне без иронии определяемой понятием человека с душой, — было бы несправедливо не посвятить такому исключению несколько слов, тем более, что автомобиль еще в пути.
…Он помнит, как она шла от другого к нему… Он считал часы до ее прихода, а когда оставались минуты, считал минуты и секунды, которых в минуте могло быть и семьдесят и сто, соразмерно биению его сердца. Если он не видел ее из окна, он на звонок кидался к двери — в надежде, что, быть может, это все-таки она… И если входил кто-нибудь другой, он проникался к нему злобой до отвращения, до тошноты.
Но это она! В его объятиях — она. Слова сшибаются в мозгу и расцветают поцелуями на устах… Он счастлив…
Но он совершенно забыл о другом, от которого она шла нему. Он забыл, что, подобно ему, тот другой — человек, что у него и мозг и сердце и красная вскипающая кровь, что и он жаждет отклика, радости, блаженства.
Наслаждаясь, он не думал о другом, его не озаряла, не прожигала мысль: быть может, тот догадывается, или уже узнал… Ведь только в глазах очень подлой женщины не прочтешь ничего о ее падении. Быть может, он бежит уже, мчится к ней, к нему, задыхаясь от любви и страдания, обезумев от отчаяния и гнева, — в надежде, что еще не поздно… поздно… что утерян уже весь смысл жизни, что утеряна возможность ее.
Быть может, он уже у дверей его… у двери гроба…
Он забыл. Он совершенно забыл о нем, о другом. Но жизнь напомнила. Не во имя справедливости. Жизнь не знает несправедливости. Все завязки и развязки, все радости и мучения — всё оправдано. Ибо ничему нет оправдания: ни любви, ни верности, ни измене, ни разоблачению… И разве справедливость, оправдание нужны кому-либо кроме нашей трусости, нашей трусливой потребности в успокоении, в притворстве, так высокопарно именуемой совестью.
И что такое жизнь человеческая?
Как протекает она? Присматривался ли он к будням своим? Заглянул ли в себя? Что увидел бы он? Туман… цепкий покров и просветы в нем — зеркала, отразившие морщины и скуку… Привычка, повседневность убаюкали, усыпили любовь, и заросла она сорными травами маленьких забот, мелких придирок, недоразумений.
И сейчас она любит и любима. Изменилось только соотношение. Теперь она ходит от него к другому… от него к другому… И принадлежит он теперь не к любимым, а к не заметившим маленькой стежки… Побежала она вдруг рядом с широким и вольным простором взаимного чувства. Время шло, он не знал, не боролся — и вот он сброшен на узенькую тропку, а на вольном просторе — они.
Он знает уже улицы, по которым она ходит к другому, по которым ступают ее ноги (походка та же и туфли еще куплены по его вкусу), знает ворота, в которые она входит, ворота тревоги и радости ее, знает лестницу, ступени… Он сосчитал их. Было их ровно столько, чтобы закрыть глаза и, пошатнувшись, в беспамятстве прислониться к стене.
Неужели она ни разу не споткнулась, не дрогнули ее колени?.. Или взбегала она окрыленными ногами, предвосхищая самозабвенно и покорно?
Он видел дверь предательски немую и кнопку звонка, и представил себе (сердце отказалось вместить), он представил себе, как поднялась ее рука и прикоснулась и решилась и нажала кнопку… Он хотел проникнуть за дверь, повиснуть на дыбе самоистязания, восстановляя все подробности, которые нужно самому увидеть, услышать, самому пережить… Теперь лишь он понял, — что в мелочах весь ужас, в нюансе весь человек.
Он хотел восстановить все звенья цепи, на каждом звене, под каждым ударом замирая, — впитать в себя, до затаеннейшего вздоха, все мысли ее, все слова, сокровеннейшие очарования ее существа, тончайшую игру светотени любимого лица, до сих пор столь близкого, столь нежного, но ставшего загадочным и странным, как буквы родного языка, вещающие о гибели и смерти.
Да… да… всё произошло точно так же… Она точно так же остановилась на пороге, долгим пытливым взглядом обвела комнату. Поражала бледность лица и синева подспудного горенья под глазами, томил запах лайковой перчатки в сочетании с запахом ее духов; дрожала рука, покидая перчатку, приоткрывая завесу, обещая… маня…
Вот он целует ее в ладонь… уже соприкоснулись их колени… Но еще глаза не сказали всего, не было еще всё предрешающего взгляда, еще не поздно… еще…
Помнит ли он мгновение, один лишь взгляд? Помнит ли он его? Одно только мгновение и нет уже возврата. Еще не распутаны ковы прошлого: воспоминания, обеты, обязанности. Но в одно это мгновение, в одном движении глаз былое стало пережитком, наскучившей книгой, бутафорским хламом.
Такова власть новой страстью пораженной, новым огнем колдующей плоти. Ибо непостижима тайна пола, в каждом из нас непостижима.
Но это мгновение… За ним последовали иные — что воплощали они, в чем воплотились? — всегда новые, превосходящие все откровения бытия, всегда неуловимые, непостижимые. Он помнил эти мгновения, взращенные в нем годами вопрошания, мучительного, безответного.
Как бы тело ни говорило, оно немотствует, когда вопрошает душа, оплетающая себя тончайшим кружевом мистического, почти религиозного вожделения.
В нескончаемости веков, за пределами всего, что было человеком и от человека, на иной планете, в ином существовании — память об этих мгновениях воскресит в нем очарования земли — и кто знает, захочет ли он иных? — воскресит роковую, недоступную мысли, самую мучительную из загадок бытия, которой не вместить было ни в слове, ни в песни, ни в кощунственном взлете крыл сладострастия — загадку, для которой нет и не будет никогда ни развязки, ни наименования, и которую, очерченную кольцом сладчайшего яда измен и предательств, на земле так немощно обозначили словом — любовь…
Автомобиль, свернув с дороги, выехал на поляну. Сейчас же вслед прибежал второй.
7 часов утра. Золото-зеленое сверкание. Одетые солнечным жаром сосны тяжело дышат, распыляя смоляной дух. Два дуэлянта. Четыре секунданта. Ленц отмеривает пятьдесят шагов. Заряжают пистолеты. Кто-то седьмой, должно быть врач, прохаживается по поляне.