Петр Пильский Рец.: «Современные записки», книга 63

Петр Пильский

Рец.: «Современные записки», книга 63

<…> Первая часть романа «Дар», напечатанная в этой книге «Современных записок», поднимает вопрос о литературе. Решусь сказать: Сирин вообще пишет не для читателя, а для литературы и о литературе. Тут он делает опыты, изобретает, играет, жонглирует. Его герой, поэт, «рекомендует розовое фланелевое „м“». Считает, что буква «ы» столь грязна, что словам стыдно начинаться с нее. «Ч» у него — гуттаперчевое, «с» — сияющее. Для характеристики самого Сирина я выбрал бы букву «ф». Временами в своих писаниях он кажется франтом, фатом, фокусником, фехтовальщиком… Как многих пишущих, его давно тошнит от привычных, зажеванных, заезженных слов. Хочется новых — и слов, и эпитетов. Поэтому у Сирина «вспорхливое чучело тропической птички», стихи «Яша читал самозабвенным певком». В редакции не грозили разгромом, а «граживали». Затем эпитеты: «лягавая красота», «дырявая погода», «недоходный лоб». О Сирине можно сказать то же самое, что было отмечено в отзывах о молодом поэте, герое этого романа «Дар». Это — «стратегия вдохновения и тактика ума, плоть поэзии и призрак прозрачной прозы». Поэт сидит на литературном вечере, слушает, наблюдает и, наконец, сознается: «Мне тяжело, мне скучно, это все не то, и я не знаю, почему я тут сижу, слушаю вздор». Так чувствует себя и Сирин.

Ему надоели все прежние словесные формы — и прежние, и теперешние, особенно русские. Устами своего героя он ласково и, с виду, мягко клеймит русских писателей, насмешливо указывает, как в «Обрыве» Гончарова у Райского, в минуты задумчивости, переливается в губах розовая влага, как герои Писемского при сильном душевном волнении растирают рукой себе грудь, у Лескова попадаются забавные англицизмы («это была дурная вещь» вместо «плохо дело»), Достоевский — «обратное превращение Бедлама в Вифлеем». У Тургенева нестерпимые интонации, многоточия, жеманное окончание глав, а Фет в своих стихах был только рассудочным, подчеркивал антитезы и т. д.

Сирин ироничен, в своей иронии зол и прилично высокомерен. Это выдают все его писания. На одной из игрушек — «семейка»: нигде не виданный мальчик, рядом с ним девочка в красных зашнурованных сапожках, — они нанизывают на соломинке бусы, и «с увлечением не меньшим в этом занятии участвуют их полоумные родители». В гостях у Александра Яковлевича, мужа Александры Яковлевны, редактор Васильев сидит «в довоенных носках», тут же барышня «худенькая, очаровательно дохлая, с розовыми веками». Рудольф имел «тягу к темным стихам, хромой музыке, кривой живописи», был «сын почтенного дурака-профессора». В картине «Осень» изображена сваленная в канаву портняжная болванка с прорванным боком, и знатоки находили тут бездну грусти. Все это — недобрые определения, издевающиеся, острые наблюдения, непрощающая душа. Сирин — карикатурист. Он ищет выход для своего колкого остроумия. Чтоб утолить эту потребность, он поворачивает людей смешными и отталкивающими сторонами, укорачивает их рост, гримирует, делает из их лиц маски, щелкает их по лбу и радуется, что все сумел так сконструировать, что при щелчке в лоб получается звонкий звук, будто из пустого сосуда.

Сирин презирает, а может быть, и ненавидит труд писателя, этот процесс, эту профессиональную технику. Герой его «Дара», поэт Годунов-Чердынцев пишет стихи. Из них Сирин приводит отрывки. Они не всегда бездарны, но Сирин их уродует, вставляет глупые строки, делает их нарочно беспомощными и жалкими. Чтоб написать стихи, нужно неустанно твердить про себя одни и те же сочетания — в этом весь секрет творчества. Напр.: «И в разговоре татой ночи сама душа нетатотот… безу безумие безочит, тому тамузыка татот». Если много раз повторить такую бессмыслицу, то в результате окажется довольно осмысленная строфа.

Сирин любит игру слов, верит, что таинственная сила их сочетаний приближается к бредовому лепету («по ковру, пока врем»). У него пристрастие к двойникам: муж — Александр Яковлевич, жена — Александра Яковлевна. Комната в квартире г-жи Стобой оклеена палевыми обоями в сизых тюльпанах, и сама она ходит в платье тоже палевом в сизых тюльпанах. 18-я годовщина смерти Олиного отца приходится на 18-е число.

Враждуя с обычным стремлением писателей к ясности и легкости фраз, Сирин затягивает периоды, удлиняет фразы, забивает их иностранными словами, отягощает смысл, дробит и мельчит внимание подробностями, частностями, многочисленными вводными предложениями, и смысл их надо разыскивать в запертой тьме скобок. Вот он рассказывает о гибели Яши, его самоубийстве, об отношениях трех людей — Оли, Рудольфа и этого Яши: «Это был банальный треугольник трагедии, родившийся в идиллическом кольце, и одна уж наличность такой подозрительной ладности построения, не говоря о модной комбинационности его развития» и т. д. Совершенно не представляю себе, кому может понравиться такая фраза, как не вижу в этом «Даре» никакого романа — не вижу и не предвижу. Обо всем этом не стоило бы говорить, если б за Сириным не стояла известность, если бы у него не было таланта. Но это — талант литературного фокусника, и с потолка падает словесный искусственный дождь, — совсем как настоящий.

Есть в этом романе меткие строки, касающиеся Риги, — русских рижан. Герман Иванович Буш, похожий лицом на Бетховена, «симпатичный рижанин», читает свою философскую трагедию. «Уже в самом начале наметился путь беды. Курьезное произношение чтеца было несовместимо с темнотою смысла». В прологе появился идущий по дороге Одинокий Спутник (!), и начальник городской стражи несколько раз повторил, что он «наверное не пройдет», — с ударением на «о». Потом одна из героинь объясняет, что кто-то ее ласкает, «шептая», и, наконец, на площади начался танец не масок, а масков. В заключение «симпатичный рижанин» Буш воскликнул: «Занавес», и тут сделал ударение на последнем слоге. Вот это уже не выдумка <…>

Сегодня. 1937. 29 апреля. № 117 С. 3