* * *

Дождь переходит в снег, а снег

обводит мелом дороги и кровли…

Мы с тобой давно задумывали побег

туда, где крестьянин свои обновляет дровни.

Нет, наверно, задумывал я один,

прослышав о счастье, покое, воле,

сам себе царь, себе господин,

но – один всего лишь на миг – не боле:

ведь и в глуши очерченных мелом лесов,

застывших с разбегу рек, в тесноте просторов

ты расщепляешься на множество голосов,

ведущих невнятные разговоры и бесцельные споры.

Все то, что читал, что тебе напевала мать,

что сверстник рассказывал, невпопад, украдкой,

все это не спит и мешает спать,

листает, нервничает, шуршит закладкой.

Ты темную реку переходишь вброд,

ища во тьме огонек папиросы,

словно на берегу тебя поджидает тот,

кому задаешь и на чьи отвечаешь вопросы.

При чем здесь крестьянин и санный след,

и пушкинский почерк по белому белым?

Татуировка синеет, мол, счастья нет,

а есть только свет и тьма, обведенные мелом.

Мы живем впотьмах, впопыхах, и весь этот мир,

где досужий крестьянин успел обновить свой полоз,

всего лишь эхо, неясный, зыбкий пунктир,

надтреснутый, запинающийся, негромкий голос,

говорящий чудную, чу?дную весть,

о том, что ты здесь и уже с пути не собьешься…

– Господи, – пробормочешь, – если ты есть…

И тут же заткнешься.