6. Синявский/Терц и сила метафоры. Скандалы вокруг «Прогулок с Пушкиным»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

6. Синявский/Терц и сила метафоры. Скандалы вокруг «Прогулок с Пушкиным»

Несомненно, Синявский-Терц — самый значительный литературный критик в эмиграции третьей волны. В критических работах, опубликованных в Советском Союзе, он уже расширил границы дозволенного официальной культурой, но все-таки был вынужден подчиняться правилам установленного критического дискурса.

В эмиграции же, будучи свободным от ограничений цензуры, Синявский развивал трансгрессивный подход к литературе; этот подход намечен в тамиздатских текстах, опубликованных под псевдонимом Абрам Терц, и в произведениях, написанных Синявским в заключении: «Прогулки с Пушкиным» и «В тени Гоголя». Все они размещаются на территории, названной Синявским «фантастическим литературоведением», к которому можно отнести его важнейшие эмигрантские эссе о литературе. Это понятие отсылает к «искусству фантасмагорическому, с гипотезами вместо цели»; о нем шла речь в первой тамиздатской статье Абрама Терца — «Что такое социалистический реализм». А поскольку книги о Пушкине и Гоголе в определенном смысле эмигрировали вместе с Синявским, появились в печати лишь на Западе и стали, таким образом, частью его эмигрантского творчества, мы считаем важным включить и их в наше рассмотрение.

Как большинство работ Синявского, «Прогулки с Пушкиным» и «В тени Гоголя» размывают границу между литературой и металитературой. Вслед за Якобсоном можно сказать, что тексты, написанные о литературе, обыкновенно метонимичны, тогда как основной массив постреалистической литературы — и поэзии, и прозы — опирается на метафорику. Книги Синявского о Пушкине и Гоголе полностью построены на игре метафор, а не на традиционных литературоведческих «смежных» условностях. Синявский пишет, следуя логике метафорической ассоциации, и использует трансгрессивную по существу стратегию, чтобы очистить как «отцов» русской литературы, так и их читателей от бессмысленных клише официозного литературоведения.

Книги Синявского, написанные и изданные в эмиграции, составлены им и Марией Розановой из лекций, прочитанных автором в Сорбонне. Если задача лагерных текстов — освободить мифических основателей русской литературы от гнетущего груза их канонического статуса, то книга «„Опавшие листья“ В. В. Розанова» (подписанная, что характерно, именем почтенного профессора Синявского, а не ренегата Абрама Терца) является яркой апологией одного из самых эксцентричных сыновей русского модернизма. Во фрагментарных, афористичных, противоречивых текстах Розанова Синявский словно находит предвестие своего собственного трансгрессивного подхода к литературе. С другой стороны, в книге «Иван-дурак: Очерк русской народной веры» (1991) Синявский (опять-таки под своим настоящим именем) излагает теорию архетипического характера русской фольклорной сказки. Здесь он вновь затрагивает тему отношений жизни и искусства, волшебной силы слова.

В эмиграции Синявский напечатал также (в основном в «Синтаксисе») несколько принципиально важных статей о литературе; некоторые — под псевдонимом Терц. Эти статьи, до сих пор не оцененные по достоинству, образуют единое целое, усиливая различные аспекты больших критических работ Синявского. Две из них особенно важны; их, к тому же, любопытно рассмотреть в контексте весьма нечетких границ между литературой и политикой, которые существовали в умах эмигрантов третьей волны. Так вышло, что вся жизнь Синявского в эмиграции заключена между этими двумя работами — первой из опубликованных в изгнании и последней прижизненной.

Первая большая критическая работа Синявского в эмиграции — «Литературный процесс в России» — появилась в дебютном номере «Континента», вскоре после отъезда автора из СССР. Хотя и удостоившаяся меньшего внимания, чем первый тамиздат Синявского («Что такое социалистический реализм»), она не уступает ему ни по остроте анализа, ни по степени важности в истории русской литературно-критической мысли. Синявский опубликовал эту статью под именем Терца, позаимствованным у легендарного вора-еврея из Одессы. После того как автор эмигрировал во Францию, псевдоним перестал служить ему маской, но превратился в своего рода знак отстаиваемой эстетической позиции. Синявский не только выстроил статью «Литературный процесс в России» вокруг метафор «писатель — преступник» и «писатель — еврей», но и впервые заговорил о том, что для его концепции литературного процесса эти метафоры — ключевые. Исходя из того, что всякая подлинная литература преступна и находится под запретом, Синявский-Терц развивал метафору писателя-парии, козла отпущения, виновного во всех напастях России:

Еврей — объективированный первородный грех России, от которого она все время хочет и не может очиститься[1693].

И далее:

…Всякий писатель (русского происхождения), не желающий в настоящее время писать по указке, — это еврей. Это выродок и враг народа. Я думаю, если теперь (наконец-то) станут резать евреев в России, то первым делом вырежут — писателей, интеллигентов не еврейского происхождения, чем-то не подпадающих под рубрику «свой человек»[1694].

Метафоры «писатель — преступник» и «писатель — еврей», как показывает Синявский, формируют понимание литературы, абсолютно противоположное тому, что принято в советской эстетике — и, как оказалось, в эстетике многих эмигрантов.

Мария Розанова заметила как-то, что «эмиграция — капля крови нации, взятая на анализ». Справедливость этого афоризма была подтверждена совершенно одинаковой реакцией эмигрантов на публикацию «Прогулок с Пушкиным» (1975) и советских критиков — на краткую выдержку из этой книги, напечатанную в СССР более десяти лет спустя. Еще важнее то, что и оппоненты, и защитники Синявского выступили в связи с выходом «Прогулок…» с работами, без которых невозможно понять ни историю эмигрантской критики, ни того, что роднило ее с критикой советской[1695].

Две инвективы против «Прогулок…», на которые следует обратить особое внимание, принадлежат двум выдающимся деятелям первой и третьей волн эмиграции. Таким образом, общность эстетических принципов перешагнула границы как поколенческие, так и географические и идеологические. Статья Романа Гуля «Прогулки хама с Пушкиным» вышла в «Новом журнале» (который редактировал сам Гуль) в 1976 году. Автор утверждал, что в «Прогулках с Пушкиным» Синявский грубо нарушает этикет литературного языка, угрожая, таким образом, самим основам культуры. Как бы в ответ на фразу, которую часто повторял Синявский (о том, что его расхождения с советской властью и эмигрантской культурой были «стилистическими»), Гуль давал понять: он считает неприемлемым и даже опасным использование нарочито вульгарного языка; это симптом общей деградации и «охамления» советской культуры. Больше всего удручало Гуля то, что Синявский заимствует этот стиль «прямо из воровских бараков Дубровлага!» и использует в работе, посвященной Пушкину: «Имя… Пушкина… для меня священно». Гуль подводит итог: «Терц пишет по-хамски, без какой-либо ответственности перед читателем»[1696].

Смысл этих упреков прояснится, если обратиться к рецензии на «Прогулки с Пушкиным», написанной Александром Солженицыным. Его статья «…Колеблет твой треножник» вышла в 1984 году. Это название само по себе уравнивало Синявского с невежественной толпой, с теми, кто не в состоянии понять высокого предназначения поэта. Вслед за Гулем Солженицын обвинял Синявского в уходе от гражданской ответственности (мол, тот намеренно относится к Пушкину слишком легкомысленно) и осуждал его за употребление в книге о Пушкине воровского жаргона — по мнению критика, это то же самое, что справлять нужду в церкви. Однако Солженицын выражал недовольство не только языком, но и структурой книги, ее «пустотой» и отсутствием всякого направления, что совершенно разрушительно:

не постройка, а как бы прогрызен Пушкин норами, и всё больше по нижнему уровню, и система нор так запутана, что к концу мы вместе с эссеистом уже вряд ли помним своё начало и весь путь[1697].

«Пустой» Пушкин и беспутный текст Синявского являют полную противоположность солженицынскому Пушкину — серьезному политическому мыслителю, сознающему свою ответственность перед народом, с подозрением относящемуся к демократии и «пристрастию к новизне», вечному мерилу духовного благополучия России:

…Русская литература в целом была христианской в ту меру, в какой она оставалась, на последней своей глубине, верной Пушкину[1698].

Подобно тому как Гуль усматривал в «Прогулках с Пушкиным» знак вырождения советской культуры, Солженицын видел в книге Синявского симптом губительной свободы эмиграции:

Естественно ли было нам ожидать, что новая критика, едва освободясь от невыносимого гнёта советской цензуры, — на что же первое употребит свою свободу? — на удар по Пушкину? С нашим нынешним опоздавшим опытом ответим: да, именно этого и надо было ожидать[1699].

Для Солженицына «Прогулки…» — воплощение «эстетического нигилизма», равносильного «революционному неуважению к классике» русских радикальных критиков 1860-х, предтеч большевистской революции. Сокрушаясь о том, что Синявский и ему подобные силятся «представить всеиронию, игру и вольность самодостаточным Новым Словом», Солженицын видел в этом угрозу всему тому, «что в русской литературе было высоко и чисто», и, следовательно, самой «основе» русского народа.

Показательно, что в СССР «Прогулки с Пушкиным» были приняты так же, как ранее в сообществе эмигрантов. Отрывок из книги вышел в Советском Союзе только в начале 1989 года, в эпоху гласности, когда запрет на публикацию текстов ныне живущих эмигрантов был только что снят. В журнале «Октябрь» вышли четыре страницы из «Прогулок…». Сначала публикация как будто прошла незамеченной, но спустя некоторое время, в июне того же года, на Синявского и его текст (а заодно и на сам «Октябрь») обрушилась яростная атака со стороны «патриотически ориентированной» советской критики. Началось с того, что «Литературная Россия» перепечатала старую статью Гуля (откуда, правда, предусмотрительно выбросила всю критику советской культуры)[1700].

Многие выступления, которые способствовали накалению атмосферы и усилению нападок на «Прогулки с Пушкиным» (на шестом пленуме правления Союза писателей РСФСР в ноябре 1989 года Синявского-Терца клеймили как «русофоба», который осквернил «священное достояние» России — Пушкина), едва ли можно отнести к литературной критике. Но они позволяют понять схожесть отношения к литературе в эмиграции и в советском литературном истеблишменте.

Отметим еще две работы, первоначально вышедшие на Западе. Их автор — математик Игорь Шафаревич, в 1970-х опубликовавший статью в сборнике «Из-под глыб» (под редакцией Солженицына) и тем самым заслуживший репутацию диссидента. Работы, о которых пойдет речь, задали тон дебатам. «Русофобия» (статья вышла в свет в консервативном эмигрантском журнале «Вече» и вскоре была перепечатана журналом «Наш современник»[1701]) — это яркое свидетельство преемственности эмигрантской и советской националистической критики. Диатриба Шафаревича направлена в основном против эмигрантских публицистов, которых он обвиняет в русофобии, т. е. во взгляде,

согласно которому русские — это народ рабов, всегда преклонявшихся перед жестокостью и пресмыкающихся перед сильной властью, ненавидевших всё чужое и враждебных культуре, а Россия — вечный рассадник деспотизма и тоталитаризма, опасный для остального мира[1702].

Реализуя метафору Синявского из «Литературного процесса в России», Шафаревич сводит русофобию к «еврейскому националистическому сознанию» и заявляет: все представители либеральной интеллигенции, а в первую очередь эмигранты, — либо сами евреи, либо сочувствуют евреям. Вторая статья, «Феномен эмиграции»[1703], появилась в сентябре 1989 года в газете «Литературная Россия». В ней развивается мысль о том, что литературные произведения эмигрантов возвращаются в СССР (примером служат «Прогулки с Пушкиным») подобно зловредным «токсинам», угрожающим здоровью нации.

Скандал вокруг «Прогулок с Пушкиным» достиг апогея осенью 1989 года — и вскоре утих. А Синявский сказал свое последнее слово по этому вопросу в последней прижизненной крупной публикации — «Путешествии на Черную Речку»[1704]. Эссе было написано под впечатлением от возвращения Синявского и его текстов на Родину (в 1989 году) и опубликовано в Париже, в 34-й книжке «Синтаксиса» в 1994-м. Как ясно из заглавия, это нечто вроде продолжения «Прогулок с Пушкиным» — автор возвращает нас к Пушкину, к месту роковой дуэли. Смертельная дуэль — метафора встречи автора и писателя — становится центральной метафорой: неужели «всякий роман должен походить на шпагу?»