Альфред Кейзин Мудрость, обретенная в изгнании

Альфред Кейзин

Мудрость, обретенная в изгнании

Смерть 78-летнего Набокова грянула как гром среди ясного неба. Он, похоже, не допускал мысли о бренности своего гения, о бренности Набокова-русского, Набокова-американца, Набокова — романиста, переводчика, ученого, энтомолога, спортсмена, скептика в политике. В самом факте существования Владимира Набокова он черпал столько веселья, столько гордости, что я его себе представляю таким же, как и его бесшабашный олимпиец-двойник из «Ады», — живым, влюбленным, готовым к приключениям, столетним старцем и гением, излучающим токи насмешливой власти.

Набоков был необыкновенной личностью. Он обладал неиссякаемой энергией, за что бы он ни брался, у него все получалось, можно подумать, что он родился в рубашке. Он был невероятно, безумно, вызывающе талантлив; наконец, он был просто красивым мужчиной; его мысль была одновременно порывиста и педантична, юмор и фантазия прекрасно уживались с дотошностью и скрупулезностью, разум искал новых и новых открытий. Даже история его семьи овеяна легендами.

Набоков рос любимым первенцем в петербургской семье (Санкт-Петербург славился тем, что в нем говорили на чистейшем русском языке), принадлежавшей к дворянскому роду, хотя и не особо знатному. Из таких семей вышли многие яркие личности, крупные государственные и политические деятели, традиционно стоявшие в оппозиции царскому самодержавию, его обскурантизму и расовой ненависти. Отец Набокова, Владимир Дмитриевич, юрист и издатель либеральной газеты, питал нежную любовь к английской литературе и демократическим принципам. Его даже арестовывали, правда ненадолго, за несогласие с монаршим решением о разгоне Думы. Свое презрение к властям он выразил, выставив на продажу свой парадный мундир. Деятельность отца в поддержку российских евреев помогла сыну и его жене-еврейке бежать в 1940 году из гитлеровской Европы — памятуя заслуги Набокова-старшего, в их спасение вмешалась еврейская благотворительная организация.

В 1922 году, закрыв собой либерала Милюкова, В.Д. Набоков был застрелен русскими фашиствующими молодчиками. Эта жертва лишь укрепила Владимира Набокова, новоявленного русского писателя-эмигранта, в решимости стать продолжателем славной и благородной семейной традиции; независимо от того, на каком языке он будет писать свои произведения, он навсегда останется ученым, преподавателем и безжалостным критиком тоталитарного мышления и тоталитарной государственной практики нашего столетия, отмеченных влиянием Ленина.

Нравственное наследие прошлого и твердость убеждений вкупе с трогательной привязанностью друг к другу членов семьи Набоковых на первый взгляд противоречат устоявшейся репутации писателя как странного и капризного эксцентрика, проповедующего идеи туманные и невразумительные. Его самая известная и самая скандальная книга — «Лолита» — была впервые публикована в «Олимпии-пресс» — парижском издательстве, специализирующемся на выпуске эротической литературы. Романы, которые Набоков написал по-русски и впоследствии перевел на английский (вместе с сыном Дмитрием), — «Машенька», «Король, дама, валет», «Дар», «Защита Лужина», «Приглашение на казнь»; после «Истинной жизни Себастьяна Найта» он писал только по-английски: «Под знаком незаконнорожденных», «Лолита», «Пнин», «Бледный огонь», «Ада» — по сей день будоражат и изумляют читателей, хотя многие считают их порочными по содержанию и язвительными по форме.

Однако в глубине души этот последний из великих модернистов XX века^{238} был, так же как, например, Пруст, Джойс, Фолкнер, Элиот, ярым приверженцем традиционализма. Модернизм, как мы теперь задним числом осознаем, был экспериментален по стилю и приемам; по сути же он был протестом против массового общества и присущего ему конформизма, вызовом гениев-одиночек жизни, лишенной нравственных принципов. Еще до 1917 года в России находились писатели, чьи творческие эксперименты и дерзость противостояли стандартам массового общества и интеллектуальной двуличности, являвшейся следствием политического авторитаризма, воцарившегося во всех сферах российского общества.

Изгнание оказалось наиболее благодатной почвой для расцвета модернизма. Но никто из мэтров модернизма не переживал столь мучительно отрыв от родных корней. Куда бы ни забрасывала Набокова судьба — в Германию, Англию, Францию, Америку, под конец в Швейцарию, — начиная с двадцати лет, он неустанно развивал славные традиции высокого искусства и свободы выражения. На протяжении следующих двух десятилетий за какие только занятия он не брался, подрабатывая то преподавателем, то учителем русского языка, то инструктором по теннису, то переводчиком, — лишь бы обеспечить семью. И в то же время вдохновенно корпел над романами, которые впоследствии прославили его на весь мир — для русской аудитории под именем Сирина. Набоков ненавидел штампы — своих заклятых врагов, рождавшихся от слияния культуры с политикой. Он неустанно повторял, что большая часть русских интеллигентов оказалась в изгнании потому, что они верили не в монархию, а в демократию.

Всеми фибрами души Набоков ненавидел посредственность (еще одно любимое бранное словцо), самоуспокоенность и готовность довольствоваться дешевыми подделками, т. е. всем тем, что наводнило американскую культуру и образование. Герой «Ады», супермен-весельчак Ван говорит: «…Слово писателя существует исключительно в своей умозрительной чистоте, в своей неповторимой притягательности, для равно абстрактного склада ума. Оно принадлежит только своему создателю и не может быть произносимо или воплощаемо мимически <…>, потому что чужой ум нанесет смертельный удар художнику прямо на ложе его искусства».

«Пагубное вторжение чужого ума» есть квинтэссенция всего, что было невыносимо для нашего русского барина. Он не столь отрицал, сколь, как ему казалось, делал вид, что не существует ни Фрейда, ни Фолкнера, ни Конрада, ни Камю, ни Пастернака, ни Солженицына. Сюда же по большей части зачислялся и Достоевский! В своем тщеславии Набоков замахнулся на самого Эйнштейна — причем именно на Эйнштейна-физика, а не сентиментального пацифиста. Набоковские нападки на других писателей кажутся смешными и слишком русскими. Он восхищался «Улиссом» Джойса и в то же время не признавал других, куда более интересных романов, вышедших из лона той же традиции (например, «Шум и ярость»). Он обладал сверхъестественным даром убеждать; неуемный в своем желчном, насмешливом, кипучем упорстве, достойном лучшего применения, он был одержим маниакальной жаждой обскакать современников. Он считал всех лжецами и мошенниками или — что еще хуже! — просто ничтожествами.

Нередко он оказывался прав. И вообще, кто сказал, что гении должны быть паиньками, этакими агнцами, особенно те, чья жизнь прошла вдали от родины, те, кто был вынужден в одиночку противостоять въевшимся в массовое сознание расхожим стереотипам? Величайшее заблуждение, не уставал напоминать Набоков, заключается в том, что догматика и террор, на которых зиждется советское общество, таят в себе нечто более глубокое, нежели примитивное право сильного, господствующее в обычной воровской шайке. Каждая клеточка его существа, его недюжинного ума и упрямой совести кричала о том, что художник должен бороться не только за свое признание, но и против политических предрассудков. Человек невероятной духовной мощи, он являлся парией в глазах тех, кто жил прописными штампами. Он считал, что от этих штампов несет мертвечиной. С истовостью старовера он полагал, что предназначение искусства в том, чтобы оживлять умы, очищать воздух, исцелять человечество от интеллектуальной немощи.

Не берусь судить, насколько он преуспел в этом, создавая свои романы. В погоне за прекрасным, недостижимым идеалом, который был неразрывно связан для него с тоской по родине, Набоков с присущим ему азартом и страстью к неожиданным эффектам, пародиям заставлял читателя восхищаться не столько тем, о чем он писал, сколько его невероятной филологической виртуозностью. Его наиболее очевидный порок заключался в интеллектуальном позерстве и откровенном самолюбовании (особенно ярко проявляющемся в произведениях, написанных по-английски), неминуемо заставлявших читателей ассоциировать Автора с его героями. Но гений Набокова в том, что перед его магнетизмом не могли устоять ни сторонники, ни противники. Колдовская техника хитросплетения слов, спору нет, — суть модернизма, однако у Набокова она превратилась в самоцель, в источник беспримерной гордыни, и в результате «Ада» получилась феерической скучищей. А ведь он претендовал быть волшебником, ни больше ни меньше. Он написал несколько прекрасных книг, но его магия сродни скорее дару виртуоза, нежели дару волшебника.

Его талант не знает себе равных. Набоков, как никто другой, силой воображения мог проникать во внутреннюю суть предметов. То, что для большинства русских писателей-эмигрантов оставалось недостижимой мечтой, для Набокова было естественным правом и драгоценным даром. Долгое изгнание, безусловно, пошло ему на пользу. Свобода, сказал он однажды, стоит русским писателям отказа от родины.

Alfred Kazin. Wisdom in Exile // New Republic. 1977. July 23. P. 12–14

(перевод Н. казаковой).