Фредерик Рафаэль{236} Изгнание: боль и гордыня

Фредерик Рафаэль^{236}

Изгнание: боль и гордыня

На современников Набоков наводил ужас. Простая встреча с ним оборачивалась экзаменом. При звуке его имени люди трепетали: читая лекции в Корнелле, он выгонял с занятий студентов, которые неправильно произносили его имя. Вла-ди-мир-На-бо-ков — и вы уже никогда не забудете… Лишь достигнув 60 лет, он смог позволить себе — благодаря «Лолите» — бросить преподавание и засесть за свои романы, перевод и редакцию «Евгения Онегина». В 1956 году его пригласили возглавить кафедру английского языка одного крупного университета, но затем передумали. «Джентльмены, — заявил один из профессоров, — мало ли кто может возомнить себя великим писателем. Не станем же мы приглашать слона занять кресло профессора зоологии?»

Его мир был миром одиночки. Эмигрант, достигший высот дипломатического высокомерия: он отказывался признавать Советы яростнее, нежели они его. Любитель шарад и ребусов, он мастерски составлял шахматные задачи, его литературному творчеству была присуща изощренная изобретательность. Критики столкнулись с оппонентом более чем искушенным в умении наносить скрытые удары. Ученые мужи приходили в ярость, увязая в его каламбурах. С завидным упорством и ехидством он боролся против малейшего принижения его гения. Но был ли он гением на самом деле?

Его исключительная работоспособность не подлежит сомнению. Его Пушкин — лучшее тому подтверждение. Сей высочайший акт литературного прилежания (около полутора тысяч страниц перевода с комментариями) повлек за собой жаркую полемику автора с Эдмундом Уилсоном. Поначалу казалось, что Набоков терпит сокрушительное фиаско, однако в итоге Уилсону самому пришлось изворачиваться, как ужу на сковородке.

На Рождество Набокову пришел конверт от Уилсона, из которого выпорхнула огромная черная бумажная бабочка: дань уважения великому полемисту и энтомологу. Письмо, приложенное здесь же, гласило, что никогда прежде литературная баталия не приносила Уилсону столь глубокого наслаждения.

Сам же Набоков утверждал, что ему лично этот спор не доставил никакого удовольствия, а его утонченная церемонность была не более чем вежливой маской. Но кому еще удалось столь полно и пронзительно передать боль по ушедшей любви и другим утратам. Наибольшей потерей для него была Россия поры счастливого детства. Для Набокова кровь и грязь исторических катаклизмов не существовали, поскольку он отказывал им в самом праве на существование. Время для него было подобно приливу Canute, воды которого можно повернуть вспять. Свой литературный трон он воздвиг на краю этого прилива, вновь и вновь бросая вызов, казалось бы, раз и навсегда установленному и бесспорному порядку. Он дерзнул оспорить самого Ливиса, поставив Герберта Уэллса выше Конрада — еще одного английского писателя не английского происхождения, продемонстрировавшего нам искусство письма.

Его вздорная самоуверенность могла сравниться разве что с его величием. В 1959 году Кингсли Эмис посвятил только что вышедшей «Лолите» разгромную статью — мол, «что он, черт подери, себе позволяет!» (Крестным отцом «Лолиты» был Грэм Грин.) Спустя годы Набоков упрекнул друга, передавшего Эмису запальчивые слова о том, что Эмис — третьесортный литератор. «Я сказал „второсортный“», — мягко поправил он. Нет, его оценки далеко не всегда отличались беспристрастностью — достаточно вспомнить хотя бы его уничижительные отзывы о Борхесе.^{237}

И тем не менее его безграничная преданность литературе достойна всяческого восхищения: ни политические, ни личные мотивы не могут заставить писателя отступить от требований высшего порядка, а именно литературных. Для Набокова, как и для Флобера, писательство было une mani?re speciale de vivre[264]. Лично мне из его работ ближе «Бледный огонь», «Король, дама, валет», «Истинная жизнь Себастьяна Найта», «Смех во тьме» и «Память, говори».

И разве можно усомниться в таланте автора, во втором ряду созданий которого «Лолита», «Пнин», «Приглашение на казнь», «Ада», «Дар», «Защита Лужина»? Высокомерного, порой до безрассудства, своего рода благоухающего Филоктета, изящного Дон-Кихота, без устали выпускавшего на волю бабочек-химер своего необыкновенного ума, на фоне которых большинство его пишущих современников казались не более чем убогими гусеницами.

Frederic Raphael. The pain and pride of exile // Sunday Times. 1977. July 10

(перевод Н. Казаковой).